Метафизика раны

• Имя раны
• Симметрия ран
• Метка небес
• Складируемые органы
• Жесткое рукодействие
• Откровение
• Прививка воспитателя
• Кровавая месть

Имя раны

Если задержать «имя раны» во рту, обкатывая его языком, то, слегка растаяв, оно напомнив «Имя розы», выдав «куртуазный» оттенок в его семантике. Причастившийся к красному, доминирующему цвету воина и охотника, неизбежно прийдет к сапфирным оттенкам «исполненного желания», «вечности» и «пассивного небытия», проговариваясь о том, что говориться и делается ad Rouse 1. Хроматическое объединение образов «охота», «сила», «борьба» (рана-жизнь — vulva) ведет к функциональному уподоблению раны и женщины, косвенным подтверждением коего является символическая эквивалентность палеологических изображений «женский знак — рана», проводимая А.Леруа-Гураном 2. Имя раны остается энигмой даже тогда, когда ниспадает покрывало Исиды и в открывшейся картине видны знаки и символы, рисунки и письмена, но сама рана проскальзывает сквозь тенеты номинации, улыбка ее растворяется, и она безмолвно скрывается, nomen nominandum.

Симметрия ран

В культуре всегда были пространственно-временные лакуны, в которых находило разрешение свободное волеизъявление или кровоизлияние. Они всегда рядом. Где еще воля может так явственно проявить свою суть, как не в косности и инертности мира, живущего довольно или, лучше сказать, само-довольно? Проведение своего порядка есть насилие над волей первобытности мира, преобразование сегмента бытия, предоставленного наличному поколению для возделывания и устройства. Упорядочивая мир, распорядитель расплачивается потом и кровью за возможность открывать новые способы видения, новые пространства, новые степени свободы. Рана Земли от первой борозды, проведенной на ней, — это рана начинающего действовать архаического тела, не различающего еще внутреннее тело и внешнее тело человека и природы. Кровавые уподобления тел, опирающиеся на симметрию ран телу Земли и телу рода, восстанавливают покой и уверенность в чувствах, мыслях, делах. Принесение человеческих жертв во время посевов было обычным делом в самых различных регионах Америки, Африки и Индо-Китая 3. Кровь — универсальный чек оплаты богам за деяния человека. И нет необходимости для большего придания весомости словам, приносимым на заклинание проводимой идеи, привлекать весь многообразный материал, который дает сравнительное изучение разнообразных архаических культур. Ограничимся рассказом о так называемой «закладной жертве». Он был одним из устойчивых сюжетов преданий, в котором говорилось о возможном способе «умилостивить духов Земли» за причиненное им беспокойство. Славянские князья, к примеру, «закладывая детинец, по старому языческому обычаю, высылали людей, чтобы схватить первого мальчика, который встретиться, и закладывали его в стену здания» 4. Не это ли дальняя производная ассоциаций известных некрасовских строк: «Дело прочно, когда под ним струиться кровь»? Унять гнев духа дерева, которое собирались срубить, можно было различными способами: прося прощение, выманивая его из дерева, угощая. Но ведь дух может затаиться и в срубленном дереве, поэтому, когда строение готово, его часто вымазывают кровью животных, а порой приносят в жертву на крыше человеческое существо 5.

Рана — условие свободы человека не только в смысле расплаты за выход из самотождества и биокосмической целостности, но и в том, что кровь есть свидетельство контакта тел, есть результат выбора, есть возможность иначе (осторожнее) действовать, есть, наконец, память выхода навстречу движению самовитых тел и сил, опыт борьбы со своим страхом, опыт действия наперекор естеству. Закон предков оставляет на теле ритуальные знаки — отметины (татуировки, проколы ушей и ноздрей, шрамы инициации и т.д.), производство оставляет свои следы, охота — свои. Сведенные воедино, раны составляют непрерывную цепь, которая окружает крепость человека средневековым рвом, проводя границу между своими и чужими, опасностью и безопасностью, силой воли и жесткой необходимостью, свободой и табу. Рубцы шрамов — стены бытия человеческого дома.

Символическое обозначение производиться одновременно по всему (всеобщему) телу посредством отметин и зарубок — как на теле рода, так и на теле природы (территории). Устойчивость своей конструкции помогает сохранять «контрфорс» из свидетельств В.Тэрнера о представлениях ньякьюса и ндембу. Говоря о ритуальном символе ньякьюса, имеют в виду ifitwani (сходство); ндембу «употребляют chijikyilu (отметина, зарубка), произведенные kujikijila (делать зарубки на пути, оставлять отметины). Первое производит дополнительную ассоциацию, ощущение сходства между знаком и означаемым, средством и понятием; второе — способ соединения знакомой территории с незнакомой (ндембу сравнивает ритуальный символ с тропой, которую охотник отмечает зарубками, чтобы найти обратный путь из незнакомого буша в свою деревню). Другие языки обладают сходными терминами» 6. «Голографическое» видение знака — отметины и зарубки — подобно видению матери Бога Кришны, во рту которого она однажды увидела весь огромнейший мир. Глубину этого мифологического сюжета раскрывает символ рта как единения посредством поедания тотема в сакральные дни (ср.: древнерусское склонение «я есмь, ты ести, они суть», т.е. они просто существуют, они не едят, они чужие, они не «переживают» пра-отца), как места, где возможно чудесное претворение чужого в своего, места, в котором появляются всем понятные слова, покрывающие и открывающие весь мир, а также все различающие в нем.

