Утопия русского консерватизма: на примере партии «Всероссийский национальный союз» (1908-1917)

[79]

Перспективность политической идеи в современном мире определяется прежде всего ее способностью обеспечить успешную самореализацию общества в условиях глобально-либерального миропорядка. Что, в свою очередь, означает, во-первых, утверждение своего локального геополитического достоинства, и, во-вторых, максимально свободную и полную реализацию своего международного потенциала. В этой связи жизнеспособность русской консервативной идеи и, главное, ее полезность, с точки зрения интересов устойчивого общественного развития вызывает серьезные сомнения.

Русская национальная традиция последних 500 с лишним лет неразрывно связана с парадигмой империи. Все без исключения элементы и структуры национальной жизни — как прошлой, так и настоящей — намертво впаяны с имперским контекстом и неотделимы от него. (Разумеется, современная Россия является империей не формально юридически, а структурно и функционально).

В то же время, имперский — жестко централистский, неправовой, тотально-административный тип функционирования [80] общественной системы концептуально враждебен либеральному модусу социальности.

Таким образом, полная либо частичная консервация имперской парадигмы как фундамента русской национальной традиции несовместима с задачей успешной интеграции русского общества в современный миропорядок.

Прочие элементы русской национальной традиции, которые традиционно называют в числе факторов, препятствующих успешной интеграции русского общества в современность, — православная религия, общинная психология, низкий трудовой стандарт, низкая степень самоорганизации и т. д., — представляются в этой связи «бедами второго плана». Ибо ясно, что в случае исчезновения империи, огораживающей русскоязычный социум от внешнего мира плотным бюрократическим занавесом, современный миропорядок успешно распространит свои стандарты социального бытия на экс-имперские территории (подобно тому, как это происходит ныне в странах Восточной Европы и Балтии).

Таким образом, если и может пригодиться русский консервативный миф для успешного перехода территорий, из которых состоит нынешняя Российская Федерация, к постиндустриальной фазе развития, то лишь в случае апелляции к рецепциям и реминисценциям из доимперского прошлого этих земель и населяющих их народов. Каждый исторически самодовлеющий регион должен в этом случае будет обрести формулу своей «локальной свободы», а значит, своего исторического самообоснования, которые бы выходили за пределы российской имперской парадигмы.

Что касается собственно русской части РФ, то придется, очевидно, двинуться по пути, который успели наметить еще декабристы, как известно, противопоставлявшие культу Российской империи — культ Новгородской республики. Примерно в том же направлении позднее работала мысль сибирских областников, выдвинувших тезис об исторической самодостаточности Сибири и недопустимости рассмотрения ее как простого сырьевого придатка Российской империи.

Таким образом, если рассматривать гипотетический русский консерватизм как органическую совокупность региональных мифов о «великом домосковском прошлом русских земель», — такой идейный конструкт и возможен, и полезен. Но русский консерватизм, направленный на то, чтобы протянуть идейно-политическую нить из самодержавно-коммунистического прошлого в [81] постиндустриальное будущее, — как представляется, вреден и бесперспективен.

Чем быстрее русское сознание регионализируется и отделит себя от «великого российского государства» — тем устойчивей и динамичней окажется развитие всего русскоязычного геополитического континуума. Одним словом, русский консерватизм, преодолевший Великую Россию, имеет будущее. Русский консерватизм, плетущийся в хвосте деградирующей империи, обречен исчезнуть вместе с ней — даже в том случае, если попытается быть «современным», т. е. умеренно-либеральным.

Справедливость сказанного, как представляется, хорошо видна на примере идейно-политической судьбы партии русских националистов — Всероссийского национального союза (ВНС), предпринявшего в межреволюционное десятилетие (1908-1917) попытку провести страну между Сциллой «реакции», т. е. возврата к абсолютистскому, допарламентскому прошлому, — и Харибдой радикальных перемен, чреватых новой революционной катастрофой. С известной долей исторической спекулятивности можно считать, что русский националистский проект (не путать с черносотенным!) явился вариантом того самого «русского консерватизма», о котором мечтают многие его нынешние адепты и который сочетал принципиальную готовность к последовательной и комплексной модернизации страны — с принципиальной неготовностью поступиться при этом традиционными великодержавно-имперскими атрибутами.

