Валентная структура слова: лингвистика и философия языка

Понимание культур через посредство ключевых слов – это не только название известной книги Анны Вежбицкой 2, но и метод, широко практикуемый сегодня во многих гуманитарных дисциплинах, включая лингвистику и философию. Идея о том, что национальная культура может быть понята лишь через язык, в лингвистике была наиболее четко и последовательно выражена в так наз. гипотезе Сепира-Уорфа (гипотезе лингвистической относительности). Напомню, что суть гипотезы в общем виде заключается в том, что структура мышления определяется структурой языка. Генетически эти идеи восходят к Гумбольдту. Однако, обратившись к истории философии, мы можем найти у гипотезы лингвистической относительности и более далеких предшественников.

В самом деле. В философии стоиков особое и весьма важное место занимают проблемы языка. Это дает основания считать стоиков (в частности, Зенона, Хрисиппа, Диогена Вавилонского) не только собственно философской школой, но и одной из наиболее крупных школ в истории лингвистических учений, несмотря на то, что они создали целостную систему знаний о слове скорее в философском, чем в чисто лингвистическом понимании: предметом их интереса было слово как логос, включающее в себя речь и разум (мысль). Собственно говоря, именно на изучение логоса были ориентированы три составляющие стоической философии – логика, физика и этика (вообще учение стоиков разрабатывалось на основе языкового материала, и в первую очередь на основе того, что сегодня мы назвали бы семантическим синтаксисом). В основе диалектики стоиков лежало представление о знаковом характере логоса, выражавшееся в необходимости различать в речевом акте означающее (звук человеческой речи) и означаемое, лектон (смысловую сторону речи, лежащую между звуком и мыслью). Таким образом, само понятие языкового знака восходит именно к стоикам, которых можно считать основателями семиотической теории языка. Понятия означающего и означаемого, предложенные стоиками, несколько отличны от омонимичных понятий современной теории знака и заслуживают особого внимания. Грамматические категории относятся у стоиков к означаемому, являясь промежуточной рациональной структурой, позволяющей объединить слово (собственно, фонетическое слово или, в современной терминологии, вокабулу) и предмет. В частности, падеж трактовался стоиками как категория означаемого, т.е. в первую очередь с семантических позиций. Вопросы, обсуждавшиеся стоиками, до сих находятся в сфере интересов семантики. К примеру, на современную проблему соотношения глубинной и поверхностной синтаксической структуры можно поглядеть как на переосмысленную и перетолкованную проблему означающего и означаемого, сформулированную стоиками. Конечно, говорить о филиации идей не приходится, однако нельзя не отметить несомненную значимость для современной науки того круга вопросов, который был очерчен еще в философии языка эллинистического периода.

Вообще говоря, стоики были первыми (по крайней мере, в Европе), кто объяснял разницу между культурами через язык: произносится слово на греческом языке (т.е. означающее), его слышат грек и варвар; грек воспринимает означаемое данным словом, а варвар – нет, поскольку для него между произнесенным словом и означаемым им предметом оказывается пропущенное звено (лектон), позволяющее установить связь; для варвара сказанное слово остается неосмысленным акустическим комплексом. Современную проблему кросскультурного понимания в терминах Стои можно истолковать примерно так: даже если мы знаем, что означающему X в другом языке формально соответствует означающее Y, лектоны, стоящие между каждым означающим и означаемым (референтом) окажутся все-таки до известной степени разными.

Упомяну пример, который подробно обсуждается у Вежбицкой. Несмотря на то, что в англо-русских и русско-английских словарях английскому существительному anger сопоставлено русское гнев (и наоборот), значения этих лексем довольно заметно отличаются друг от друга. Семантические формулы (записи на «едином семантическом метаязыке», т.е. на языке так наз. «семантических примитивов») показывают, что наиболее адекватным взаимным переводом будут английское существительное anger и русский глагол сердиться 3,c: 35-39. Т.е. их лектоны оказываются сравнительно близкими друг другу.