Если навести «Длинную Дору» аналитического прицела на мифологические сюжеты рождения мира, то в них можно увидеть первый опыт постижения раны. Древнегреческий Χαος (Хаос) происходит от χαινω («хайно») — разверзаюсь, раскрываюсь, извергаю, что по сути дела есть не что иное, как первичное ранение, «разверзающее» некую целостность и «изрыгающее» оппозиции Неба и Земли, напряженное отношение между которыми и является началом истории. Космос возникает в битве, в разрыве первоначальной целостности, которая, согласно Гесиоду, именовалась «хасмой». В ней «и от темной земли, и от Тартара, скрытого во мраке / И от бесплодной пучины морской, и от звездного неба / Все залегают один за другим и концы и начала / Страшные, мрачные. Даже боги перед ними трепещут « (Теогония, 736-739). Этот разрыв ведет к встрече с изначальным изначального, с ситуацией выворачивания космической плаценты и первого ранения; это — шаг за черту природы, где залегают концы и начала.

Метка небес

Продвигаясь в пространстве постижения раны вслушаемся в «безумные речи» даосского мыслителя Чжуан-Цзы.

 — Что [ты] за человек? Почему одноногий? От природы или от руки человека?
 — От природы, не от [руки] человека, — ответил Правый Наставник.
 — От рождения только одна [нога]. Но уже по внешнему виду можно понять, что это не от [рук] человеческих, а от природы 7.

Хромота как хтонический знак мудреца «является принадлежностью человека прямоходящего, который, встав на две ноги, выделился из животного царства, но тем самым познал влекущую силу Земли, как тотальности родовой жизни… Хромота напоминает Человеку Разумному о его забытом прошлом, но она же подтверждает его особенный статус. Так, метка небес у Чжуан-Цзы связывает человека с бесконечным круговоротом снов Земли, но делает его единственным». Интерпретатор Чжуан-Цзы отмечает далее, что «метка небес», «благотворное увечье», «рубец Неба» — разные имена хромоты или какого-либо другого увечья, — наносятся мудрецу людьми с помощью технических средств 8. Но возможно и иное трактование «рубца Неба» — как тайного опознавательного знака, приобщающего человека к божественной реальности. Быть может, «именно здесь нужно искать разгадку таинственных фраз Чжуан-Цзы о каре Неба, лежащей на мудром» 9. Хромота является результатом того, что делают с телом человека те или иные технические устройства, которые не только превращают сердце в механическое (негативные последствия технического прогресса даосский мыслитель прозрел довольно точно) 10, но, и это важно подчеркнуть, преобразуют телесность. Работа информирует человека, и чем более технически оснащеннее дело, тем более «увечным» становится тело 11. Следовательно, «рубец Неба» — это еще и след инструмента 12, ведущий к изменению руки, фигуры, осанки, характера и психологического портрета и задающий онтологию единственности. «Благотворное увечье», «рубец Неба», «метка небес» оставлены влекущей к естеству силой Земли. Они — плата за расставание с естественным состоянием, за дистанцию, за человеческий промысел.

Образ Эдипа — еще одного мифологического героя, отмеченного хромотой, привлекая к себе внимание исследователей 13, постоянно переписывался в истории. Свою долю скрипторской повинности исполнили не только отец психоанализа, но и отец новоевропейской экспериментальной науки, полагающий, что миф о Сфинкс «повествует о науке и в особенности о ее связи с практикой» 14. Ф. Бэкон подметил одну важную деталь: Сфинкс одолел в состязании человек с больными (по иной версии — с проколотыми) ногами, которые были причиной того, что Эдип вследствие этого медленно, поступательно восходя от фактов к выводам, давал правильные ответы. Бэкону было сподручно интерпретировать Сфинкс как науку, спрашивающую (пытающую) пойманных путников, вонзающую свои острые кривые когти — аксиомы — в человека, проникающие в его ум и цепко держащие его; крылья Сфинкс — это образ разлетающегося знания, после того как оно становится достоянием людей. Ведь знания свои и загадки она получала от Муз.

Невольно возникает иная версия этой драмы: Сфинкс — символ донаучного знания, сращенного с неизвестным, с неартикулированным, с дочеловеческим (недаром мы имеем образ человека-льва, человека-птицы). Она говорит от имени нерефлексивной целостности, предшествующей традиции. Тотальность Знания-умения сплавляет искусство, магию, принуждение, навыки, теоретические и практические элементы будущей науки. Набирающая силу власть научного дискурса разрывала интимную связь с природой, лишая ее прелести тайны и сея разочарование в умах людей в отношении сверхъестественных способностей у мудреца, шамана, учителя, миста и т.д. Проколотые ноги Эдипа — знак овладения тайной, это расплата за науку. Смерть Сфинкс (которую возили на осле перед жителями Фив — по одной версии, и которая в отчаянии бросилась в пропасть — по другой) — это, согласно Бэкону, «удивительно меткий образ, ибо нет ничего столь глубокого и сложного, что, будучи, до конца понято и став общеизвестным, не могло бы быть внушено даже тяжелодуму» 15. Сей образ, полагаю, выражает смерть символа и тайны, разрыв живой связи с Музами и забвение ритуального воздействия на природу и магического искусства. Десакрализуя от богов данные искусства, делая профанным сакральное, заменяя последнее схемой, общим правилом, понятием, Эдип покушается на всеобщность традиции, руководствующейся правилом «так было». Традиционное мифологическое отношение к миру оперирует не понятием, но символом, не нуждающемся ни в чем ином, кроме как в механизме ритуального вхождения в мир (столь же, а может быть, еще более принудительном, чем движение от посылок к заключениям в эвклидовой плоскости), и не важно в какой мир: «как таковой» при рождении, — ритуалы рождения, в мир юности — ритуалы посвящения в определенный этап взросления, во взрослый мир, — и т.д. Ведь, как мы помним, символ умирает, если его тайная часть становится явной, если то, о чем он повествует, те чувства, которые он пробуждает, та бессознательная энергия, которую он раскрепощает, те ритмы Космоса, в которые он вводит, могут быть выражены на языке науки. Интеллигибельно.