Как политическая партия Всероссийский национальный союз 1 сложился на протяжении 1908-1910 гг., вобрав в себя две фракции Третьей Государственной думы — Умеренно-правую и Русскую национальную, а также тяготевшие к ним политические структуры — Партию умеренно-правых, Всероссийский национальный союз (это название в 1910 г. закрепилось за организацией в целом), Киевский Клуб русских националистов и ряд других провинциальных организаций.

В отличие от первый двух Дум, Третья формировалась по узко-цензовому избирательному закону, изданному 3-го июня1907 года, и в основном состояла из помещиков. Преимущественно помещичьими, разумеется, были и те фракции, которые образовывали в Третьей Думе проправительственное большинство: октябристы и русские националисты. Вместе эти две партии составили парламентскую опору авторитарно-либерального курса, который в 1907-1911 гг. пытался проводить премьер-министр П.А. Столыпин.

[82]

Лидерами русских националистов в Думе и за ее пределами были крупные помещики П.Н. Балашев, кн. А.П. Урусов, гр. В.А. Бобринский, П.Н. Крупенский; известные публицисты М.О. Меньшиков, В.В. Шульгин, А.И. Савенко; ученые Д.И. Пихно, П.И. Ковалевский, И.А. Сикорский; домовладелец-миллионер В.Я. Демченко и др.

От октябристов русских националистов отличала прежде всего большая жесткость по национальному и религиозному вопросам. Это, в первую очередь, объяснялось тем, что большая часть лидеров ВНС происходила из Юго-Западных (современная Украина) и Западных (современная Белоруссия) губерний, где интересы русской элиты (землевладельцев, предпринимателей, чиновников, части интеллигенции) сталкивались с интересами польских помещиков, еврейских торговцев и ростовщиков, а также украинской националистически настроенной интеллигенции. В то же время некоторые лидеры ВНС являлись жителями центральных российских губерний и обеих столиц.

На первый взгляд, причина идейного и организационного краха ВНС очевидна: Российская монархия в начале XX века погибла и вместе с собой утянула на дно истории всех, кто был в нее социально и политически интегрирован.

Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что в идейных недрах ВНС содержались элементы, которые не позволили русскому национализму стать по-настоящему популярным политическим дискурсом еще в период «третьиюньской монархии» (в отличие, скажем, от социализма, либерализма или того же черносотенства) и которые обрекали данное политическое направление на неизбежный кризис даже в том умозрительном случае, если бы в 1917 году в России «все обошлось».

Определение ВНС как консервативной политической партии вытекает из двух обстоятельств — объективного и субъективного.

Во-первых, идеология и тактика русских националистов были нацелены на сохранение и упрочение современной им политической системы в том внутренне противоречивом («либерально-самодержавном») виде, в котором она оформилась на протяжении 1906-1907 гг.

Во-вторых, русские националисты сами настаивали на том, что национализм не отделим от консерватизма: «Что такое национализм в направлении действий? Это прежде всего — консерватизм»; «Национализм, как истинная культура, невозможен без консерватизма» 2.

При этом, чтобы провести водораздел между собой и черносотенцами, члены ВНС специально подчеркивали, что их консерватизм — [83] «здоровый» 3, то есть допускающий прогрессивные эволюционные изменения: «Поставив на первый план охранительные стремления, фракция националистов отмежевалась от реакционных течений» 4; «В основе всякой здоровой государственной жизни лежат два начала: начало порядка и начало прогресса. Оба они одинаково необходимы для государственной и общественной жизни» 5; «В прошлом для нас имеет значение только то, что перешло в настоящее» 6.

Исповедовать «здоровый» вариант политического консерватизма идеологам ВНС было тем легче, что они исходили из общности закономерностей исторического развития России и Запада: теория, «покоящаяся на мысли московских славянофилов, что каждому народу присуща одна какая-нибудь своя государственная форма быта, — вероятно, не будет принята наукою» 7.

