Любой знак, согласно знаменитой концепции Ф. де Соссюра, есть соответствие означающего и означаемого. Однако на уровне бытия знака подобное соответствие остается формальным признаком, практически недостижимым в том случае, когда речь заходит о циркуляции знаков по телу социума. Что значит для некоторого означающего полностью совпасть со своим означаемым? Можно говорить, к примеру, о всеобщем благе или справедливости, но их означаемые, обеспечиваемые и поддерживаемые социальными практиками и институтами, предусматривают некий радикальный прерыв, зазор, — прибавочное означающее, которое уводит нас от прямой имплантации блага или справедливости в тело социума. Те же самые благо или справедливость — есть некий проект, исходящий из их прямой нехватки (некоего «минуса» в означаемом), которая оформляется в наличном порядке вещей. Означаемое всегда пребывает в нехватке, это и гарантирует бытие различных возможностей, удерживаемых от «последнего слова» прямого насилия. Революция в этом смысле — то самое последнее слово, «крайнее слово», за которым следует акт. Но за знаком как соответствием означающего и означаемого не присутствует никакой актуальности. По Ролану Барту, если что за ним и имеет место, то лишь вторичное растождествление на риторику и идеологию, — области, в которых непосредственные претензии на воплощение в действительность успокаиваются и приобретают свойство «значений». Благо — лишь значение блага, справедливость — лишь значение справедливости. Если то же благо превращается в мотив, то оно обретает особый эффект, который можно назвать эффектом одержимости, — насилием, властью, тождеством. Между тем, практика революции демонстрирует, что означающее может обрести прямую проекцию в означаемом, совпасть с ним. Поле для реализации проектов тогда превращается в «выжженную землю», которую колонизируют агенты прямого действия. Перегородка между мотивом акта и самим актом снимается со стороны последнего: насилие являет себя как прибавочное насилие, благо — как абсолютное благо, справедливость — как абсолютная справедливость.
Тем самым оформляется сцена революции, где господствует идентичность означающих тел и порядка собственных означаемых. [164] Тенденция транспонировать соответствие в тождество определяет порядок революции, — это возврат к архаике, к знаку как магическому предмету, редуцирующему его внутреннюю структуру. Сцена революции усматривает симметрию идеологии и риторики в прямом действии, — она вводит тотальность означающего. В конечном счете, революция соответствует своей семантике: это откат, который возвращает реальное положение вещей посредством контрреволюции, — вторичного растождествления означающего и означаемого. Контрреволюция предшествует революции и завершает ее: есть порядок вещей, который восстанавливает себя из любых форм одержимости и продолжает быть. Революция лишь подтверждает, что бытие вторично по отношению к замыслу о бытии. При этом вторичность предшествует акту, направленному на ниспровержение устоев бытия.
Вот что в этом отношении является принципиальным: речь о бытии — это речь о присутствии в бытии, о том, кто есть. Если эта речь вдруг превращается в разговор о том, кого по тем или иным соображениям не должно быть, то такая речь вводит насильственное отсутствие в качестве мотива акта, реализующего тождество означающего и означаемого. Чтобы это тождество и в самом деле реализовалось, нужно бывшее сделать не бывшим, — требуется нечто бытийствующее низвергнуть в его не- и недобытие. А что такое в этом плане недобытие? Это не более, чем анонимность «человека-массы» (в терминах Ортеги-и-Гассета). Субъект вновь и вновь ввязывается в борьбу за свое тело, которое присвоено актом революции в своем наиболее предельном жесте посредством навязчивого отказа. В мотиве революции непременно присутствует кто-то, кого ни в коей мере не должно быть, — они-то и осуществляют революцию через свое нарастающее отсутствие. Каждый революционер заведомо является жертвой революции: чем яростней настойчивость в реализации замысла, тем настоятельней ниспровержение этого замысла в полное и безотлагательное «ничто». Кто жаждет революции, тот является рабом своей неутолимой жажды, — он неизбежно погибает первым. Первым, но не последним. Если наша дверь открыта в небытие, то небытие, в свою очередь, заглядывает в наш дом. То, что мы или кто бы то ни было зовем и считаем «домом», выжигается изнутри, — при этом поджог осуществляется все тем же «эффектом одержимости». Могло показаться, что воплощение блага или справедливости [165] есть момент нашей идентичности, однако это не так. Симметрия знака не является привилегией субъекта, она устанавливается лишь в точке его гибели.
Добавить комментарий