Общечеловеческий смысл русской идеи

[120]

Русская идея принадлежит к числу тех забытых, но вновь оживших и вошедших в научный и «около научный» оборот слов-лозунгов, которыми столь богата наша современная посттоталитарная действительность. Попытки реанимации русской идеи, вне всякого сомнения отражают стремление к самоопределению русской нации в условиях «парада» суверенитета бывших «братских» народов и беспрерывного унижения русского национального достоинства. Чтобы опорочить русскую идею актуализируются представления о якобы извечных имперских устремлениях России. Вот что, например, писал эмигрант «третьей волны» А. Янов: русская идея — это «идеология русского империализма» 1. Словно солидаризируя с этим антикоммунистом и диссидентом, В. Хорос на страницах журнала «Свободная мысль» (так стал называться в условиях «перестройки» журнал «Коммунист») уверял, что «“Русская идея” — в значительной степени государственная имперская идея» 2. Крайности, как видим, сходятся. Когда-то латиноамериканский поэт середины прошлого, ХХ века, писал:
[121]

Правоту этой истины невольно подтвердили многие из «энтузиастов» перестройки и новоиспеченных «демократов». Выступая на конференции «Русская идея и новая российская государственность», организованной фондом Горбачева в 1992 г., Д.В. Драгунский, в частности, заявлял: «Когда говорят о русской идее, у меня по коже пробегает легкий мороз. Потому что на самом деле это просто идея русской империи, не более того и не менее» 3.

Вот еще два высказывания на эту тему, приведенные А.В. Гулыгой. Они прозвучали в марте 1993 года на международной конференции по русской философии. Американский славист Дж.П. Скэнлан советовал русским избавиться от «невроза уникальности», а для этого русскую идею сдать в архив, так как, по его мнению, «она ставит только преграды между Россией и цивилизованным миром». Ему вторил известный польский (а ныне американский) специалист по русской политической истории XIX века Андрей Валицкий. Он говорил: «Нет необходимости замыкаться в рамках какой-то русской идеи» 4.

Что же такое «Русская идея»? Какое содержание вкладывали в это словосочетание русские мыслители и могла ли она превратиться в идеологию русского империализма?

В принципе, любые трансформации идей-лозунгов возможны. Достаточно вспомнить «американскую мечту», которая через «доктрину Монро» превратилась в мессианскую идею глобализма и мирового господства США. Что касается русской идеи, то она в интерпретации русских философов изначально, по своей сущности исключала шовинистически имперскую трактовку.

На чем основано наше утверждение? Во-первых, на различении мессианизма и миссионизма, которое проводили русские философы конца XIX — начала ХХ вв., говоря о русской идее. Во-вторых, на отношении русской прогрессивной интеллигенции к другим народам и национализму, и, наконец, в-третьих, на понимании ими соотношения общечеловеческого и национального в русской идеи.
[122]

Но вначале о происхождении философского термина «Русская идея» в его самом общем значении.

Впервые термин «Русская идея» был употреблен Ф.М. Достоевским в 1861 г. Причем, им сразу же был оттенен общечеловеческий смысл этой идеи. «Мы знаем, — писал Ф.М. Достоевский, — что не отградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий (курсив мой — В.Т.), что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях» 5.

В 1888 г. В.С. Соловьев выступил с лекцией в парижском салоне княгини Сайн-Витгенштейн, в которой он призывал к объединению христианских конфессий. Эта лекция под названием «Русская идея» была сразу же опубликована на французском, а потом, причем много позже — только в 1909 г., на русском языке. Она то и положила начало широкому использованию этого термина в русской философии. Вероятно, именно поэтому в литературе утвердилось мнение, что В.С. Соловьеву принадлежит заслуга в постановке и разработке проблемы «Русская идея». Отражая это обстоятельство и определяя в самом общем смысле содержание русской идеи, М.А. Маслин пишет: «Русская идея — философский термин, введенный В.С. Соловьевым в 1887–1888 гг. Широко использовался русскими философами в конце XIX и ХХ в. (Е.Н. Трубецкой, Розанов, Иванов, Франк, Федотов, И.А. Ильин, Бердяев и другие) для интерпретации русского самосознания, культуры, национальной и мировой судьбы России, ее христианского наследия и будущности, путей соединения народов и преображения человечества». «В 10-е гг. ХХ в., — продолжает М.А. Маслин, — окончательно сложился классический жанр русской идеи… Ему свойственна особая образность, не связанная с выработкой какого-либо однозначного «научного» определения русской идеи» 6. Таким образом, хотя В.С. Соловьев, как указывалось выше, не был первооткрывателем этого термина, но именно с него в русской философии начинается осмысление данного удивительно многоаспектного и многоцветного феномена, ставшего, по выражению [123] Вс. Иванова, самоопределением «собирательной народной души… во имя свершения вселенского» 7.