На первый взгляд, западническому пониманию консерватизма противоречили многочисленные славянофильские пассажи лидеров ВНС: «Людям, видящим высший идеал в одной западно-европейской культуре, людям, желающим жить по готовым рецептам, без всякой оценки, — насколько эти рецепты применимы к нашей действительности, — таким людям наша старина является большой помехой», но «тем, кто верит в органический, самобытный рост России,… русская старина — неисчерпаемый источник для разумной созидательной работы» 8 и т. п.

В действительности, однако, заявления подобного рода свидетельствовали не об идентичности идейных установок ВНС и традиционных славянофилов, но о различном понимании теми и другими сути допетровского периода русской истории. Если, по мнению славянофилов, до XVIII в. история России шла отличным от Запада путем самобытного «органического развития», то, с точки зрения русских националистов, «органичность» допетровской эпохи как раз в том и заключалась, что в эти века развитие России в максимальной степени соответствовало европейским канонам: «Окажись наши предки умственно твердыми, они — подобно англичанам [курсив мой — Д.К.] — старались бы всеми мерами сохранить все хорошее, что было в старину, памятуя, что от добра добра не ищут. При таком взгляде вовсе не новшеством, а именно возвращением к старине были бы, например, земский собор, боярская Дума» 9. Разумеется, рассуждения такого рода выглядели более чем спорными, и уже здесь, на стадии фундаментальных постулатов, наглядно проявлялась глубокая внутренняя противоречивость идеологии русского национализма.

[84]

Едва ли не наиболее ярким примером невозможности построения «здорового консерватизма» на русском национальном материале явились безуспешные попытки идеологов ВНС вывести политически пригодную, т. е. в целом позитивную формулу русского национального характера. Сложность задачи заключалась в том, что перед русскими националистами в этой связи вставала задача не просто утвердить национальное достоинство русских людей, но доказать их способность саморазвиваться «не хуже европейцев».

Реестр русских национальных добродетелей, составленный теоретиками ВНС, был, хотя и обширен, но все же явно недостаточен для того, чтобы на его основе сделать серьезную заявку на успешное продвижение России по рационалистическому в своей основе европейскому пути развития.

Упоминались, в частности, такие свойства русской души, как «идеализм воззрений», «грусть и задушевность», «вера», «гостеприимство и терпимость» 10, «благодушие, всепрощение, милосердие, сострадание и самопожертвование» 11, «всечеловечность» 12.

Подобно славянофилам, русские националисты исходили также из постулата о том, что «все русские религиозны, все искренно исповедуют православную веру», которая, в свою очередь, неотделима от русского национального характера: «Православию и русской нации свойственны: мягкость, доброта, сочувствие, сострадание, любовь, милосердие, самопожертвование и всепрощение» 13.

Некоторые из адептов русского национализма утверждали также, что, помимо всего вышеперечисленного, «русский народ, как показала его история, есть народ даровитый и энергичный». В доказательство, однако, приводились сравнения исключительно с населяющими Россию инородцами, а не с передовыми народами Европы 14.

Что же касается параллелей с Западом, то, констатируя факт отставания русских от европейцев в сфере материального и социального прогресса, теоретики ВНС в то же время утверждали за русским народом приоритет в «разработке вопросов духа» 15.

Ключевыми, с точки зрения создания успешной консервативной идеологии, разумеется, являлись позитивные государственно-строительные качества русского народа.

Главным объектом гордости ВНС в этой сфере оказывалась способность русского народа к созданию самой крупной в мире державы: «Русский народ — величайший из народов земного шара: талантливый, героический, стойкий, великодушный. Народ, который на протяжении своей тысячелетней истории, несмотря на [85] крайне неблагоприятные условия своего существования, создал Империю, занимающую шестую часть суши» 16.

Другим государственно-политическим достоинством русского народа объявлялась его вековая терпеливость и покорность мудрой самодержавной власти: «К чести нашей России, к чести ее народа, к чести руководителей ее народа, у нас в России эти ограничения, эти привилегии [высших сословий — Д.К.] складывались [т. е. упразднялись — Д.К.] обыкновенно по инициативе не снизу, а сверху. Инициатива освобождения крестьян, как вам известно, шла от Государя Императора, инициатива отмены некоторых ограничений… точно так же была с высоты Престола… Это является одним из славных достояний нашего русского народа» 17.

