Язык как фактор образования

[138]

Один из происходящих при образовании процессов — это формирование образа окружающего человека мира и способов действия в нем, ибо образованный человек отличается от необразованного не только наличием или отсутствием суммы знаний, но и определенным уровнем освоения культуры. Однако в связи с этим можно утверждать, что вопросы образования не фокусируются только вокруг школьного и вузовского обучения — специфика осмысления мира определенным, характерным для данной культуры (национальности) способом начинает закладываться с первого года жизни, и одним из важных факторов в этом процессе является язык. Мне представляется несомненным, что при усвоении родного языка у ребенка формируется фильтрующая сетка, заставляющая воспринимать мир в определенных категориях. Разумеется, эта мысль не нова — здесь я позволю себе достаточно длинную цитату из Уорфа: «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и тем не менее мы участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглашением» 1. Опубликовано это было еще в 1956 году, однако очевидным не стало. В лингвистике доминирующим (как был, так, по сути, и остался) подход, основателями которого стали Л. Блумфильд и Н. Хомский. Общий принцип этого подхода — исследовать язык с формальной точки зрения, с одной стороны, не рассматривая язык в качестве носителя значений, а с другой стороны, отрицая даже возможность того, что и сам способ формализации языкового материала можно также проинтерпретировать с точки зрения его значения. [139] Скажем, в «Языковом инстинкте» Стивена Пинкера (на суперобложке приведен хвалебный отзыв об этой книге Н. Хомского: «чрезвычайно ценная книга, весьма информативная и очень хорошо написанная») читаем: «Как мы увидим в данной главе, нет никаких научных данных, свидетельствующих о том, что языки существенным образом формируют образ мышления носителей этих языков. Идея, что язык формирует мышление, казалась правдоподобной, когда ученые ничего не знали о том, как происходит процесс мышления, и даже о том, как можно это исследовать» 2. Он напрочь отвергает теорию Уорфа («чем более мы рассматриваем аргументы Уорфа, тем менее осмысленными они кажутся» 3).

Разумеется, при достаточной распространенности эта точка зрения не является всеобщей, хотя количество ее приверженцев достаточно велико. Однако несмотря на наличие обширной критики предложенный Уорфом взгляд на язык представляется логичным, а исследования в этой области — достаточно перспективными. Но Уорф, утверждая значимость языковой системы при формировании образа мира, рассматривал данный вопрос в целом и не затрагивал специфику конкретных грамматических категорий или синтаксических моделей. Однако именно анализ конкретной языковой действительности способен разрешить этот спор, и поэтому представляется логичным рассмотреть одну из особенностей русской грамматики, попробовав понять, как она может формировать наше национальное мировосприятие.

Рассмотрим особенности русской грамматики в контексте анализируемой проблемы. Начнем с синтаксиса, который, на мой взгляд, не просто особый случай формальной организации знаков в имеющей различные структуры модели — он также задает границы для формируемого ребенком образа мира; усваивая его, ребенок таким способом (разумеется, не единственным) приобщается к национальному миропониманию. Рассмотрим основные особенности структуры русского предложения. Прежде всего, это отсутствие жестко заданной схемы расположения в нем различных частей речи. Эта особенность не является характерной, к примеру, ни для английского, ни для немецкого, ни для французского языков, в которых порядок слов в предложении достаточно жестко фиксирован. В русском же, как нам известно, порядок слов в принципе достаточно свободный. Рассмотрим подробнее. В предложении глагол-сказуемое связан прежде всего с двумя типами существительных: с подлежащим (кто?) и дополнением (кого?). В тройке П(одлежащее) — Д(ополнение) — Г(лагол) возможно шесть разных порядков:
[140]

В языках мира встречаются все указанные порядки, однако одни из них встречаются чаще, чем другие (почти две трети всех языков мира выбрали один из двух порядков: либо это порядок П-Д-Г, то есть глагол в конце, либо П-Г-Д — глагол идет после подлежащего (в данной конструкции из трех членов предложения — в середине); третий по распространенности порядок — это Г-П-Д, то есть глагол в начале предложения).

