Всякий город есть тело, занимающее свое особое пространство в историческом течении времени. Все великие города обладают своей особой атмосферой, окружающей тело города — его архитектуру, его жесты, его отношение к человеку. Городская атмосфера присутствует и хранится в названии города, его имени, прозвище, в тех образах, что прилагаются к названию: «Вечный город», «Северная Венеция» и т.д.
Каждый из городов, претендующих на величие, классичен по определению. Великий город классичен сам по себе, но кроме того его классичность, то есть образцовость, нормативность, историческая непревзойденность его — и только его — ландшафта и судьбы, манифестирует себя в искусстве, литературе, экономике и в политике. Петербург в данном смысле уникален, пожалуй, как никакой другой из городов, определявших и определяющих судьбы культуры. Дело заключается, по всей видимости в том, что Петербург, ставший духовной столицей России, чужероден русской классике. В контексте русской культуры Петербург представляется нам как город, отрицающий классику своего Отечества. Так задумал Петр. И пусть задуманное не случилось, но на каждом новом витке своей биографии и биографии России Петербург до сей поры пытается реализовать первоначальный проект своего родителя.
Города имеют своих героев. Сквозь их жесты, будь они вымышленные или реальные, обнаруживает Петербург, что он и знаком и не знаком нам. Петербург — одинаков и самотождествен, но в то же самое время Петербург — всегда иной. Петербург — город трансформируемый: порождая своих героев, он с готовностью изменяется вместе с ними. Профанное и сакральное, быт и фантазия, реальность и бред, вода и гранит — все переплетается и обрастает легендами. Причем Город становится сам своею же легендой. Легенда воплощается в действительность: она живет, действует и воздействует на тех, кто соприкоснулся с ней. Трансформации Петербурга — от его чужеродности, сиротства.
Мы знает Прагу Ф. Кафки, Лондон О. Уальда, Париж О. де Бальзака. Мы выходим на Невский проспект в предчувствии и в предвкушении встреч, приключений или воспоминаний о них. Мы вспоминаем и приобщаемся к тем невероятным историям, что происходили на этой «всеобщей коммуникации Петербурга». Одна из таких историй связана с местом пересечения Невского и Владимирского проспектов, со всем известным, но уже забытым кафе под названием «Сайгон», герои которого еще не покинули города.
Возникающее в то время рок-сообщество творило свои мифы, свой Ленинград-Петербург-Питер. Пространство роковой эстетики давало возможность превращать Город во все что угодно: все могло стать всем. Смысловая наполненность рок-поэззии, рок-слова первых питерских десятилетий представлялась в качестве революции мысли, слова, поступка. Город мыслил и мыслился иначе, говорил на «невнятном» языке, творил «невнятные» дела. Синкретизм рок-культуры являл собой какое-то иное, незнакомое, неопределяемое в привычных для классики рассудочных категорий отношение к миру и к жизни. Петербург превращался в «играющего в игру»: эстетизация жизни во всех ее проявлениях отрицала принцип иерархичности, уничтожала демаркационные линии между высоким и низким, добром и злом. Все имело свое непреходящее значение для жизни Города.
Раблезианское смешение и пере-вертывание «верха» и «низа» своеобразно и наиболее адекватно представлено в Санкт-Петербургском журнале «Хармсинки». Рок-среда обладает неким мета-смыслом, который переживается и полагается как концепция реальности, позитивно оцениваемой рок-сообществом 1. Этот смысл очевиднее всего прояснен в рок-поэззии. Поэт в рок-культуре сделался фигурой героической. Он на равных со-беседует с городом, и более того он может в этом городе творить все, что угодно. Да, собственно, город Питер и позволяет сбыться этому «всему, что угодно»: превращения и трансформации являются прерогативой Героя. В «Хармсинках» рок-герои связаны в единую линию, живут в одном пространстве, присутствуют в одном времени, творят одно дело. А интеллектуальный и претенциозный «классик» Б. Гребенщиков интерпретируется просто и бесхитростно: «Боб любил всякие превращения. Однажды превратился в единорога и пошел в Летний сад гулять. Глядь, а навстречу десять стрел летят. Он от них наутек, но одна стрела все же попала в бедро….Проснулся Боб в холодном поту. С тех пор всегда пел: «Девять стрел…» А иногда даже восемь — страховался» 2. Другой герой — Доктор Кинчев. Он радикален и деятелен: «Доктор Кинчев идет по Невскому и шприцем как шпагой размахивает. Кто не подвернется, всех колет в зад. Все от него шарахаются. Он знай кричать: «Ко мне-е-е-е!» 3.
Герои разнятся, будучи едиными. Город — разнится, но он — един и общ. У каждого времени и у каждого города — свои герои. И сегодня, оглядываясь в год 1986, мы видим, что изменились герои, изменился город: поток трансформации сделал былое почти что сказкой. Сегодня, наверное, время для иных историй, и как не повторить Н. Гоголя: «Не верьте этому Невскому проспекту».
Добавить комментарий