Как можно заметить, перечень государственных и гражданско-политических добродетелей русского народа не был обширным.

Список изъянов русского национального характера оказывался значительно более длинным и подробным. В основном речь шла о тех сферах, в которых русские, по мнению идеологов ВНС, были замечены в наименьшем количестве добродетелей: трудовой, гражданской и политической.

Упоминались, в частности: непроизводительность 18 («Огромные пространства плодородной земли, безобразно эксплуатируемой. В руках «австрийцев» эта земля дала бы хлеба в два раза, в руках немцев в четыре, а в руках англичан в шесть раз больше, чем у нас» 19), хозяйственная безынициативность («…нас надо подтолкнуть на дело, и тогда оно пойдет») 20, малопрактичность и не скрупулезность ума 21, недостаток уважения человеческого достоинства и частной собственности 22, гражданская разобщенность: «Одиннадцать веков тому назад наши славяне поехали к варягам за море признаваться, что земля-де наша велика и обильна, но порядка в ней нет: у себя сами не можем его сделать — так придите, мол, вы; придите княжить и володеть нами!.. Что тогда, что теперь мы плохо надеемся на свои силы… Мы разрозненны» 23.

Наиболее страстно и всесторонне о недостатках русского национального характера писал Меньшиков: «Иной раз слушаешь парламентского болтуна, в узком черепе которого играет шарманка: «гнет правительства», «растоптанная свобода» и т. д. Хочется спросить: ради истины, скажите, препятствовало ли правительство, например, обрабатывать хорошо поля? Однако они прескверно обработаны, — и не только у крестьян, а и у помещиков, катающихся на автомобиле…» 24; «Взгляните, как работают французы, немцы, [86] англичане. Взгляните, как работают даже латыши, чтобы не ходить далеко. Смешно даже сравнивать их труд с обыкновенной, через пень в колоду, возмутительно-небрежной крестьянской работой «с прохладцей», кое-как, лишь бы отделаться»; «С 1/3 десятины китаец больше собирает, чем наш крестьянин с 10…» 25; «Предоставили дворянам на колоссальные выкупные платежи поднять агрикультуру, которую они не удосужились поднять за триста лет. Правительство ахнуть не успело, как миллиард выкупных перекочевал в сундуки заграничных кокоток и магазинов роскоши»; свои громадные имения русские дворяне «только и сумели, что растратить, распродать, прокутить, не успев за несколько столетий завести ни саксонской, ни китайской культуры»; «Едва освободили крестьян, как по деревням пошел тот же, совершенно дворянский кутеж, те же по натуре барские, легкие нравы насчет женщин, то же отлынивание от труда, то же безверие, та же беспечность к образованию — поразительное равнодушие к дельным книгам и пристрастие к печатной дряни, тот же анархический нигилизм, то же в общем печальное легкомыслие нашей расы» 26.

В своей пессимистической оценке гражданско-политического потенциала русского народа некоторые идеологи ВНС доходили до опасных, поистине саморазрушающих рубежей: «Есть расовый признак, начинающий объяснять многое в политике»: германцы обоих полушарий «длинноголовы», в то время как славяне и кельты, напротив, — «короткоголовы». В итоге, «в отличие от англичан и американцев, которые терпеть не могут обращаться к начальству и стараются все делать сами», — «короткоголовые» народы «смотрят на правительство как на божество, без которого волос не может упасть ни с чьей головы»; «Среди человеческих племен и типов есть прирожденные культурные люди и прирожденные дикари» 27.