Русская идея, по В.С. Соловьеву, является конкретным выражением принципа всеединства. Ее сущность совпадает с христианским преображением жизни, построением ее на началах истины, добра и красоты. Речь идет, о вкладе России в развитие христианской цивилизации, о том: «Что Россия должна сделать во имя христианского начала и во благо христианского мира».

Для Н.А. Бердяева, одна из последних книг которого называлась «Русская идея», смысл этой идеи был «в братстве народов, искании всеобщего спасения». Есть у Н.А. Бердяева еще более лапидарная формула русской идеи: «все ответственны за всех» 8.

Означает ли все это, что русская идея есть только религиозная идея «всеобщего спасения», лишенная национального аспекта, и уже одно это придает ей характер всеобщности, исключающий имперские замыслы? Конечно, нет. Вне всякого сомнения, религиозный характер той или другой идеи не исключает ее национальной окраски, а тем более использования религиозных лозунгов в целях насилия и агрессии. Достаточно вспомнить тевтонских «псов-рыцарей», Орден иезуитов, современный террор, развязанный сторонниками фундаментального ислама.

Что касается русской идеи, то она оставалась и национальной, и религиозной. Только ее национальные задачи понимались как миссианские, а религиозность исходила из высоких принципов христианской нравственности.

Удивительно точно и выразительно эту мысль сформулировал И.А. Ильин. Находясь в вынужденной эмиграции и продолжая свое служение России, он писал: «Эту творческую идею нам не у кого и не для чего заимствовать: она может быть только русскою, национальною. Она должна выражать русское историческое своеобразие и в то же время — русское историческое призвание. Это идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божьим и самобытен среди всех других народов. И в то же время это идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь…» 9.
[124]

Задаваясь вопросом «В чем сущность этой идеи?» И.А. Ильин отвечал: «Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова». Русская идея, как идея сердца, по мнению И.А. Ильина, утверждала, «что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и доброте, восприняла исторически от христианства: она отозвалась сердцем на Божие благовестие, на главную заповедь Божию, и уверовала, что «Бог есть Любовь» 10.

Теперь о мессианизме и миссианизме — понятиях почти не различимых вербально и весьма близких по смыслу, поскольку первое означает учение об особой роли какого-либо народа в судьбах человечества, и образовано от слова — «мессия» (помазанник), а второе — говорит о призвании народа, его жизненной исторической роли, но при этом не делает акцента на национальную исключительность и образовано от слова «миссия», что означает задание, поручение. Различие между этими понятиями в русской философии глубоко и обстоятельно исследовал кн. Е.Н. Трубецкой 11. Принимая в целом его концептуальные выводы, мы тем не менее не будем углубляться в проблему, сконцентрировав свое внимание только на их отношениях ее к русской идее.

Корни русской идеи, как известно, уходят вглубь веков. Очевидно, прав был И.А. Ильин, когда говорил, что ее возраст есть возраст самой России, а религиозным источником была идея православного христианства 12. Именно в одном из самых первых оригинальных древнерусских творений «Слово о законе и благодати», созданном где-то между 1037–1050 гг. первым митрополитом из русичей Иларионом прозвучала мысль, созвучная той, которая через много веков будет названа «Русской идеей» 13.

В сочинении Илариона едва ли не впервые в христианской литературе было сказано о равенстве всех народов. Исключение, по мнению Илариона, [125] составлял лишь народ-Мессия, иудеи, которые жили «по закону» (Ветхому Завету), возвеличивая свое превосходство.

Вторая часть «Слова о законе и благодати» всецело была посвящена отечественной истории, поворотным моментом которой стало принятие христианства на Руси. Сопоставляя Ветхий и Новый Завет («закон» и «благодать») Иларион формулирует бого-историческую концепцию включенности русской земли благодаря принятию христианства в общемировой процесс «торжества божественного света». Одновременно он выражает глубоко патриотическую мысль об исторической роли и великом предназначении русского народа, его праве и способности творить великие дела во исполнении «благости», причем здесь равно осуждаются как национальный эгоизм, так и стремление к национальному превосходству 14.