Итак, первое, на что следует обратить внимание, это положение глагола: в отличие от многих языков (в том числе от рассматриваемых европейских), в которых его положение жестко фиксировано, в русском возможен любой из рассмотренных трех вариантов его расположения («Ехал Грека через реку», «Его имя я так и не вспомнил», «Лиза дала яблоко младшей сестре»).

Что касается подлежащего и дополнения, то в самых распространенных в мире порядках слов в предложении подлежащее всегда идет раньше; в русском же возможен любой вариант взаиморасположения (и «Таня тебя зовет», и «тебя зовет Таня»). Конечно, взаимоотношения подлежащего, сказуемого и дополнения — это не единственные взаимоотношения в предложении. Однако и при рассмотрении взаиморасположения других членов предложения мы обнаруживаем ту же закономерность: в русском языке расположение не жестко фиксировано. Например, взаиморасположение прилагательного и существительного. В английском прилагательные всегда стоят перед существительными (такой порядок характере для многих языков, например для китайского, венгерского, армянского и др.); языков, в которых прилагательное всегда следует за существительным, гораздо меньше, но они тоже встречаются — например, суахили. Существуют также языки, в которых прилагательное может располагаться как перед, так и после существительного — к ним относится и русский (мы можем сказать и «какое утро необыкновенное!», и «сегодня — необыкновенное утро»).

Подведем краткий итог. Для русского языка характерно отсутствие жесткой структуры предложения — подлежащее и сказуемое друг относительно друга могут располагаться любым образом; в тройке подлежащее-сказуемое-дополнение в русском языке также возможно любое расположение; значительной гибкостью обладают и другие члены предложения (прилагательные, наречия, местоимения и др.). Конечно, во многом такая свобода обусловлена наличием падежей, которые помогают [141] установить связь между словами (в языках с отсутствием падежей взаимосвязь между словами помогает установить их порядок расположения). Однако и при наличии падежей мы не всегда обнаруживаем в языке свободу расположения частей речи — например, в немецком языке четыре падежа, и, следовательно, он может себе позволить свободу расположения слов, однако, скажем, положение глагола там жестко фиксировано (хотя оно и различно для разного типа предложений).

Анализируя специфику русской структуры предложения, а именно отсутствие жесткого порядка расположения слов, можно предположить, что на психологическом уровне это формирует следующую специфику осмысления мира: укорененное в бессознательном слое ощущение мира как образования без четко проработанной и всеобъемлющей структуры. Это мир, в котором может случиться все. В том, что данное предположение отвечает истине, мы убеждаемся, анализируя содержательный пласт русского языка, а именно специфику употребления некоторых «мелких» (по выражению Л.В. Щербы) слов (то есть модальных слов, частиц, междометий). «Часто они выражают общие жизненные установки говорящего, причем скрытые в неассертивных компонентах высказывания» 4. Впрочем, здесь можно говорить не только о жизненных установках отдельного индивида: наличие простого и идиоматичного средства для выражения определенной установки в конкретном языке связано, безусловно, с тем, что она входит в число культурно значимых стереотипов.