Помимо констатации большого числа серьезных гражданско-политических изъянов русской души, еще более фатальным оказывалось то, что, как отмечали идейные лидеры ВНС, упомянутые недостатки русского национального характера парадоксальным образом вытекали из его «достоинств» — таких, как склонность к территориальному гигантизму и политическая податливость, инертность: «Основное несчастие России в том, что она растянута в пространстве до последнего предела натяжения, до разрыва. Силы великого племени, приложенные к столь неизмеримой площади, в каждой точке сводятся почти к нулю. Именно отсюда наша неспособность ни в одном месте громадной страны развить культуру [87] сильную и богатую: богатство требует сосредоточения сил, накопления их в ряду веков… Из необъятного протяжения России вытекает не только общая бедность, но и пестрота страны, отсутствие физического единства, физической целостности. Отсюда же наша национальная слабость и пестрота, отсутствие морального единства. Самая превосходная политика не даст нам мощи тех наций, что выработались на небольшой территории»; «Россия одна из тех незадачливых народностей, которые слишком широко разбросались — чисто пространственно и утратили в немалой степени цельность своих частей» 28; «Говорят, большое счастье быть громадной страной: все функции государства обходятся дешевле. Какая-нибудь маленькая Дания или Норвегия величиной с нашу губернию принуждены держать особый двор, дипломатию, армию, флот, крепости и пр., и пр. То ли дело всем губерниям России иметь один двор, одну дипломатию, одну армию и т. д. Не хотят видеть, что маленькие страны, при видимой разорительности содержать полный штат учреждений, ухитряются быть относительно втрое, вчетверо богаче нас. Почему им это удается? Потому что при небольшой территории нет экономической и культурной пестроты. Все сплочены и сильны. Слабых относительно мало, почти нет. В необъятном государстве, каково наше, слабые провинции живут на счет сильных. Бездеятельные области паразитничают на хребте трудолюбивых»; «Разве Финляндия даровитее Вятской или Вологодской губернии? Конечно, нет. Весь секрет в том, что Финляндия живет для Финляндии, тогда как всякий «Русский Манчестер» обложен соседним Пошехоньем и связан с ним круговой порукой. Пошехонью это выгодно, для Манчестера — гибель». Из данной цепи рассуждений с неизбежностью вытекал «еретический» (с точки зрения традиционного русского консерватизма) вывод о необходимости «расчленения» Великой России на более компактные и хозяйственно самодостаточные образования: «При удельной [т. е. политически децентрализованной — Д.К.] системе… мы имели бы отбор сильных областей и только сильных. Погибающие слабые местности уступали бы землю сильным соседям, и от разных Пошехоний не осталось бы и следа. В общих интересах нации это был бы чистый выигрыш. Население государства, может быть, было бы меньше количеством, но несравненно выше качеством» 29. Следует, однако, отметить, что подобные пассажи оставались своего рода «апокрифами», не получившими в рамках официальной доктрины ВНС концептуального осмысления.

[88]

Глубокая внутренняя противоречивость идейных установок ВНС, вносящая яд разложения в самые основы их политической консолидации, проявлялась и в тех случаях, когда речь заходила об отношении к наиболее важным реалиям третьеиюньской монархии.

С одной стороны, русские националисты являлись не просто монархистами — «Русский национализм немыслим без монархического начала» 30, — но убежденными сторонниками самодержавия: «Единая самодержавная власть в России вытекает прямо из характера национальных свойств русского народа. Из органической неспособности славян к объединению самих в себе и самоуправлению» 31.

Однако, с другой стороны, русские националисты заявляли о неприятии института неограниченной царской власти и подчеркивали свою категорическую приверженность законодательной Государственной думе: «Определяя государственный строй России как самодержавный и представительный, националисты никогда, однако, не отождествляли Самодержавие с абсолютизмом. По их убеждениям, представительный образ правления должен быть незыблемым» 32.

Стоит отметить, что в период 1905-1907 гг. многие лидеры ВНС входили в состав различных политических партий, открыто провозглашавших приверженность конституционализму, а накануне Учредительного съезда ВНС Меньшиков говорил о том, что партия русских националистов должна быть «конституционной» 33. Как всегда доводящий до публицистического гротеска узкие места собственной идеологии, в одной из статей, написанных чуть ранее, Меньшиков шел еще дальше и ставил под вопрос даже принцип монархизма: «Монархия и нация вовсе не синонимы. В первую половину русской истории весь север России… не имел монарха. Неужели из этого следует, что на севере не было русской национальности все 500 лет вечевого периода?». Правда, несколько дней спустя «апостол русского национализма» все же «спохватился»: «Я вовсе не отделяю народного блага от блага Монарха, я отождествляю их» 34.