Введя категорию лектона, стоики смогли сделать ряд лингвистически тонких наблюдений. Вот, к примеру, фрагмент текста Диогена Лаэртского, цитируемый у Тодорова: «Стоики различают полные и неполные лектоны. Последние – это те, выражение которых неполное, например, «пишет». Спрашивается, кто пишет? Полными являются те лектоны, смысл которых полный: «Сократ пишет»» 6,с.9. Предваряя этот фрагмент комментарием, Тодоров говорит о том, что «лектон может быть полным (высказывание) или неполным (слово)» [Там же]. Тодорова, работа которого в целом написана с философских позиций, не слишком интересует формально-языковая сторона. (Разница между философским и лингвистическим взглядом на язык отмечена, в частности Бенвенистом 1. Оставляя в стороне вопрос о том, что понимается под высказыванием, замечу, что в выделении стоиками полных и неполных лектонов прочитывается более глубокое языковое наблюдение, чем констатация разницы между высказыванием и словом. Здесь выражено – пусть в очень приблизительном и общем виде – представление о том явлении, которое много позже получит в лингвистике название валентности слова, т.е. способности присоединять к себе зависимые слова. Понятие валентности введено в лингвистику С.Д. Кацнельсоном в 1948 г., однако суть явления весьма наглядно представлена в приведенном выше фрагменте Диогена. Посмотрим.

Глагол писать является двухвалентным (Сократ пишет поэму). При этом обязательна лишь валентность субъекта (в нашем примере заполненная словом Сократ), валентность объекта (заполненная словом поэма) – факультативна. Таким образом, неполный лектон – это слово с незаполненной обязательной валентностью, полным же лектоном отдельное слово может быть лишь в том случае, если оно является авалентным (типа темнеет). Описывая явление неполного лектона, стоики обратили внимание и на непосредственную связь семантики и синтаксиса, которая стала объектом непосредственного внимания лингвистов тоже лишь к середине ХХ века (см., в частности, 4).

Все это имеет значение не только для одного лишь формального описания языка. Лингвоспецифичность слова, порой утрачиваемая при переводе с языка на язык, может определяться не только, скажем, его коннотациями, отсутствующими в другом языке (или другой культуре), но и, так сказать, лингвистическим устройством этого слова. Приведу простой пример – «непереводимое» слово перестройка. Традиционно считается, что в иностранные языки вошло русское слово перестройка «по той простой причине, что в жизни других народов и государств отсутствуют соответствующие явления» 5,c. 53. Однако такого рода объяснения не кажутся мне достаточными с лингвистической точки зрения.

В самом деле. Пусть не такие же, но сходные явления переживали и другие страны. Определенного рода перестройку прошли все те государства, в которых был осуществлен – в той или иной форме – переход от диктатуры к демократии. Есть классический пример – Испания после смерти генералиссимуса Франко. Я полагаю, другие языки использовали варваризм perestroika не только потому, что речь шла о неизвестном им явлении, но и по той причине, что адекватный перевод русского слова перестройка оказался чрезвычайно труден и, в конечном счете, невозможен. В качестве примера словарных соответствий возьмем перевод слова перестройка в русско-английском словаре под ред. Ахмановой и Смирницкого. Здесь мы находим три значения: перестройка₁ (здания) – «rebuilding», «reconstruction»; перестройка₂ (идеологическая) – «reorientation»; перестройка₃ (реорганизация) – «reorganization».

Казалось бы, есть готовый эквивалент для перестройки в идеологическом значении. Однако выбрать для перевода на английский язык слово reorientation (обозначающее перестройку₂) – значит, предельно сузить значение термина, пущенного в оборот Горбачевым. Говорящим по-русски совершенно ясно, что в горбачевский термин перестройка входят все те три значения, которые я только что перечислила: это и «реориентация» (или «переориентация»), и «реорганизация», и «реконструкция», поскольку перестройка в том числе (и далеко не в последнюю очередь) – элемент весьма частотной для советского и постсоветского политического дискурса интегральной метафоры СТРОИТЕЛЬСТВО (ср. социализм построен; партийное строительство; выстраивание вертикали власти; мы свой, мы новый мир построим; наконец, моральный кодекс строителя коммунизма). Иными словами, в русском политическом дискурсе происходило и происходит по сей день системное отображение (mapping в терминах Дж. Лакоффа и его школы) интегральной метафоры СТРОИТЕЛЬСТВО. В этом смысле термин перестройка не был ни неожиданным, ни, в общем-то, новым.