Как видим, здесь нет ничего мессианского. Русская идея зарождалась как идея морального долга и призвания русского народа, его миссии в общечеловеческой истории. Соблазн мессианства появится позже и будет сопряжен с конкретно политическими условиями собирания русских земель вокруг Московского царства в XV–XVI вв. К этому времени относится весьма примечательная легенда о «Белом клобуке», в которой утверждалось избрание свыше русской Церкви для хранения истины Христовой, и послания монаха Филофея о Москве как «третьем Риме». В них обосновывалась мысль об особой религиозности русского народа, его исключительной близости к Христу и признании его первенства во Христе. Этой иллюзией будет жить вся допетровская Россия. Она будет мечтать «о третьем Риме», призванном «спасти и обновить мир». После падения второго Рима — Константинополя, «Третий Рим» — Москва ощутит себя единственным в мире убежищем истинной христианской веры и истинного благочестия. Греков, погрязших в роскоши и разврате, пошедших на Флорентийскую унию с католичеством, она презирала, а иные вероисповедания ставила на одну доску с язычеством.

Именно в этих условиях сформировалась идея о «святой Руси», об универсальном всемирном значении русского государства и его призвании стать колыбелью истинного христианства. Таким образом, русская идея — идея служения и равенства всех христианских народов трансформировалась в мессианское самомнение о богоизбранности русского царства.
[126]

Впрочем, даже в этом варианте русская идея имела общечеловеческое содержание. Задачи ее были всемирные и она сама для себя была мировая задача 15.

Но приближался XVII век и Россия под руководством Петра I превращалась в Российскую империю. Русская идея наполнялась новым содержанием. Она становилась идеей Великой Руси. «Приближалось, — писал В.В. Зеньковский — страшное испытание обмирщенного понимания государственной власти…, при котором идея третьего Рима могла получить лишь кощунственно-империалистический характер» 16.

Тем не менее русская идея, как идея «святой Руси», не исчезла. Она обнаружилась в консервативно-православном направлении русской философии и нашла блестящее воплощение в трудах М.М. Щербатова, славянофилов и Ф.М. Достоевского, как наиболее типичных выразителях русского национального мессианства.

Хомяков, например, верил в Россию как единственную в мире спасительницу народов, потому что ставил знак равенства между «вселенским» и «православным» — православным и русским. Он считал русский народ избранным и верил в его призвание спасти все другие народы. Он писал:

«Всякий великий народ, — отмечал Ф.М. Достоевский, — верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной» 18.
[127]

«Надо, — отмечал Ф.М. Достоевский,– чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они не знали». Обновление человечества в будущем свершится «одною только русской мыслью, русским Богом и Христом». Именно в России совершится новое пришествие Христово, ибо народ русский есть «на всей земле единственный народ — богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового бога», — так говорил Ф.М. Достоевский устами князя Мышкина в «Идиоте» и Шатова в «Бесах» 19.

В.С. Соловьев, преодолев свои славянофильские увлечения, восстал против этой вероисповедальной и национальной узости. Славянофилы и Ф.М. Достоевский были не правы. Утверждать, что Церковь св. Доминика, св. Бернарда или св. Франциска не знала Христа было, конечно, нелепостью. Но В.С. Соловьева и его последователей — братьев С.Н. и Е.Н. Трубецких, С.Н. Булгакова, Н.А. Бердяева и др. — волновало иное: они ясно сознавали, что национальный мессианизм легко переходит в махровый шовинизм. Он слишком легко вырождается в сознание особой привилегированности, между тем, как национальная идея, по их мнению, должна родить обостренное чувство ответственности.

Вот почему свою задачу они видели в восстановлении подлинной сущности русской идеи, как идеи общечеловеческой, идеи долга и высокой нравственной миссии.