Например, достаточно частотным в русской языковой практике является выражение «на всякий случай» 5, описывающее следующее мироощущение: «произойти может все, что угодно. А поскольку всего не предусмотришь, то лучше иметь в своем распоряжении различные дополнительные ресурсы». Таким образом, данное выражение объединяет две установки: желание перестраховаться и ощущение мира как чего-то нелогичного, непросчитываемого, в котором может случиться все что угодно, возникнуть любая непредвиденность — то есть именно те установки, наличие которых мы и предположили исходя из структуры русского языка. Будучи калькой французского “a tout hasard”, оно вошло в русский язык только в начале ХIX века; однако, поскольку [142] данное выражение органично вписалось в русский язык, то логично предположить, что существовала потребность в единице, выражающей подобную установку. Так, именно этим мироощущением руководствовался Осип из «Ревизора» Гоголя, когда говорил: «Что там? Веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно», — хотя в то время в обиходный русский язык выражение «на всякий случай» еще окончательно не вошло. Причем это выражение можно считать в некотором роде оппозиционным русскому «авось». Оба они абсолютно идентичны по лежащему в их основе ощущению мира как бесструктурного, непредсказуемого образования: «важная идея, отраженная в авось, — это представление о непредсказуемости будущего: “все равно всего не предусмотришь”» 6, однако следующая установка в «авось» выступает противовесом к перестраховочному «на всякий случай»: коли мир таков, то «бесполезно пытаться застраховаться от возможных неприятностей» 7. Одно время эта установка была настолько широко распространена, что Пушкин даже назвал ее «шиболетом народным». Если «на всякий случай» предполагает активные страховочные действия, то «авось» обосновывает пассивность субъекта установки, его нежелание предпринять какие-либо решительные действия (в частности, меры предосторожности) — не случайно в песне Булата Окуджавы, в которой речь идет о том, что король «веселых солдат интендантами сразу назначил, а грустных оставил в солдатах — авось ничего», установка на «авось» оправдывает не действие (интендантами срезу назначил), а отсутствие действия (оставил в солдатах). А.Д. Шмелев приводит типичные контексты для «авось»: «Авось обойдется; Авось ничего; Авось рассосется; Авось пронесет; ср. также: Ну да ничего авось. Бог не выдаст, свинья не съест (И. Грекова)» 8, — то есть в русском «авось» уверенность в нелогичности и поэтому непредсказуемости мира обосновывает беспечность субъекта данной установки, его отказ от принятия мер предосторожности. Однако установка «на авось», предлагая лишь один способ действия (если можно так говорить о пассивности) в условиях непростроенности и непредсказуемости мира, не могла удовлетворить всех носителей языка — это нашло свое отражение, например, в следующих пословицах: «От авося добра не жди», «Авось плут, обманет», «Авосьевы города не горожены, авоськины дети не рожены», «Кто авосьничает, тот и постничает» и др 9. Поэтому появление выражения «на всякий случай» вполне логично, ибо, с одной стороны, [143] в нем содержится характерное для носителей русского языка ощущение мира как нелогичного и, как следствие, непредсказуемого, а с другой стороны, предлагается определенный стереотип действия в этой ситуации.