Вина и кара Эдипа не соразмерны: он — реализация дельфийского пророчества, орудие исполнения неведомых ему предсказаний, алмазом нарезавших ему канву судьбы. Ведь Сфинкс уже задавала вопросы, уже пытала людей, правда, мы не ведаем, с каким чувством она это делала: с безразличием ли, со страхом или, быть может, с надеждой на правильный ответ, который и явил «отмеченный меткой небес». Знаменателен финал, который опустил Бэкон: узнав истину, Эдип ослепил себя и тем самым завершил круг научного мифа и, как знать, возможно, он возвестил современный вариант решения глобальных проблем «зеленым» образом?

«Кара Неба» — это не только след боли, причиненный мудрецу техническими средствами, но и боль всеведающего за всех, которая выражает муку медленно рождающегося тела. Разрыв пуповины, связывающей людей с естественно-природными условиями существования, происходит в моменты овладения стихиями воды, огня, земли и воздуха. Рана вступивших на «борьбу» со стихиями кровоточит памятью о цене, которую необходимо платить за ремесло, за техническое умение, за познание. Как первый коллектив не способен перенести «тяготы» организации социального тела, ужас стерильной плоскости социума без того, чтобы время от времени не «отпускать» ее (кстати, даже железо для крепости «отпускают» для придания ему оптимального сочетания прочности, пластичности и ударной вязкости) или, точнее, распускать организацию, не переворачивать мир, так и биологическое тело, не справилось бы с дисциплиной оформления и ограничения, если бы оно не вырывалось порой на космический простор и не «овладевало» стихиями. Эта нужда самозабвенно напоминает о себе в архаическом ритуале, в древнегреческой мистерии, в средневековом карнавале, в феномене толпы ХХ в. (политической, спортивной, музыкальной и т.д.), когда «тело принимает космические масштабы, а космос отелеснивается. Космические стихии превращены в веселые телесные стихии растущего, производящего и побеждающего тела» 16. В удали праздника вытесняется подкожный слой страхов повседневности от «съеживания» космического тела до индивида, от своей беззащитности перед разбушевавшейся стихией, от необходимости делать шаг в неизведанное и действовать наперекор установившемуся порядку.

Но каждый шаг, напомним, оплачивается кровью. Так, например, хтоническое, метафоризируя исход и непостижимое изначалие, ранит любого, прикоснувшегося к его тайне. Волочащий ногу Гефест со своими одноглазыми подмастерьями циклопами совершает удивительные вещи, о неоднозначности смыслов которых говорит нам содержание ящика Пандоры. Он знаменует собой бытие на грани подземного (хтонического) и земного миров, сочетая качества обоих (недаром, в последующей за античностью христианской традиции кузница воспринималась моделью ада). Контрарное значение овладения железом заключается в том, что оно — железо — наделяет «меткой Неба» его создателя, а само обладает способностью побеждать злых духов, которые, по Э.Тайлору, «так смертельно бояться железа, что само упоминание его служит заговором против них. В европейских поверьях точно так же железо прогоняет волшебниц и эльфов и уничтожает их силу» 17. Символическую и образную ссылку — аллюзию — на обладание магической силой можно увидеть у гоголевского кузнеца Вакулы, оседлавшего черта.

Образы героев, титанов, циклопов, тесно связаны с Землей, наделены хтонической силой. К примеру, огромные, вызывающие ужас змееногие гиганты порождены Геей (богиней животворящей Земли) из капель крови, пролившейся при оскоплении Кроносом бога неба Урана. Отсылка к далеким и более диким сородичам, которых в самых различных культурах наделяли магическими способностями и нечеловеческой силой 18, сообщает, не подозревая об этом, о реальности истории Homo sapiens и о драме этой последней: забвении памяти магического воздействия на окружающий мир, которым владели в глубокой древности все народы. Священный ужас от первого нарушения табу под давлением изменившихся условий и обсоятельств закреплялся кровью, без пролития которой не происходило бы приращения степени свободы. Признание последнего вынуждает сделать следующий шаг: признать жертву в качестве саморанения тела рода, уплачивающего дань Земле за свободу перемещения, за преобразования, за отличение себя. Первичная жертва есть рождение техники и искусства, знания и практики, магии и предания, есть, наконец, рождение социума. Она является предпосылкой порождения форм культуры, определившей весь их последующий облик 19.

Складируемые органы

Складируемые органы 20 — термин заведомо двусмысленный, неоднозначный и, вероятно, неотчуждаемый от того шлейфа ассоциаций, который пробуждается упоминанием кунсткамеры и сообщениями об очередной пересадке человеку жизненно важного органа. Тема раны и термин «складируемые органы» есть предприятие, инициировавшее мой интерес к поискам той «единой массы», глаз которой с удивлением смотрит на мир. Однако, совершенно очевидно, что это не «последний глаз у идущего к слепым человека» В.В.Маяковского. Не мессианский.

Если тело индивида, тело рода, тело природы совместить в некое единое образование и понять его как нечто целое, то, используя метонимическое отождествление — характерную особенность архаического видения, — можно взглянуть на складки тела, как на след былых ран. И как овраг — след-рана Земли, так складки тела индивида и рода есть след прежних ранений. И насколько в предвечерние сумерки веет тревожной и неодолимой тайной от заросшего урочища и обрыва, настолько же таинственно непостижимыми являются символы складируемых органов, и не важно топографического низа или верха они суть. Культурный смысл рта — вида складки — в структуре атрибутов власти проясняет Э.Канетти: «… рот темен, желудок и кишки не видны. Никто не знает и никто не задумывается, что там происходит у него внутри. Этот самый изначальный процесс пожирания в основном покрыт тайной. Он начинается с тайны, с сознательного и активного выслеживания, и в тайной тьме тела завершается неосознанно и пассивно» 21.