В.С. Соловьев считал, что национальная идея — это определенное задание данное Богом народу, это долг народа, объединенного в государстве, перед Богом». «Идея нации, — пишет В.С. Соловьев, — есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» 20. Но откуда мы можем знать, что думает о ней Бог в вечности? Об этом, оказывается, может рассказать история, отмеченная важнейшими событиями и величайшими личностями. Но еще точнее — откровенное Слово Божие. Кроме народа — Мессии, народа израильского, в этом Слове нет речи о какой-либо отдельной национальности и даже определенно указывается, что никакой национальный антагонизм не должен более иметь места. «…не следует ли вывести из всего этого, — задается вопросом В.С. Соловьев, — что в первоначальной мысли Бога нации [128] не существуют вне их органического и живого целого, — вне человечества? И если это так для Бога, — продолжает он, — то это должно быть так и для самих наций, поскольку они желают осуществить свою истинную идею, которая есть ни что иное, как образ их бытия в вечной мысли Бога». Отсюда следовал вывод, что «смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве» 21.

Поэтому национальная идея — это вклад, который нация призвана внести в копилку общечеловеческих достижений. Национальная миссия тем более высока и значительна, чем более она способствует достижению всечеловеческого единства на христианских основаниях. «Участвовать в жизни Вселенской Церкви, — пишет В.С. Соловьев, — в развитии великой христианской цивилизации, участвовать в этом по мере сил и особых дарований своих, вот в чем, следовательно, единственная истинная цель, единственная истинная миссия всякого народа» 22.

Таким образом, русская идея в понимании В.С. Соловьева и его последователей — это миссия России в составе мирового сообщества. Это то, «…что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается. Она должна, чтобы действительно выполнить свою миссию, всем сердцем и душой войти в общую жизнь христианского мира и положить все свои национальные силы на осуществление, в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой» 23.

Конечно, все это звучит достаточно абстрактно. Более того, практические шаги в этом направлении, которые предлагал В.С. Соловьев, были не только утопичны, но и воскрешали старую традиционную мечту и о русском народе как народе-богоносце. Он вообразил, что русский народ есть народ теократический, призванный утвердить на земле Царство Божие в форме социальной Троицы — Церкви, государства и общества.

Позже, к концу жизни В.С. Соловьев откажется от этой идеи. Он поймет, что государственности нет места в Царстве Божием. Но тем самым рухнет последняя опора русского национального мессианства.

В.С. Соловьев приходит к выводу, что «…русское — не тождественно с христианским, а представляет собой чрезвычайно ценную [129] национальную и индивидуальную особенность среди христианства, которая, несомненно, имеет универсальное вселенское значение», что русский народ «не единственный избранный народ, а один из народов, который совместно с другими призван делать великое дело Божие, восполняя свои ценные особенности столь же ценными качествами всех других народов-братьев» 24.

Преодоление мессионизма и осознание русской идеи как высокой миссии национального долга исключали национализм в любой его форме, представляющий для народа, по мнению В.С. Соловьева, то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделение в антагонизм 25. Поэтому В.С. Соловьев, следуя христианским заповедям, предлагал любить чужие национальности как свою собственную. Подавляющее большинство русских философов не разделяли нравственно-политической максимы В.С. Соловьева. Возражая ему, С.Н. Булгаков писал: любить чужие национальности как свою собственную «это подобно тому, как если бы сказать: надо любить чужих жен, чужих детей, чужих друзей, как своих собственных». Нужно иное: «Исходя из своего национального чувства, не желай зла и не ищи уничтожения и насильственного растворения (ассимиляции) других народов, но признавай их право на существование, как и свое собственное, живи и жить давай другим, в свободном соревновании сопрягай свои усилия» 26. Показательны в этом отношении также высказывания Б.П. Вышеславцева, который считал, что задача заключается в том, чтобы «дружиться с разными народами, принимать в сердце свое их судьбу и нести им свой трагический опыт»…, «разрушить стены, разъединяющие народы…, создать взаимодействие всех национальных индивидуальностей и дарований…» 27.

Тот, кто постиг возвышенную, духовную природу нации, считал другой выдающийся русский философ И.А. Ильин, тот не может питать недоброжелательных чувств к другим народам. Тот, кто умеет любить дух, — продолжал он, — тот знает его сверхнациональную, общечеловеческую [130] сущность; поэтому он не умеет ненавидеть и презирать другие народы, ибо видит их духовную силу и их духовные достижения. Он любит в них духовность их национального характера, хотя национальный характер их духа может быть ему чужд. И эта любовь к чужому духу и его достижениям совсем не мешает ему любить свою родину 28.

К этой мысли мы еще вернемся, а пока попробуем ответить на другой вопрос: каково же призвание России, если русскую идею понимать как идею дружбы народов, идею сверхнациональную и универсальную?