Поскольку осмысление мира как чего-то непростроенного, нелогичного и непредсказуемого исходя из структуры русского языка должно быть одной из базовых установок его носителей, то логично предположить, что оно представлено целой группой «мелких» слов. Действительно, то же осмысление мира содержится в выражениях «в случае чего» и «если что». В отличие от выражения «на всякий случай» они являются обстоятельствами не цели, а условия, однако, как и в случае с целью, эти обстоятельства столь же туманны. Хотя выражения «если что» и «в случае чего» могут использоваться и в качестве эвфемистического намека на известное адресату речи обстоятельство («если что — мы друг с другом не знакомы»), однако чаще всего они используются для туманного обозначения любой ситуации, в которой может оказаться полезным следовать данной инструкции («если что — заходи не стесняясь»). Причем порой случается, что смысл, подразумеваемый собеседником, остается непонятным адресату сообщения (А.Д. Шмелев приводит характерный в этом контексте эпизод из детективной повести В. Белоусовой — завершение разговора следователя с главной героиней детективной повести: «– И вот последнее, Ирина Григорьевна, — продолжал Соболевский. — Вот моя визитная карточка. Здесь оба телефона — рабочий и домашний. Если что — звоните не задумываясь! — Хорошо, — покорно пообещала я, абсолютно не понимая, что может означать это “если что”» 10). Более того, иногда неясным может остаться не только условие, о котором идет речь, но также и то, что именно должно произойти при реализации данного условия (как, например, в рассуждениях героини следующего отрывка: «У меня тоже есть братья: один боксер, а другой просто очень здоровый детина. И я всю жизнь пребывала в уверенности: если что, пожалуюсь братишкам, и… Дальше я даже не додумывала» 11). А.Д. Шмелев замечает, что выражения «если что» и «в случае чего» ставят в тупик лексикографов, и в результате в словарях они дают этим выражениям не слишком содержательное толкование (например, он рассматривает толкование этих слов в Малом академическом словаре 12). Поскольку установка, на которой основаны эти выражения, с моей точки зрения, формируется во многом языковой структурой русского языка, то в языках с иной структурой (а именно, [144] с жесткой схемой предложения) может даже не быть соответствующих «мелких» слов, выражающих данную установку. Эту трудность прекрасно иллюстрируют словари, переводящие слова на какой-нибудь из иностранных языков. Например, в Кратком русско-английском фразеологическом словаре 13 оборот «в случае чего» истолковывается следующим образом: «Если возникнут непредвиденные сложности, неприятности, какая-либо опасность»; в качестве английских эквивалентов предложены “if anything goes wrong” и “in case the worst happens”. Однако обстоятельства, на которые указывает оборот «в случае чего», вовсе не обязательно опасные, сложные или неприятные (например: «В магазин идти лень. Гостей вроде не ожидается, а в случае чего — у меня припасены две бутылочки ликера»; это высказывание вовсе не подразумевает, что приход гостей говорящему как-то неприятен, и, следовательно, указанные в словаре английские выражения не могут служить переводными эквивалентами для этого оборота). По существу, данное выражение может подразумевать любые обстоятельства, в которых следование данной инструкции или использование данного ресурса может быть полезно, и оборот «в случае чего» в этом отношении не отличается от оборота «если что». Оксфордский словарь 14 дает более удачный вариант перевода выражения «в случае чего» — «if anything crops up». Однако, по справедливому замечанию А.Д. Шмелева, и этот перевод дает лишь приблизительное представление о смысле анализируемого оборота, поскольку в нем в недостаточной мере отражена идея непредсказуемости будущего, составляющая самую сердцевину рассматриваемого русского выражения 15.

Таким образом, можно подвести краткий итог. «Авось», с одной стороны, и обороты «на всякий случай», «в случае чего» и «если что», с другой, представляют собой две стороны одной медали, потому что в основе всех этих выражений лежит присущее русскому менталитету осмысление мира как неструктурированного, нелогичного и, следовательно, непросчитываемого образования. Разница между «авось» и остальными выражениями лишь в избираемой при таком положении вещей стратегии поведения. В первом случае это ориентация на беспечность: поскольку все равно всего не предусмотришь, нет никакого смысла в том, чтобы пытаться как-то защититься от возможных неприятностей, а лучше просто надеяться на благоприятный исход событий. Однако при таком ощущении мира возможна и другая стратегия поведения, [145] отражаемая в оборотах «на всякий случай», «в случае чего» и «если что»: желая как-то обезопасить себя в непредсказуемом мире, человек начинает предпринимать меры предосторожности, которые никак не диктуются трезвым расчетом и ориентированы на то, что произойти может все что угодно (тем самым он, фактически, надеется на то, что «авось» эти меры окажутся полезными, то есть, по сути, недалеко уходит от описанной нами первой стратегии поведения), а говоря о линии поведения в будущем, человек вынужден считаться с самыми невероятными и при этом четко не определенными возможными ситуациями, которые могут «в случае чего» возникнуть. Таким образом, нелогичный, неструктурированный, и, следовательно, непросчитываемый образ мира требует от своих носителей наличия в поведенческом сценарии ряда нелогичных, неконструктивных действий.