Несмотря на явную внутреннюю готовность ряда лидеров ВНС оперировать понятием «конституция», в официальной риторике ВНС на протяжении всего времени его существования термин «конституция» отсутствовал. Основных причин тому, как представляется, было две. Во-первых, Основные государственные законы (ОГЗ), изданные весной 1906 года, официально конституцией не назывались и лишь перечисляли основные элементы, из которых состоял реформированный государственный строй (самодержавного монарха и два законодательных представительных учреждения — Госдуму и Госсовет). [89] Во-вторых, «третьеиюньский переворот» 35, благодаря которому русские националисты смогли попасть в Думу и в ней сложилось проправительственное большинство, был осуществлен с прямым нарушением ОГЗ, оправдание коего требовало выхода за предела традиционной конституционной парадигмы.

При этом, однако, русские националисты тратили изрядные полемические усилия на то, чтобы намекнуть все же на свой «латентный конституционализм»: «Русские Монархи… давно перестали, в силу неотразимых реальных условий самого существования сложного государственного организма, быть абсолютными, неограниченными. Если бы неограниченность власти Государя была возможна, осуществима, мы первые отстаивали бы ее грудью… Их желания блага народного стоят вне всяких сомнений… Но… «жалует Царь, да не жалует псарь»…» 36. Порой приходилось пускаться в квазиславянофильскую софистику, доказывая, что по-настоящему самодержавен лишь тот царь, который опирается на мнение народное: «…путь возникновения, утверждения и исполнения законов [т. е. через наделенную законодательными прерогативами Госдуму — Д.К.], не нарушая Самодержавной Власти Государя Императора, представляет лишь безусловную гарантию целесообразности и полезности вводимых новых законов. А посему начало Самодержавия ныне не только не умалено, а, напротив того, вяще укреплено в смысле полного единения и непосредственного общения народа, в лице его законных представителей, с Государем Императором» 37.

Особый драматизм взглядам идеологов ВНС по данному вопросу придавало то обстоятельство, что, несмотря на все свои реверансы по адресу третьеиюньской монархии, русские националисты были убеждены в большем совершенстве конституционной модели и в исторической промежуточности самодержавно-представительного образа правления: «Наш государственный строй может быть назван конституционным в том смысле, что в нем признается необходимым участие представителей народа в отправлении серьезных функций государственной власти, а самодержавным — в том смысле, что это строй, еще не установившийся, не приобретший всеобщей обязательности, и самодержавный государь, ввиду анархического состояния общества, или других весьма серьезных причин, может частично или же вполне, его отменить и установить другие его формы» 38; «Самодержавие в России является органическою потребностью, без которой Россия существовать не может до поры до времени [курсив мой — Д.К.]» 39; «Наше государственное строительство далеко еще [90] не закончено, и потому [курсив мой — Д.К.] нам нужен властный хозяин, «повиноваться воле которого не только из страха, но и за совесть сам Бог повелевает»…» 40.

Таким образом, в своем стремлении к консервации политической системы в том виде, в котором она сложилась по итогам событий 1905-1907 гг., со всеми ее институциональными и государственно-правовыми противоречиями, русские националисты были вынуждены озвучивать взаимоисключающие постулаты, признавая, по сути, российское самодержавие «неограниченным» и «ограниченным» одновременно. Пытаясь провести корабль партийной идеологии между этими Сциллой и Харибдой, идеологи ВНС разработали систему аргументов, которую можно условно было бы назвать «доктриной чрезвычайного самодержавия» и суть которой сводилась к признанию за императором права «в исключительных случаях» действовать поперек воли Госдумы: «Именно самые важные случаи в судьбе народной требуют некоего единоличного суждения, где суперарбитр нации, Самодержец, сдвигает ход истории с мертвой точки» 41; «Мы (то есть я и другие участники Союза), признаем как нормальный тип, как нормальное положение — постоянное единение Государя и русского народного представительства, в особенности в делах законодательства»; «Существенные перемены в государственном устройстве могут и должны быть предпринимаемы только в крайних обстоятельствах, и только опираясь на поддержку значительной части благоразумного и влиятельного населения» 42.