Первоначально слово перестройка и было употреблено именно как строительная метафора: на Пленуме ЦК 23 апреля 1985 г. Горбачев заявляет о необходимости перестройки хозяйственного механизма (перестройка₁ в метафорическом значении; обращу внимание на традиционное соединение интегральных метафор СТРОИТЕЛЬСТВО и МЕХАНИЗМ). Однако спустя три недели, во время поездки в Ленинград, Горбачев придает слову уже другое значение, говоря о том, что каждому необходимо перестраиваться, т.е. «менять стиль мышления, стиль работы», «отказываться от прежних стереотипов» и т.п. (т.е. это уже перестройка₂). Довольно скоро слово перестройка начинает употребляться Горбачевым (а затем и не только им) с незаполненной валентностью (что вполне допустимо в анафоре, а здесь мы имеем дело с, так сказать, гипертекстовой анафорой). По этой причине вне локального контекста невозможно однозначно ответить на вопрос: перестройка чего имеется в виду? И, соответственно, в каком именно значении употреблено слово? Действительно, в контексте Перестройку каждому надо начинать с себя реализуется значение «переориентация», в то время как в контексте Необходима перестройка старой системы управления речь идет о «реорганизации».

О «перестройке хозяйственного механизма» забыли довольно скоро, и термин перестройка как в России, так и за ее пределами стал пониматься как «переход от тоталитаризма к демократии». Именно такое значение термина показывают и современные контексты: Влияло, конечно, и то, что у нас уже начиналась перестройка, начинали открыто обсуждать многие закрытые темы (В. Путин); Что, в Советском Союзе произошла демократическая революция, распустили концлагеря, началась перестройка, прогнали большевиков? (В. Новодворская) и т.п. Фактически, в подобных контекстах перестройка оказывается архилексемой семантического поля, объединяющего такие единицы как открытость, демократия, гласность, свобода и др.

Встречаются и контексты, в которых перестройка выступает синонимом относительно недавно вошедшего в русский язык слова транзит: Поскольку мы находимся сегодня в состоянии перехода, перестройки, словом, транзита (Г. Сатаров). Являются ли в действительности эти единицы синонимами? И можно ли переводить слово перестройка английским transition? Или устоявшийся термин transicion espanola передавать по-русски как испанская перестройка? Совершенно очевидно, что за этими лексическими единицами стоят разные когнитивные сценарии.

Говорить о том, что у Горбачева, начинавшего перестройку, не было определенного плана действий, стало уже банальностью. Однако с этой точки зрения мне кажется интересным проанализировать лингвистическое устройство слова перестройка. По всей видимости, само это устройство как бы соответствовало полной политической и идеологической неопределенности того периода. Из самого этого термина совершенно не явствовало, что же собирается делать Горбачев: (слегка) изменить старое или построить что-то новое? Надо полагать, Горбачев как наивный носитель языка осознавал, что неоднозначная семантика слова перестройка представляет огромные возможности для маневра. Это же понимание отражено в метаязыковом комментарии А. Собчака: «Сам термин «перестройка» своей неопределенностью и ожиданием нового, ориентацией на процесс изменений, а не на результаты как нельзя лучше соответствовал характеру и целям Горбачева. Ведь «перестройка» – это не модернизация, не реконструкция, не обновление, не реформы, не преобразования, а одновременно и то, и другое, и третье. Этот термин не переводим на другие языки, да и в русском не имеет синонима, который в полной мере отражал бы его смысл. Поскольку Горбачеву в момент выдвижения идеи перестройки и в голову не приходило, что может встать вопрос об отказе от социализма, от советского строя и господства КПСС, то именно перестройка как улучшение существующего с элементами нового лучше всего отвечала запросам дня и ожиданиям народа, униженного материально и морально, испытывающего непреходящее чувство стыда за то, кто и как правит страной».

Мне кажется довольно важным то обстоятельство, что при существительном перестройка (как и при исходном для него глаголе перестроить) имеет место так наз. склеивание валентностей. В самом деле, это хорошо видно на примере лексемы перестройка₁. Для удобства возьмем ее исходный, глагольный вариант: Дом перестроили. Что в данном случае имеется в виду под формой винительного падежа, что подразумевается под словом дом? Тот, который был (частично или полностью) разрушен или тот, который был отстроен заново? В зависимости от этого винительным падежом слова дом могут быть поверхностно выражены две антонимичные актантные роли: креатив (т.е. то, что создается) и элиминатив (то, что уничтожается). Иными словами, это дом до или после перестройки, т.е. старый или новый? Очевидно, что здесь реализуются оба эти значения одновременно. То же самое наблюдается и с существительным перестройка. В этом случае мы имеем дело с довольно сложно структурированным лектоном. Поскольку – вспомним еще раз стоиков – лектон существует в языке, а не вне языка, его сложность обусловлена в первую очередь сложностью самой языковой системы.