Однако это не единственные выражения в русском языке, указывающие на такой способ осмысления мира. Нелогичность и, следовательно, непредсказуемость мира проявляется и в выражениях, описывающих различного рода неожиданности: в таких словах, как «внезапно», «неожиданно», «вдруг». Наличие трех выражений для описания различных аспектов непредсказуемостей говорит о значимости указанного способа осмысления событий в русской картине мира. Желающих ознакомиться с исследованием данных выражений подробно я отсылаю к соответствующей статье 16. Исходя из этого исследования можно сделать вывод, что несмотря на общее представление о мире, лежащее в основе данных выражений, их не следует рассматривать как синонимы: не всякая внезапность бывает неожиданностью, и наоборот (что хорошо иллюстрируется следующей фразой: «Его внезапный уход посреди доклада ни для кого не был неожиданным — все давно привыкли к его выходкам»). Неожиданными обычно бывают факты, а внезапными — только события; исходя из этого, сочетания одного и того же слова с выражениями «неожиданно» и «внезапно» имеет различную трактовку при переводе. Так, сочетание «внезапно опьянел» указывает на то, как произошло событие (резко, с большой скоростью: только что был трезв, а уже через минуту пьян); сочетание же «неожиданно опьянел» ничего не сообщает о том, как происходил процесс опьянения — он вполне мог быть постепенным, и неожиданность здесь относится к самому факту опьянения (опьянел, хотя практически не пил).

Однако наиболее интересным в контексте рассматриваемой нами проблематики является слово «вдруг». В статье В.Н. Топорова [146] «Поэтика Достоевского и ранние схемы мифологического мышления» 17 рассматривалась поразительная насыщенность текста «Преступления и наказания» словом «вдруг» и указывалось, что в романе неоднократно встречаются отрывки длиною в несколько страниц, где «вдруг» «выступает с обязательностью некоего классификатора ситуации, что можно сравнить с принудительным употреблением некоторых грамматических элементов (типа артикля)». Также отмечалась тенденция предельно сближать друг с другом разные употребления слова «вдруг» (в пределах одной или двух смежных фраз), несмотря на кажущуюся избыточность такого повтора. Столь высокая частотность употребления этого слова обусловлена не только особенностями поэтики «Преступления и наказания», но и поразительной частотностью «вдруг» в русской речи (А.Д. Шмелев ссылается на подсчеты А.Н. Баранова, по которым в современной русской прозе частотность «вдруг» не ниже, чем у Достоевского; чрезвычайно частотно это слово и в бытовой непринужденной речи 18). Данный факт говорит о том, что некоторые особенности семантики выражения «вдруг» непосредственным образом соотносятся с определенными установками, характерными для русской языковой картины мира.

Рассмотрим данный вопрос подробнее. Все три слова («внезапно», «неожиданно», «вдруг») означают, что возможность положения дел, о котором идет речь в высказывании, никак не вытекает из описанной до этого (или просто известной собеседникам) ситуации. Однако если, как писалось выше, «неожиданно» обычно относится только к ментальным фактам, а «внезапно» — к событиям, то слово «вдруг» имеет более широкий спектр применения 19. Кроме того, оно в еще большей степени, чем слова «неожиданно» и «внезапно», разрушает каузальные связи, которые мог бы пытаться установить адресат, так что каждый новый сюжетный ход никак не детерминируется предыдущими. Не случайно, по замечанию А.Д. Шмелева, «вдруг» хорошо соединяется с безличными предложениями и другими конструкциями, устраняющими активного, целенаправленно действующего субъекта (в качестве примера Шмелев приводит две выдержки из Достоевского: «Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам» и «Он и не думал это сказать, а так, само вдруг вырвалось») 20.
[147]

С идеей нарушения «естественного» хода вещей связано то, что во «вдруг» может быть заключено представление о «нелогичности» (иррациональности) соответствующей ситуации (например, у Достоевского: «Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют на нем все надежды свои, преклоняются перед ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что…»). Кроме того, сочетание «и вдруг» часто указывает на нелогичность соединения двух ситуаций, каждая из которых сама по себе могла бы не вызвать удивления («Отношения у них были довольно прохладные — и вдруг водой не разольешь»).

