Питерская ассоциация танатологов выпустила уже три номера альманаха, полностью посвященного проблеме смерти. Книжки толстые, страниц по триста (в сумме: почти тыща страниц про всяческую мертвечину). На обложке — некая пакость с крыльями и клинком. Надо понимать, Танатос. Печать — врут, что офсетная, но выглядит как увечная «ЭРА». Многие страницы оттиснуты так условно, что в пространстве жизни прочтению не поддаются. Тут, очевидно, тонкая игра: слова приходится разбирать, как разбираешь надписи на старых надгробьях. Фото выцвело до состояния негатива. Кресты и звезды равнооблуплены. Тень шмеля жужжит на периферии слуха, солнце жжет макушку. Яичная скорлупа с прошлого родительского дня, скорбь, лето. Крупнее и слаще нет. Журнал про смерть! — мать честная. Сожги, если заметишь, что Исаис Черная подглядывает в щель ущербной Луны.

В отчетный, вообще, период резко повысился интерес к смерти на всех этажах общества, что не может не радовать. Причины разные, но смежные. Голову в песок — от социальных потрясений. Спровоцированное безмифьем желание заглянуть за грань. Общемодернистская актуальность проблемы границ между бутербродом и симулякром. В моде обливные дубленки, секс с негром и смерть. В этом смысле «Фигуры Танатоса» — родственники Белых братьев и мультиков про привидения, которые только и показывает наше ТВ. Журнал «Вопросы философии» обещает подборку по русской танатологии. А. Лаврин сооружает аж энциклопедию «Хроники Харона». В киосках манит взор водка «Black Death». Питерские некрософы знают, куда и откуда дует ветер. Вокруг их начинания — забавная аура романтически-целинного восторга, нравственного здоровья, задора, розовых щек, уверенности в завтрашнем дне. Так строили города и делали журналы в шестидесятых. С живинкой. С искоркой. Как писал по другому поводу один хороший писатель, «всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти».

В «Фигурах» вполне затейливая система рубрик, но на деле три типа текстов: конкретные историко-культурологические исследования, собственно философствование (т.е. безответственная болтовня) и публикации. Про публикации — хватит двух слов. Они похожи на аналогичные разделы во многих философских изданиях и изданьицах. Без особой системы: так, что приятель перевел. Как правило, с попыткой откомментировать и ввести в контекст; как правило, с наивной. Делез дается в переводе с английского (хорошо, не с иврита). Во втором номере (сейчас у меня в руках именно он, но третий я смотрел, а первый штудировал) напечатана зачем-то удивительно пустая работа двух болгар про Мавзолей. Но зато — про Мавзолей. Воспользоваться, что ли, случаем и в бессильной злобе еще раз рыкнуть на демократов-христиан, кои-таки почти уговорили Ельцина закопать Ленина на Волчьем кладбище. Варвары. Кликуши. Красные дьяволята. Когда истребление памятников истории и культуры называется цивилизаторской деятельностью, хочется ругаться, как Модест Колеров. Попробуйте, попробуйте зарыть Ильича. То-то предстоят вам веселые ночки. Креститься — пальцев не хватит.

Да, «Фигуры». Разница между конкретными исследованиями и собственно философствованием не особенно велика (если вычесть откровенно студенческие работы «тема смерти в философии такого-то»). Здесь мы столкнулись с ситуацией, когда неожиданно справедлив оказывается выпендрежный афоризм Набокова: «Смерть — это вопрос стиля». Дело, очевидно, в том, что, когда будущие авторы «Фигур Танатоса» поступили в университет, им кто-то неосторожно объяснил, что философия есть феномен чистой мысли, что в философском тексте важнее не «содержание» или «идеи» какие-то, а способ философствования. Метода говорения. Техника рассуждения. Это, объяснили, и есть метафизика как таковая: дискурсы плодить. Потом начитались французов, и дело пошло. Мысль скользит, и ничто ее, бедолагу, не сдерживает. Семантика обваливается, а значит, какой с нее спрос. Культурологический анализ позволительно свести к соположению приглянувшейся фактуры, а как она систематизируется, насколько полна и кто как с ней раньше работал, спроси у Пушкина. Какая уж тут систематика, ежели постмодернизм. Я сам так люблю писать, а потому технику эту хорошо знаю. Чем заковыристее выразишься, тем больше уважают. Можно еще слово на части расчленить (в некроконтексте-то…), черточку между частями поставить, и будет уже прям феноменология. Смы-слов в этой чер-точке — жуть сколько.