В складках — былых ранах — прячутся и исчезают складируемые органы, образуя рельеф тела, отдельные части которого М.К.Мамардашвили вслед за М.М.Бахтиным назвал «впуклостями» и «выпуклостями» 22, проделав тем самым операцию, противную господствующему языковому движению, называния «отверстий» при-родного тела по аналогии с человеческим 23. Os, anus и половые органы, как ничто другое метафоризируют ситуацию «вечного течения» и превращения. «Нельзя дважды войти в одну и ту же струю, — увещевал Гераклит, — нельзя дважды коснуться одного и того же тела: наши тела текут, как ручьи» (Фр. 91). Движение — это новизна перемещения и переживания, но чувство новизны не довольствуется регламентируемым движением по ложбинам былых ран, требуя постоянно поднятия целины Земли и души. (Ведь только в просвете свежей раны, в момент от-кровения происходит припоминание ситуации «смерть-рождение».) Складируемые органы являются результатом сгустивщегося напряжения и прорыва некогда ровной и цельной поверхности и ведут к образованию точек входа и выхода.

Насколько первые организмы были прорывом в «неорганической целостности», прорывом ее натяжения, настолько же сами они были сплошной (без точек «прорыва») поверхностью. И у прототипов животных и растений — прокариотах, и у последовавших за ними эукариотах, и животных типа амеба нет складок, все есть однородная поверхность. Кровь — вода океана — смывает ее. Выход на сушу обозначал еще и превращение внешнего (морской воды) во внутреннее (кровь). Внешняя среда стала внутренней. Глубинная память опирается на «внутренний океан», надменно проходя мимо разграничительных столбов внешнего и внутреннего и сметая незыблемость физических и метафизических границ. Незабвенность этого единства обнаруживает поэзия. «Одно из древних, но не иссякших и не утомленных поэтических уподоблений сравнивает сердце с океаном и любит говорить о приливах и отливах любви» 24, — замечает М. Волошин, размышляя о захватившей его теории французского биолога Рене Кентона о физиологическом подобии крови и морской воды. Поэтический символ обернулся научной истиной, вошедшей в медицинские компендиумы. «Кровь и другие жидкости организма, объединенные понятием внутренней среды, в смысле своего происхождения могут рассматриваться как морская вода, которая оказалась замкнутой внутри организмов и претерпела затем различные изменения и усложнения» 25.

Но вернемся к «впуклостям» и «выпуклостям», которые отвечают за входы и выходы, за переживание (пропускание через себя) мира. Их важность в телесно-поэтическом космосе древних славян (и не у них одних) обозначалась орнаментом на одеждах, в местах: окаймляющих горло, руки, ноги, пояс — все наиболее ответственные и по необходимости открытые части тела, интенсивно контактируемые с миром, и через которые, по преданию, могли просочиться нечистые силы, злые духи. Орнаментальная окантовка — это еще и визуализация — запись — первичных табу на нечистую пищу, злые помыслы и недобрые дела, на истечения и выделения в неопределенных местах.

Усложнение ландшафта, равно повинного как за «вспучивание» земли согласно демокритовой концепции происхождения жизни и тектонические сдвиги в современной геологической картине мира, так и за усложнение форм телесной оболочки, складирует органы. Названные процессы более однородны, чем параллельны; они скорее свидетельствуют о едином теле, чем о коэволюции двух, пусть даже зависимых, субстанций. Органы, которые оформились в складку, в складке обнаруживали себя, случились и понесли себе подобных, являются складируемыми. Они ни в коем случае не есть метафора только, плотный, вязкий физиологизм и материальная ощутимость чешуй первых тварей Анаксимандра отягощает понимание складируемых органов. В них жива память о ранах, предшествующих любым разрывам и разрезам тела (не поэтому ли место добычи полезных ископаемых открытым способом называют «разрезом»?). Внешние складки тела — лишь зеркальная проекция внутренних, чему подтверждение диагностика по радужной оболочке глаза, по точкам на теле, ушах, позвоночнике, по линиям на ладонях и т.п., заявляющая уставшему от гордого одиночества человеку о единстве всех тел, о неизгладимой биокосмической памяти их кровного родства.

Если есть досуг мыслить тело не как хранилище органов (подобно тому как оно наполнялось риторическими вопросами Т. Гоббса: «Что такое сердце, как не такие же колеса, сообщающие движение всему телу» 26) и не в оппозиции организму «Организмы — враги тела» (Ж. Делез, Ф. Гваттари), но как результат складируемости местности, значит пришло время вновь представлять его неотчуждаемым от первоприродного лона. Одеяло природы стало коротким; оно не может более укрывать ослепленное своим могуществом тело человека, разрушить его «машины желания», затянуть раны природы, человеком же нанесенные, то есть: прекратить загрязнение (самоочиститься), остановить опустынивание, облысение, обезвоживание и т.п. Земли. Видеть в окружающем не «иное себе», но часть себя — изгиб в развертывании природы — значит допустить в мир зеленые тона надежды на возможность укоренения наступающих поколений в изрядно отощавшую почву, значит вернуть ландшафту человеческий глаз, сделав его повсеместным, для чего необходимо рассредоточить городской склад местности и прекратить стерилизацию деревенского пейзажа.

В пространстве существования событий, которое открывается термином «складируемые органы», возможен разлом хронологических параметров: разнесенность событий (или их совмещенность) и искривление пространства таким образом, что внешнее (называемое так лишь по прихоти особой логики передвижения) оказывается не отражением внутреннего, но есть само внутреннее. Экспонирование органов на поверхности тела человека, Земли, на созвездиях, деревьях и т.п. проясняет относительность внешнего и внутреннего, означающего и означаемого и об-наруживает «слабые» взаимодействия, позволяя не только диагностировать, но и контролировать их.

Путешествие в пространстве разреза и видение в органе результат (и процесс) изгиба и уплотнения завершается обретением еще теплого, «выпеченного из глины» органа античного образца. Складируемость, таким образом, охватывает образы усложнения и деформации ландшафта, образ процессуально завершенного этапа превращения внешнего во внутреннее с замыканием их друг на друге и образ кровного родства живой и неживой природы. При таком взгляде исчезают всякие приоритеты, затягиваются разрывы и объединяются расколы классических оппозиций. Взгляд изнутри храма, тела, органа, клетки ощупывает изнанку небес, гор, деревьев, сосудов и кожи, свидетельствуя процессы единого тела.