С представлением о нелогичности и непредсказуемости мира связана еще одна идея, выраженная словом «вдруг» — в ряде случаев оно вводит в поле зрения адресата речи некоторую гипотезу, никак не вытекающую из того, что уже известно говорящему и адресату. Слово «вдруг» в этом случае указывает на то, что говорящий не считает гипотезу сколько-нибудь вероятной (не видит причин, по которым она должна была бы соответствовать действительности), но, поскольку в нелогичном мире произойти может все, что угодно, полагает, что эту гипотезу тоже стоит принять во внимание (как в известном анекдоте: « — Рабинович, почему вы сидите дома в галстуке? — А вдруг кто-нибудь зайдет. — Тогда почему без штанов? — Ай, ну кто зайдет к бедному еврею?»). Отсутствие «вдруг» (например, если бы предположение выглядело так: «Может быть, кто-нибудь ко мне зайдет») указывало бы, что говорящий готов считать данную гипотезу вполне реальной возможностью; наличие же слова «вдруг» показывает: гипотезу предлагается принять во внимание не потому, что она правдоподобна, а потому, что в таком мире могут произойти самые неправдоподобные вещи. Таким образом, в «гадательном» «вдруг» отражается та же важная идея, которая содержится в целом ряде русских языковых выражений (часть из которых была рассмотрена выше): представление о непредсказуемости будущего, вытекающее из образа мира как нелогичного, неструктурированного образования.

Итак, анализ целого ряда «мелких» слов русского языка, обладающих к тому же высокой частотностью, позволяет подтвердить нашу гипотезу, а именно: отсутствие жесткой структуры предложения не является просто одной из особенностей конструкции русского языка, а, внедрившись на уровень бессознательного, оно продуцирует соответствующее видение мира как нелогичного, бесструктурного образования, что отражают рассмотренные выше слова и словосочетания.
[148]

Впрочем, такое видение мира продуцируется не только отсутствием жестко закрепленного порядка слов, но и рядом других особенностей, характеризующим синтаксис русского языка с точки зрения некоторой нелогичности. Например, грамматическая категория числа. К примеру, и в английском, и во французском языках структура употребления этой категории четка, ясна, проста: множественное число начинается с двух, и все предметы и явления, которых больше одного, передаются множественным числом. В русском же все запутано, и логика не прослеживается: хотя запомнить правила употребления множественного числа можно, объяснить их нельзя. Начнем с основы: сколько должно быть предметов, чтобы они попали под категорию множественного числа? Казалось бы, любое число больше одного — это уже множественное число, и отчасти это верно, однако нуждается в уточнении. Если вы не указываете количества предметов, тогда некоторая ясность присутствует: в зависимости от рода мы имеем стандартные окончания множественного числа (книга — книги, нож — ножи, скатерть — скатерти и т. п.), хотя уже здесь имеется некоторая странность: почему, например, множественное число от слова «стул» — «стулья», а от слова «стол» — «столы»? Однако еще больше начинаешь удивляться, когда сталкиваешься с необходимостью количественного счета: в зависимости от количества предметов мы имеем три(!) вида различных окончаний в именительном падеже (разумеется, это различие сохраняется и во всех других падежах): «одна книга», «две книги», «пять книг(0)», «одна тетрадь», «две тетради», «пять тетрадей». Причем запутанность прослеживается не только в наличии трех окончаний, но и причинах их распределения (почему, например, первое соответствует первому числу в десятке, второе — если количество предметов попадает в интервал от двух до четырех в десятке, третье — при включении предмета в множество от пяти до десяти в десятке?). Причем, если у вас была изначальная версия, что существующее противопоставление «один — много» в русском языке лишь затем уточняется в отношении количества предметов более одного, и выделяется разница до пяти или больше (которая потом транслируется в последующих десятках) — такое состояние дел было бы более-менее понятно (хотя логически и трудно объяснимо, почему именно до пяти?), — то эта версия не проходит, ибо при количественном счете и противопоставление «один — много» не выдерживается, так как и один, и восемьдесят один, и пятьсот сорок один вид какого либо предмета имеют одинаковые окончания («одна галка», «восемьдесят одна галка», «пятьсот сорок одна галка»), хотя понятно, что «восемьдесят одна галка» не может быть включена в подмножество «один» (как, впрочем, и любые предметы количеством больше одного). Понятно, что такая запутанность данной грамматической категории также вносит [149] свой вклад в формирование специфически русского осмысления мира как нелогичного образования.