Ясно, однако, было, что столь вольное, недопустимо политизированное толкование буквы и духа закона («ad hoc»), которое помогло русским националистам успешно консолидироваться по горячим следам страшных событий 1905-1907 гг., в дальнейшем, по мере нарастания в цензовой части общества недовольства авторитарными действиями верховной власти, привело к эрозии внутреннего единства ВНС.

Из отношения ВНС к институту российского самодержавия непосредственно вытекала их — также внутренне противоречивая — позиция по вопросу о взаимодействии Государственной думы и назначаемого императором Совета министров.

Исходным для русских националистов являлся тезис о безусловной лояльности политических партий и Госдумы в целом по отношению к правительству, назначаемому императором: «Следовало бы в Основные законы наши, — писал М.О. Меньшиков вскоре после «третьиюньского переворота», — ввести определение парламента [91] не как борющейся стороны, а как помогающей» 43. В такой постановке вопроса, бесспорно, отражалась общая консервативная линия на принятие реалий такими, какими они «высочайше дарованы»: коль скоро ОГЗ не предусматривали ответственности Совета министров перед Думой, оппозиция правительству автоматически превращалась в оппозицию императору, чего «истинные русские консерваторы» позволить себе, разумеется, не могли.

Впрочем, стремясь провести четкую демаркационную линию между своей тактикой в отношениях с правительством — и тактикой радикальных либералов (официально именовавших себя «оппозицией»), русские националисты в то же время не желали отказываться от принципа самостоятельности во взаимоотношениях с Советом министров, неизменно подчеркивая полезность института парламентского контроля за деятельностью министров: «Пусть Дума плохо работает, но она заставляет правительство подтягиваться и работать, не покладая рук, и уже в этом ее большая заслуга» 44.

Сугубо лояльный парламентский контроль должен был отличаться от оппозиционности думских радикалов тем, что предусматривал критику правительства лишь с точки зрения законности его действий, а не их целесообразности, что и было зафиксировано в программных документах ВНС, провозглашавших «наблюдение законодательных учреждений за закономерностью действий правительства» 45.

Тем не менее, даже в наиболее идиллический — столыпинский — период своих отношений с правительством (1907-1911), русские националисты порой подвергали деятельность отдельных министров критике по существу — в основном, за недостаточную, по мнению ВНС, приверженность русским национальным интересам. При этом в числе «традиционно беззаконных» и «антинациональных» ведомств, наряду с интендантством, морским министерством, МИДом и кавказским наместничеством, упоминалось даже министерство путей сообщения, возглавляемое С.В. Рухловым: пикантность коллизии заключалась в том, что вплоть до своего назначения на министерскую должность в 1909 г. Рухлов являлся председателем ВНС: «Вообще в Министерстве Путей Сообщения по части строительства не совсем ладно. Министр-националист и даже бывший Председатель Национального Союза, — по-видимому, не может освободиться от нежелательного элемента из оставшегося ему в наследство персонала по сооружению дорог. В лице начальника управления, например, стоит господин весьма сомнительного происхождения с несомненным национализмом черты оседлости» 46.

[92]

Таким образом, формальная присяга на «стопроцентную лояльность» правительству имела, скорее, метафорический, нежели буквальный смысл, и означала отнюдь не готовность русских националистов аплодировать любому министерскому начинанию, но лишь стремление их принципиально отмежеваться от либеральных радикалов. Члены ВНС рассматривали Совет министров не просто как «высшую инстанцию», но как старшего партнера, обязанного учитывать точку зрения младших коллег — русских националистов и октябристов: «Созвездие — Столыпин, Гучков, Балашев — было поясом Ориона. Все, что предлагалось Столыпиным, если [курсив мой — Д.К.] с ним были согласны Гучков и Балашев, имело большинство и проходило через Думу» 47.