Складируемые органы — это не след типологии, основанием которой являются дихотомия «Складируемость — нескладируемость», «внутреннее — внешнее», «субъект — объект», «натура — культура», скорее это афронт разделенности и завершенности мира.

Жесткое рукодействие

Самовитая траектория тел и устойчивая конфигурация сил «кровно мстит» человеку за попытку действовать наперекор им, утверждать идеальные проекты. Но человек, в свою очередь, изобрел ответный ход: уподобляясь, побеждать. Подобное лечиться подобным — универсальная формула, использованная в ситуации ранения, приводит к заключению о возможности лечения не только незначительными дозами яда, но и малым ранением — кровопусканием.

Врачам и ветеринарам известно, что «вес тела животных, после маленьких кровопусканий, постепенно повышается» 27. Или конкретнее: опыты «показали, что кровопускания оказали положительное влияние на выход мяса и жира» 28. Кровопускание, как свидетельствует история медицины, было первым шагом хирургии, первым опытом лечения уподоблением, исток которого теряется во «тьме» веков. С самого начала письменной истории фиксируются указания о применении кровопускания с терапевтической целью, о чем говорят, например, древнейшие папирусы Эберса (2200-2100 гг. до н.э.). В талмудическую эпоху оно получило столь широкое распространение, что «ученому человеку воспрещалось жить в месте, где нет специалиста по кровопусканию» 29. Ему отдавали дань не только на Ближнем, но и на дальнем Востоке, в сводном средневековом трактате Тибета «Чжуд-ши» оно занимает свое почетное место в арсенале «жесткого рукодействия» 30. Но несмотря на бурную историю кровопускания: «от провозглашения его «панацеей» от всех болезней в средние века до почти полного забвения в конце ХY1 и во второй половине Х1Х вв. — оно до сих пор еще не имеет достаточно научного обоснования и точных показаний к его применению» 31. Возможность системного ответа организма на незначительные дозы кровопускания, или, как это звучит научно, — кровеизвлечения, ставит вопросы, неразрешимые в системе дихотомии телесной (протяженной) и мыслящей субстанции. Артикуляция одного из них звучит так: «Отчего маленькие периодические кровопускания не только способствуют… быстрой регенерации крови, но нередко вносят еще в кровь довольно крупный излишек, могущий служить одним из источников, улучшающих общее питание страдающего организма? Вот вопросы, приходящие на ум и ждущие решительного ответа» 32. В описании органических систем основной интуицией их постижения является вывод об обратной связи, всегда наличествовавшей в них, упреждающей следующее раздражающее воздействие. Кровопускание носит психофизиологический характер. Оно запускает механизмы саморегуляции. Провокация самозащиты и запуск механизма иммунной системы пробуждается памятью о том бесконечно устойчивом состоянии первоорганизмов, прокариотов, которые, если разделить точку зрения Н. Н. Моисеева, «были бессмертны… Свой гомеостаз они умели сохранять просто на диво. Жившие в почти кипящем океане, в крайне не стабильной среде, они, вероятно, были самыми жизнестойкими из когда либо существовавших в природе видов» 33 .Кровопускание вводит в круг «вечного ранения», торя забытую тропу, связывающую животный и человеческий миры и пробуждая память о безмятежном перинатальном или «океаническом» бытии.

Человек всегда наблюдал за звездами и планетами для ориентации в своей деятельности, для поиска опор в принятии решения, для предсказаний жизненно важных событий в ритме природных круговоротов, о чем свидетельствуют, к примеру, мегалитические обсерватории Стонхеджа. Он никогда не забывал связи с макрокосмосом и с животным миром, за которым велись не менее пристальные наблюдения. Животные представляли интерес не только как источник пищи и, одновременно, опасности, но вызывало интерес и наличие у них способности приспосабливаться к природе, или, лучше сказать, изначально быть изнутри ее. Тому подтверждение повсеместное распространение зоо- и фитоморфных тотемов, всевозможные стили боевых искусств Востока, уподобляющиеся обезьяне, богомолу, журавлю и т.д., а также учеба у животных «самым важным вещам: путем подражания мы научились от паука ткачеству и штопке, от ласточки — постройке домов, от певчих птиц — лебедя и соловья — пению», — приводит слова Демокрита Плутарх 34.

В связи с интересующей нас процедурой можно обнаружить кровопускание (саморанение) в животном мире. У Плиния Старшего есть рассказ про бегемота, вспоровшего себе заостренным тростником вены и тем самым избавившегося от тягостного состояния во время жаров. Не менее интересные свидетельства приводит автор фундаментальной работы по оперативной хирургии И.Ф.Диффенбах: «Мне кажется, что, прибегая к кровопусканиям, исходят не из абстрактной цели, а из своего собственного инстинкта, который пробуждается во время болезни… так как после кровотечения возвращаются благоразумие, ясность ума и покой. Такие наблюдения не являются редкими относительно лошадей» 35. Что, кстати, не укрылось от зоркого взгляда Марины Цветаевой.

Растегивание кожаных ремней — вот еще один образ ранения — отпускает и, уравновешивая давление, успокаивает. Вид собственной крови, проистекающей из скрытых вен, из разрезов и ран формирует ряд ассоциаций (представляется, что далеко не только зрительный канал задействованн в этом контакте), которые подводят к состоянию покоя первоорганизмов, к перинатальному покою. Перевозбуждение снимается не только перекусыванием себе вену животных, но и саморанением шизоидных подростков, у которых «аффективные реакции чаще бывают агрессивными (экстрапунктивными), но в одиночестве или в безвыходной ситуации агрессия может обернуться на самого себя. Чаще всего наносят себе порезы — вид собственной крови дает какое-то облегчение» 36. В кровопускании таится двойная инверсия, выворачивание вывернутого: возврат крови ее океанического состояния, а организму — внутреннего бытия, бытия во внутрь, или точнее, внутри океана, словно бы рыба. Оно есть память о внешнем течении крови, которая смывает, смывает и очищает человека, что так широко практиковалось в древних очистительных ритуалах и мистериях 37. Опорой на это в современном языке еще и сегодня «живут» убеждения, что кровью можно смыть позор, искупить вину и грех.