Надо отметить, что нелогичность, запутанность характеризуют не только категорию числа — рассмотрим, например, категорию рода. Далеко не всегда в языках, в которых эта категория присутствует, можно объяснить, почему слово относится к той или другой категории, и это имеет место не только в русском языке (например, почему слово «книга» у нас женского рода, а во французском — мужского?). Нелогичность этого вида отнесенности не бросается в глаза с первого раза, потому что логическое объяснение подменяется грамматическим: существуют правила, описывающие внешние признаки, по которым слова можно отнести к тому или другому роду (помним, да? — окончания —а, —я, — женский род, —о, —е — средний, твердые согласные — мужской). Однако надо отметить, что эти правила не всегда действуют: например, «мама» и «папа» — разного рода, несмотря на одинаковые окончания. Конечно, можно попробовать объяснить, почему «папа» — мужского рода (в силу, так сказать, биологических причин), однако почему тогда в языке оно имеет окончание женского рода? И подобных примеров можно привести достаточное количество, причем разобраться в них еще более сложно (например, почему «мышь» женского рода, а «конь» — мужского?). Безусловно, многие вещи можно объяснить путем исторических изысканий, однако их результаты известны немногим, для всех же остальных остаются загадкой причины наделения тех или других слов каким-либо родом (причем различный род могут иметь даже слова, называющие явления одного порядка: например, из семи названий дней недели три — мужского рода, три — женского, и одно слово среднего рода. Почему? Во французском, скажем, все дни недели — мужского рода). Понятно, что такого рода странности, укореняясь в бессознательном, не добавляют логичности в наше осмысление мира.

Или, скажем, артикль. В любом учебнике английского языка разъясняется специфика артиклей, свойственных данному языку — они употребляются в обязательном порядке, сообщая об определенности или неопределенности того предмета, о котором идет речь. Разъясняя разницу в этом аспекте между русским и английским, филологи указывают на то, что, говоря по-русски «я написала письмо», человек может не уточнять, какое именно письмо имеется ввиду: то, о котором уже шла речь (например, то, которое его уже месяц, как просят написать), или совершенно неизвестное собеседнику (вот взяла и захотела написать какое-нибудь письмо). Англоговорящий же просто обязан дать такую информацию о письме (разумеется, не только о нем), сказав либо “a letter” (какое-то новое, неизвестное письмо), либо “the letter” (то самое, известное письмо, о котором уже когда-либо шла речь). С одной стороны, [150] отсутствие артикля в русском языке усиливает неопределенность высказывания; неопределенность же высказывания работает на формирование доминирования этой характеристики при восприятии окружающего мира (логика английского проста: сообщи мне сражу же, слышал ли я уже что-либо об обсуждаемом предмете, либо нет, и тогда я могу, при желании, уточнить сведения о нем. В русском же языке собеседника всегда оставляют в неведении относительно предмета речи — тот ли это, уже обсуждавшийся предмет, или какой-то новый?).