Торчат, однако, из щелей всяческие конечности. Уши, крылья, хвосты.

Торчат, во-первых, когда наш философ прибегает к цитации: становится ясно, какие мысли ему самому доступны. Цитирует он, например, другого петебуржского философа (кто же его еще процитирует): «Развитие культуры основано на примирении со злом, на выборе наименьшего зла». Нота, блин, бене! или вдруг Айтматова цитирует, роман «Плаха». О том, что в музыке наивысшая свобода, что она, музыка, «всегда устремлена в грядущее» и что «ей дано сказать то, чего мы не могли сказать». Вот ведь. И не стыдно. Сноска еще — год, страницы.

Торчат, во-вторых, когда, устав печь дискурс, наш философ высказывает нечто внятное. Тут становится очевиден уровень соображалки. «Призрак бытия, будучи небытием, не имеет своего лица. Потому призрак всегда есть маска бытия». Бене! «Смерть не уничтожает ни материальной, ни духовной субстанции, она лишь разрушает особую связь между ними». Особую, заметьте, связь. А вот из любимого: «Идеально-эмоциональным образом забвения становится гроб, закрываемый и заколачиваемый, опускаемый глубоко в почву, зарываемый землей так, чтобы его не было в и д н о». Шрифтовые выделения, разумеется, не мои, а танатофильские. Странно, что не сказано: «вид-но». Или «ви-дно». И в третьих, автор «Фигур» почти поголовно угрюм, как архангел. Он и впрямь верит, что сооружает дискурс. Думает, что «философы грешат лишь сознанием и в сознании, как правило, не идя дальше по дороге греха (хотя и могли бы зайти по ней дальше всех, если бы не особый Промысел Божий, внушающий философам отвращение к эмпирии)». Юмор в том, что нам угрожают на полном серьезе: де, могли бы зайти по дороге греха дальше всех, но, слава Творцу, не обделил отвращением к эмпирии. Действительно, спасибо создателю. А то такое бы устроили… Опасные люди: вооружаются постмодернистским письмом, а при этом считают, что истина где-то недалеко. Видят ее, допустим, в гробу, которого не видно. Мало кто из питерских труполюбов способен на благодетельную самоиронию. Фраза вроде «данное только и можно показывать, мертвое только и стоит оживлять» в «Фигурах Танатоса» — редкость.

А так, конечно, хороший альманах. Нужный, уникальный. И ребята милые. Особенно когда живьем.

От редколлегии

Из всех откликов на наши танатологические штудии мы выбрали, кажется, самый примечательный. Несмотря на очевидный «срок давности» (за прошедшее время вышли новые выпуски «Фигур Танатоса», в Петербурге состоялись две международные конференции, посвященные проблемам смерти и умирания), он прекрасно вписывается в пространство традиционного «Эпикриза», и жаль было бы не использовать такую возможность. Отзыв не требует, на наш взгляд, особого комментария. Уважаемый рецензент, так много и плодотворно поработавший на почве постмодернизма, написал прекрасный текст на тему деконструкции. Правда, почему-то в режиме автоцентрации. Чего стоит, например, «оговорочка»насчет «Волчьего» кладбища или же угрюмый запрет на цитаты из Айтматова. И как понимать очевидное недержание нежными оппонентскими руками якобы «отсмотренного» третьего номера альманаха (иначе как объяснить занятный миф о «почти тыще страниц»)!?

Впрочем, наши читатели могут сами поразмыслить о том, какие пассажи автора центрируют его собственное мироощущение, а какие относятся непосредственно к «Фигурам…».