Откровение

Откровение — это тоже рана, ибо оно дает точку контакта с иным; оно — от-кровение — излияние, свобода, постижение неведомого, акт встречи с неизвестным. До того как откровение стало событием исключительно духовной практики, оно было результатом встречи с когтями и рогами животных, острыми краями «упрямых» предметов. И как ребенок, прежде чем научиться ходить и ориентироваться в жизни, набивает себе шишки и ссадины, так человек начинает осознавать себя в динамических потоках различных тел и сил Матери-Земли, которые оставляют следы на его теле, формируют его, дают опыт своего тела тем, что пробуют его, — тело — на разрыв, скручивание, эластичность, и упругость и, в конечном счете, определяют ему простор возможного действия. В культурном смысле такой опыт — высокая трагедия, расширяющая последующим поколениям границы «возделанного поля».

По отцовской линии откровение ведет свою родословную от ритуального ранения, момент нанесения которого диктуется ритмом ритуала в точке его наивысшего напряжения. Деформируя насилие повседневного пространства и времени и синхронизируя ритмы Космоса, океанских волн, кровотока, телодвижения и дыхания, ритуал открывает пространственно-временную лакуну, где совпадают (а точнее, возвращаются в состояние еще-неразделенности) культура и натура, тело и органы, кровь и разум, позволяя участникам ритуала получать опыт не только обретения единого архаического тела, но и острого переживания саморанения, опыт жертвоприношения, опыт обретения покоя и тишины, созвучной шуму морской раковины. В откровении-кровопускании таится чувство радости, облегчения и экстаза. Расцарапывание лица, «лицедрание и кожекроение» во время похорон родственниками и близкими умершего, столь широко известное у различных народов, есть адекватная реакция человека в ситуации встречи со смертью, причем для архаического человека — со смертью части своего «родного», т.е. родового тела. Расцарапывание — это не только психофизиологическая акция, притупляющая боль утраты (которая, к слову сказать, культурного происхождения), но и метафизическая процедура утверждения еще жизни перед лицом уже смерти. Кровотечение — не столько знак искренности, сколько в символической форме наглядная демонстрация жизни лику смерти с целью преодолеть ужас от ее близкого дыхания. Оно призвано удостоверить ей (смерти) и себе волю к жизни.

Зримым воплощением иной рудиментарной формы откровения является суровый ритуальный жест самурая — харакири, — который обнаруживает внутреннее убеждение и обнародывает преданность, властно соединяя идею превосходства духа («Путь Бусидо») над телом с памятью об ужасе смертельной раны, интимное переживание которой питает символику самурайской чести.

Прививка воспитателя

Сила слова, врачующая или разящая человека, известна издавна. «Каким бы острым ни был кинжал, человеческий язык острее». «Слово лечит, слово ранит» — гласит русская народная мудрость; «человека словом можно убить» — утверждает мордовская поговорка; «плохое слово ранит» — свидетельствует эстонская; «раны излечивают доброе слово и песня « — передает узбекская. Но проницательной силе слова предшествует проникающая сила камня, дерева, рогов, железа. Состояния, вызванные ранением, концентрируются в опыте здоровой полноты жизни. Словесная рана, таким образом, возможна лишь как идеально-речевая составляющая опыта тела, имманентная ему. Вечный спутник, сопровождающий ситуации кровопролития, — слово, в силу своей метонимической способности замещать целое в одночасье вызывает или, точнее, воскрешает ситуацию неразрывного существования слова и тела, стона и раны, крика и крови.

Консервативная память тела — несоизмеримо более древняя, чем память сознания, — пробуждается уколом слова, актуализируя ситуацию первой раны, и вводится тем самым в круг «вечного ранения». Насколько библейское «не хлебом единым» говорит о невозможности жизни без оного, настолько же утверждение о ранящей и целящей силе слова выдает иную — несловесную — подоплеку раны. Для воссоздания ситуации в целостности и компенсации несловесного компонента ранения в контагиозной и гомеоратической магии, этой неразвитой форме ранения словом, требовалось (еще!) реальность контакта, уподобляющего действия, части тела, одежды или, на худой конец, изображения объекта воздействия.

Рана — это след контакта, это результат взаимодействия и расплата за «случайные» связи и, тем самым, проверка на устойчивость и крепость, но она же есть источник нового, источник роста и движения. В культурном смысле рана — универсальный знак, метка и устойчивый прием окультуривания. Культурный человек подобен культурному (сортовому) дереву — оба они результат прививки.

Воспитание есть техника насилия и уловки формообразования, однако воспитанный человек воспринимает швы культурной формы и прокрустово ложе нормы не как след былого насилия, но как свое собственное изначалие, а шрамы — как складки телесного ландшафта: места сгибов, не подозревая, что сгибы эти определены рамками нормы начинающего действовать архаического тела. Культурный человек — тот, кто вдет себя естественно в границах порядка, балансируя на грани приличия.

Обретение новой стратегии поведения задается рамками формирования нового тела культуры, подвижность его границ определяется болью, которую может превозмочь человек. Невыносимость боли патографирует содержание души, нанося травмы не меньшие (а Станислав Гроф считает, что большие 38), чем психотравмы, описываемые классическим психоанализом. Боль есть универсальный запоминающийся урок, и понимание ее роли, пожалуй, может дать ключ к ответу на загадку, заданную Н. В. Гоголем в письме «Близкому приятелю»: «Но тебе еще загадка слова мои: они на тебя не подействуют. Тебе нужно какое-нибудь несчастье или потрясение. Моли Бога о том, чтобы случилось это потрясение, чтобы встретилась тебе какая-нибудь невыносимейшая неприятность на службе, чтобы нашелся такой человек, который сильно оскорбил бы тебя и опозорил так в виду всех, что от стыда не знал бы, куда сокрыться, и разорвал бы за одним разом все чувствительнейшие струны твоего самолюбия. Он будет твой истинный брат и избавитель» 39.