С другой стороны, нельзя утверждать, что артикль совершенно чужд русскому языку — в нашем языке существуют фрагментарные явления неопределенного (!) артикля (при нашей картине мира закономерно, что именно его). Прежде, чем рассмотреть данный факт подробнее, сделаем небольшой экскурс в историю, чтобы узнать, как образовался неопределенный артикль в английском (это поможет нам в исследовании данного языкового феномена на русской почве). Оказывается, неопределенный артикль “а (аn)” возник путем трансформации числительного “one” — «один». В русском языке наблюдается та же картина: мы говорим «книгу мне дал один мальчик», не имея в виду, что именно один, а не много мальчиков мне дали книги, а подразумевая «какой-то» мальчик. Также и в предложении «Пару месяцев назад прочел я одну книгу» речь идет вовсе не о том, что человек некоторый интервал времени назад прочел только одну книгу — здесь словом «одна» существительное «книга» вводится в разговор в качестве дальнейшего предмета речи (ибо такие предложения обычно имеют продолжение, типа: «В ней рассказывалось о специфике употребления русского глагола “гулять”») — если бы подобная ситуация описывалась английским языком, то тогда точно также, как в предложенном русском варианте, перед существительным «книга» (“book”) стоял бы неопределенный артикль “а”. Таким образом, в русском языке мы можем наблюдать не только отсутствие жесткой структуры предложения, некоторую запутанность в употреблений грамматических категорий, но и тенденции к включению в язык неопределенностей (в данном случае — формирование, хотя и фрагментарное, неопределенного артикля).

Восприятие мира как бесструктурного образования послужило почвой для формирования и еще одной особенности русского дискурса, а именно: словарный состав русского языка отличается как обилием способов для выражения неопределенностей такого рода 21, так и высокой частотностью их употребления — Н.Д. Арутюнова в своей статье [151] «Неопределенность признака в русском дискурсе» 22, рассматривая неопределенные местоимения, отмечает: «Обилие неопределенных местоимений, относящихся к признаковым значениям, составляет важную характеристику русского дискурса» 23. Причем категория неопределености в русском языке отражает отношение к действительности не только именных компонентов предложения (Его приход был маловероятен; Возможно, он говорил правду), но, согласно указанному исследованию, может относиться также к разным видам непредметных значений, выраженных прилагательными (Дело было какое-то запутанное), предикативами (На душе было как-то неспокойно), наречиями (Он как-то странно посмотрел на меня), пропозициями (Что-то у меня ум за разум заходят), а также номинализациями — именами с непредметным значением и сочетаниями «что-то» с прилагательными (Тут вышло какое-то недоразумение; В нем было что-то странное).

Кроме того, «русская грамматика изобилует конструкциями, в которых действительный мир предстает как противопоставленный человеческим желаниям и волевым устремлениям или как, по крайней мере, независимый от них» 24. Например, широко распространены неагентивные предложения — конструкции с дательным падежом субъекта (мне не верится, мне хочется, мне помнится) и безличные конструкции (его убило молнией, его лихорадило). Носители русского языка очень часто используют их, рассказывая о событиях и подразумевая, что «таинственные и непонятные события происходят вне нас совсем не по той причине, что кто-то делает что-то, а события, происходящие внутри нас, наступают отнюдь не потому, что мы этого хотим» 25. Неагентивность характерна и для русской лексики, что можно обнаружить в глаголах типа «удалось», «успеть/не успеть», «получилось», «вышло», «посчастливилось», «повезло» и многих других, значение которых сводится к тому, что событие произошло с человеком как бы само собой 26.

Таким образом, русский язык формирует специфический образ мира, в котором отсутствует четкая структура и, следовательно, может произойти любая неожиданность. В свою очередь, такой образ мира рождает соответствующую адаптационную стратегию — либо пассивность, надежда «на авось» (с этой стратегией связана и тенденция [152] приписывать свои и чужие достижения обстоятельствам или какой-нибудь внешней, неконтролируемой силе: везению, удаче, судьбе — роль последней в русской ментальности вообще весьма значима), либо специфический тип активности «на всякий случай», причем такая «перестраховочная» деятельность достаточно часто не выводима логическим путем из характеристик ситуации.

Все эти данные позволяют сделать вывод: язык занимает значимое место в формировании образа мира, и изучение специфики этого процесса может внести существенный вклад при коррекции и оптимизации образовательных стратегий.