На этот вопрос ответил тот же И.А. Ильин, прежде всего, применительно и тем народам, которые вошли в состав России. Россия страна многонациональная. «Наше бремя», отмечал И.А. Ильин, есть «бремя народности», разноплеменной, разноязычной, составленной из представителей различных культур и верований. «Мы должны были принять и это бремя: не искоренить, не подавить, не поработить чужую кровь; не задушить иноплеменную и инославную жизнь; а дать всем жизнь, дыхание и великую родину»… «Надо было создать духовную, культурную и правовую родину для всего этого разноголосого человеческого моря; всех соблюсти, всех примирить, всем дать молиться по-своему, трудиться по-своему и лучших отовсюду вовлечь в государственное и культурное строительство. Но для этого мы должны были прежде всего сами расти, молиться, творить…» 29 (курсив мой — В.Т.).

Итак, решать задачи сверхнациональные и универсальные можно лишь в том случае, если удается самим «расти, молиться и творить», если «жить-в-духе». Духовность сверхнациональна и общечеловечна. Поэтому если «жить-в-духе», то невозможно презирать другие народы, ибо видишь их духовные достижения, которые будучи национальными по своему характеру и происхождению всегда отмечены печатью всечеловечности и универсальности. Они часть общечеловеческой культуры.

Русская идея как идея всеединства, таким образом, позволяет глубже понять связь национального и общечеловеческого. Человек входит в человечество через свою национальную индивидуальность, как национальный человек, а не отвлеченный человек, как русский, француз, немец или англичанин, — писал Н.А. Бердяев. И культура его может быть [131] только национальной. Но именно в таком качестве она поднимается до общечеловеческой. «Национальное и общечеловеческое в культуре не может быть противопоставляемо» 30, — пишет Н.А. Бердяев. Но при этом нельзя забывать, что общечеловеческое в культуре имеют лишь духовность и вершины национального творчества.

Русская идея отразила только одну сторону национального и именно ту, которая выражала духовность русского народа, понимание им своей миссии. Только в этом своем качестве утверждение национальных особенностей есть одновременно преодоление национальных границ, «потому что каждая особенность, как национальная, так и вероисповедальная, — писал Е.Н. Трубецкой, — дает свой необходимый вклад в общее христианское дело. В христианстве одинаково необходимы и нужны и «свет с Востока», мистическое прозрение в тайны последнего, запредельного откровения, и волевая, человеческая римская энергия, и дух свободного исследования протестантской Германии» 31.

Однако, повторимся, только в этом своем качестве русская идея становится общечеловеческой. Русский народ, по мнению Н.А. Бердяева, не имеет ничего общего с шовинизмом. «Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины… В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы» 32. В доктринах русской интеллигенции отражался всечеловеческий дух русского народа.

Но русский народ антиномичен. Он всегда — совмещение противоположностей. Поэтому если, по определению Н.А. Бердяева, «Россия — самая нешовинистическая страна в мире», то есть и антитезис: «Россия самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской Церкви Христовой…. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый [132] смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. «Русское» и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия — «святая Русь»… Русское национальное самомнение всегда выражается в том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственно христианской страной в мире» 33.

Такова общая характеристика Н.А. Бердяевым противоречивого отношения России и русского сознания к национальности. Не трудно заметить, что и крайности сверхнационализма и универсализма, с одной стороны, и националистическая антитеза русского бытия, с другой, связаны с идеями национального мессианизма. Снятие антиномий, как доказал Г.В.Ф. Гегель, — это всегда диалектический синтез тезиса и антитезиса. В нашем случае преодоление антиномичности русского характера — в осознании общечеловеческой сущности русской идеи, понимании ее как великой миссии России.

История России — история мук и борьбы: от печенегов и хазар до мировых войн ХХ века. Ушли в прошлое и идея «святой Руси», и идея «Великой России», но родилась идея «Свободной России», идея, говоря словами И.А. Ильина, «созерцающего сердца»: «…хороши мы в данный момент нашей истории или плохи, мы призваны и обязаны идти своим путем, — очищать свое сердце, укреплять свое созерцание, осуществлять свою свободу и воспитывать себя к предметности» 34. А воспитывать себя к предметности — это значит познать общечеловеческую сущность русской идеи, увидеть свою духовную свободу как предметную цель долга и служения.