Эффективное изменение топографии внутреннего мира возможно не путем увещевания, но радикального ущемления самолюбия и разрушения прежнего мифа «Я» . Как здесь не вспомнить мысли З. Фрейда о трех ранах нарциссизму человека, мнящему себя то центром Вселенной, то венцом творения, то хозяином собственной психики. Превозмогается боль — приобретается иная стратегия видения.

«Боль сплачивает стык различия» 40 натуры и культуры, мира и вещи, воображаемого и символического, мира ученика и учителя. Воспитуемый, как платоновский любящий, как сартровское «Я» перед лицом Другого, как и всякий пытающийся идти, говорить, петь, возделывать сад (в этом они едины) находится, воспользуемся приведенным М. Хайдеггером образом Г. Тракля, на «болью окаменевшем пороге».

Телесные наказания — это отзвук мнемотехники, найденной в архаическом обществе в процессе инициации и других действах над телом, переживающим определенный этап информирования (формирования). Забвение боли и страха настолько же неизбежно, насколько неизбежна «зарубка» на память инициируемому телу, осколок которой поблескивает в менторской интонации, в «отцовской» позиции, в угрозе «зарубки себе на носу». Циклическая периодичность забвения боли — залог яркости припоминания ее в сакральные дни (момента нанесения «зарубки», появления знака табу) сработанная «рабами» рода техника ускользания от повседневного груза памяти, от знакового состояния создает некий «временной провал» — вместилище мира наоборот, мира, еще только собирающегося разразиться порядком, доорганизованного, в разрывах которого исчезает его разумная устроенность. Редкий вид неустаревающей техники позволяет овладевшим ею специалистам (политику, духовному учителю, общественному деятелю, военачальнику и т.п.) уверенно играть на органе социального тела нажатием на клавиши свежих или зарубцевавшихся ран, вызывая по желанию то стоны, то крики, то блаженные вздохи у подопечных. Воспитание немыслимо без ранения и последующей «прививки» культурного привоя на «дикий» подвой. Нанесение раны — весьма ответственная акция, требующая безупречного вкуса и точного расчета места и времени. Успех прививки зависит не столько от величины и глубины раны, сколько от акупунктурного попадания в болезненно-нужное «воспитателю» место. Для этого воспитуемому первоначально «надо придать такую прочность и устойчивость, чтобы как целое он уже не мог быть отклонен от своего пути. Но затем воспитатель должен еще нанести ему раны или использовать те раны, которые нанесены ему ударами судьбы, и когда таким образом возникли боль и потребность, то и в пораненные места может быть привито что-либо новое и благородное. Его натура в целом воспримет это и позднее в своих плодах обнаружит следы облагораживания» 41.

Рана обостряет присутствие духа. Недаром в религиозных традициях болезнь организма активно осмысливается как возможность духовного перерождения, перевоплощения. «Болезнь — самое благоприятное время для возвращения в свое сердце, к Богу. С выздоровлением эта возможность опять отходит в бесконечную даль» 42. Или согласно апостолу Павлу, «егда немощствую, тогда силен есмь» (2 Кор. 12. 10). Болезнь организма провоцирует память о едином архаическом теле, заостряя притупившуюся о повседневное боль отсутствия идентичности, думающего посредством общих понятий и использующего один язык, который помнит о том, что он был единственным языком во рту единственного же, отсюда и единого, пра-тела рода. Неистребимая мечта о покидании своего индивидуального тела, о прорыве корпускулярного эгоизма, который обрел человек с течением времени, отливается в разных традициях в понятиях мистического экстаза, нирваны, сатори, великого единения, океанического ощущения, трансцеденции, космического сознания, слияния с Богом и т.п. Великому пробуждению и перерождению предшествует рана, случайно нанесенная жизнью или преднамеренно учителем, мистом, но те и другие раны «инициируемый» ученик, или «вновь» рожденный, несет через всю свою жизнь.

Рана есть обратная сторона воли к жизни. Рука, нога, фигура — это орудие активности и ее результат. Красота кистей рук, пальцев — мистична: человек мыслит себя в ее формах, которые как бы естественным образом произросли из земли. Однако, формы эти не есть лишь плод естественного раздваивания, разбухания и роста. Скорее здесь будет уместно посмотреть на них, исходя из различия плотского и телесного, которое свидетельствует Апостол Павел. В отличие от евангелистов Матфея (Мф. 27, 52, 58) и Луки (Лк. 17, 37), у которых тело равно плоти, он разделяет их, полагая, что плоть тленна, греховна, она дряхлеет, а тело нет: «И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе» (1 Кор. 3, 1). В. С. Соловьев принимает сторону Святого Апостола Павла: «Понятие о плотском не следует смешивать с понятием о телесном. Тело с аскетической точки зрения есть «Храм духа», тела могут быть «духовными», «прославленными», «небесными», тогда как плоть и кровь царства Божия не наследует» 43. Духовные, святые тела наиболее изранены плотски. Глубина раны — мера силы духа. Оставляя на обочине интереса вопрос о пробуждении воли и духа в теле начинающего действовать рода, а затем индивида, зафиксируем роль раны в процессе инкорпорирования тела образования фигуры и информации ее.

Оформление органов есть результат работы невидимых резцов, обрабатывающих руку скорее, чем рука приноровиться сделать первый отщеп. Кровоточащие раны вскоре затягиваются, и мы забыв о боли, надрезах и ушибах, свидетельствуем покорно о совершенной форме рук, забыв о ее совершенной эволюции.

Кровавая месть

На фундаментальном законе симметрии, господствующем не только в архаическом сознании, но и в современных математических моделях и естественнонаучных представлениях, основана кровная месть. За ранами нанесенными земле, дереву, животному и т.д. следовали раны на теле члена рода, которым род расплачивался пред лицом новых деяний. Таким образом устанавливалась гармония. Форма расплаты — жертвоприношение, которое являлось онтологическим условием кровной мести и последовавшего за ней наказания по суду. Симметрия деяний и воздаяний — неразвитая, а посему универсальная формула разрешения кровопролития. Здесь кровь серьезная, как серьезны следующие затем кровавые реки истории.

Кровная месть строится на мифологии крови, на представлениях о непрерывном ее течении в «жилах» наследников, что дает повод мести им. Ведь «участниками актов мести были не только обиженный и обидчик; тут выступали прежде всего родичи, т.е. лица связанные единством кровного происхождения с тем и другим» 44. На этом же принципе строилась одна из самых ранних форм теодицеи: на принципе возмездия за злодеяния не отдельной личности, но роду сообществу основанному на кровном единстве с «безличными родовыми связями» (С.С.Аверинцев). На этом же принципе основывалась месть в ветхозаветные времена. По обычаю тех времен Симеон и Левий, конечно были обязаны кровно мстить за наличие, совершенное над их сестрой Диной (Быт. 31, 2), но так они в своем мщении зашли слишком далеко, что мечи, которыми они пользовались Иаков назвал «орудиями жестокости» (Быт. 49, 5) и проклял «гнев их, ибо жесток» (Быт. 49, 7). Осуждая всякую несправедливость связанную с насилием, но «считаясь с эпохой, в которой живет Его народ» 45. Бог делает Своим Закон возмездия: «Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу» (исз. 21,24), который однако был шагом вперед по сравнению со временем Ламеха: «И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро» (Быт. 4, 15), а «если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха всемдесят раз всемеро» (Быт. 4, 24). Кровавая месть, «проистекающая из кровной, есть завершение принципа, итог усилий, удовлетворение. Рана и зияние пустоты на месте члена семьи и рода должна соответствовать разрыву ткани в роду обидчика. Разрыв кровоточит и «обиженный стремится уничтожить своего врага, убить его, пролить его кровь; отсюда название мести кровавою, более соответствующая существу дела, чем кровная» 46. Это утверждение принадлежит И. А. Малиновскому — автору фундаментальной работы: «Кровная месть и смертная казнь» (1908), который акцентирует кровавость и борясь с ее пережитками, однако же забывает о ее кровности.

В исторической науке, особенно в истории права весьма основательно отработана версия ее последовательного цивилизованного ограничения в начале домом, храмом, священным местом или временем празднеств, а затем либо посредством договора, либо откупом или выкупом, либо преданностью человека. Но «договор может направляться также на то, чтобы покончить с враждой посредством дуэли» 47, — заключает немецкий исследователь Б. Хайдерих в исследовании посвященном происхождению и функциям кровной мести. Остановим внимание на его взглядах о возникновении этого кровавого ритуала. Протестуя против распространенного мнения, что кровная месть возникла из страха перед мертвыми, поскольку «месть понимается как нагрузка к наследству и долг по отношению к мертвым, так как лишь посредством убийства из-за мести устанавливается справедливая передача наследства» 48, — исследователь полагает, что это возможно есть забегание вперед, ибо «возможно, что вера в мертвых возникает позже кровной мести» 49. В мысленном желании умерших мстить можно увидеть желание живущих. Происхождение кровной мести он усматривает в инстинкте древнего человека, сохранившего инстинкт животного, который «был развит вследствие своей объективной целесообразности, с течением времени это генетическое наследство становиться враждебной самой жизни» 50, так как вступает закон больших чисел: начиная с некоторого большого числа мертвые уже не могут быть принципиально освобождены исполнением закона кровной мести. Ибо нет больше живых. Наступает период ее ограничения. Это общее правило 51. В священной истории, к примеру, перелом в отношении кровной мести за насилие и обиду приходит с Новым Заветом, который прекращает кровавые жертвоприношения еврейского культа и отменяет Предписания Закона, относящиеся к кровной мести, потому что в нем осознано значение и ценность крови «непорочной», крови «драгоценной» (1.Петр. 1, 19), пролитой во искупление людей.

Обратившись к современности спросим себя, так ли уж окончательно предана забвению кровная месть и исчерпаны все ее исторически оправданные функции? Факты говорят обратное.

В теме кровавой мести, кроме очевидного юридического и медицинского, имеется экологический аспект. Метафорой здесь может послужить древнекитайская пытка. Она заключалась в том, что человека помещали в кувшин более роста его и продолжали давать ему воду и пищу. Со временем человек ставился перед дилеммой: продолжать есть и пить и утонуть в отходах, или умереть от голода. Это наглядное изображение современного бытия человека — жертвы и палача в одном лице. Интерес представляет то, каким образом прорывается сегодня круг начертанный чистотой изощренного китайского эксперимента. Он подстегивается ростом числа симптомов кризиса внешней и внутренней среды человека. Последнее обстоятельство не может быть облегчено мыслью о привнесенности зла, о его внешнем источнике. Движение по линии противохода безликости насилия и автоматизма возмездия вновь открывает архивы аргументов о функциях кровавой мести, актуальность которой на фоне пандемии СПИД очевидна. Возвращение понятия кровная месть в экологическую, медицинскую, политическую и гуманитарную риторику, оправдывалось бы неизбывным желанием непосредственного сотворения справедливости. Если ядерное устрашение все более отождествляется ныне с самоубийством, с самым быстрым способом коллективной смерти, то очевидные и потаенные сигналы природы не прочитываются как месть скорая. Ибо она дистанцирована. Пауза дает некий простор для маневра, некую надежду на откладывание дела «месть», на то, что месть покоиться в негативном остатке человечества.

Заключенная прежде в содержание термина «правосудие», она одолевает призрачность его границ, питая дополнительным смыслом расхожие фигуры речи: «ярость благородная», «воздаяние», «паритет», «покаяние», «экологическая катастрофа» и т.д., — заставляет менять стратегии выживания.