После гибели Столыпина на должность председателя Совета министров был назначен В.Н. Коковцов, который, как хорошо известно из литературы, с самого начала не предполагал вступать в тесный альянс ни с какими думскими партиями. И хотя новый премьер-министр не только не отрекся от заложенных его предшественником либерально-националистических основ правительственного курса, но отчасти пытался следовать им, — с первых же дней премьерства Коковцова стало ясно, что прежнего уровня доверительности в отношениях между премьер-министром и консервативно-либеральными партиями думского центра ожидать не стоит. Неудивительно, что позиция русских националистов по вопросу о принципах взаимоотношения с Советом министров довольно быстро стала ужесточаться: «Мы идем не за правительством, мы идем с правительством, потому что [т. е. постольку, поскольку: курсив мой — Д.К.] правительство национально и мы идем за единым знаменем», но если правительство отклонится от национально-русского знамени, «мы будем… против него» 48.

К концу деятельности III Думы и в период подготовки к выборам в IV Думу критическая составляющая позиции русских националистов по вопросу об отношениях с Советом министров стала еще более заметной: «Не сильные и могучие русские организации должны идти на буксире правительства», но само его «взять на буксир, вести и всемерно поддерживать» 49. Как нетрудно понять, слова о «всемерной поддержке» в данном контексте означали не столько обещание безусловной лояльности, сколько намек на возможность конструктивной — то есть частичной — оппозиционности, учитывая, что «взять на буксир» правительство, назначенное императором, можно было лишь посредством регулярной [93] публичной критики его деятельности по существу. Фактически это означало пересмотр идеологами ВНС исходной концепции «младшего партнерства» в отношениях с Советом министров и негласный переход к концепции «равного партнерства». Тем не менее, слово «оппозиционность» в данный отрезок времени в идеологическом арсенале ВНС по-прежнему продолжало отсутствовать.

С началом работы IV Думы критика российского правительства стала звучать в выступлениях думских ораторов от Фракции националистов и умеренно-правых (ФНУП) значительно чаще. Под эту тактическую эволюцию подверстывались и соответствующие постулаты: «Мы не та партия, которая ныне угодничает перед правительством» 50; «Мы противники парламентаризма, мы… считаем, что Императорское русское правительство должно быть независимо от Государственной Думы», но «я столь же решительно выскажусь и против тенденции другого рода», — «чтобы Государственная Дума всецело подчинялась правительству»; мы хотели бы, «чтобы отношения между Думой и правительством устанавливались на началах взаимного с обеих сторон доброжелательства и взаимных с обеих сторон уступок» 51.

Как и в эпоху III Думы, в начальный период работы IV Думы русские националисты в своих выступлениях обращали внимание на недостаточную «национальность» правительственной политики: «…настало время нам громко говорить о пропавшем лозунге — лозунге русской национальной политики, лозунге, забытом и отвергнутом с момента смерти незабвенного П.А. Столыпина» 52. Однако все чаще объектом критики становились недостатки правительства, связанные с непоследовательностью проведения им политики умеренно-либеральных преобразований, причем именно эта часть критики все более выходила на передний план думской риторики ФНУП: «Мы должны голосами всех лояльных элементов Государственной Думы решительно сказать правительству, что нет той силы, которая могла бы подавить живой дух русского народа, и что не им, людям совершенно равнодушным, остановить и подавить народно-общественное движение» 53; «Современное желание сузить свободу печати и усмотрения администрации в этой области не в наших интересах» 54; крайне правые считают, что «власть должна презирать общество», однако они «стоят на ложном и опасном пути» и «своими советами и своими действиями сеют ветры, а бурю пожинать придется нашей многострадальной родине» 55.

[94]

У некоторых лидеров ВНС стало оформляться «почти крамольное» представление о Государственной думе как о «старшем партнере» в отношениях с императорским правительством: «Конечно, мы должны давать [правительству — Д.К.] указания, … лозунги, и нельзя сказать, чтобы мы так ничего и не давали» 56. В этой связи оговорки, призванные напомнить об исходном идейном водоразделе между ВНС и «оппозицией», наполнялись внутренней противоречивостью и теряли прежний «жестко консервативный» смысл: «Мы являемся противниками парламентаризма, хотя мы стоим за то, что страна уже созрела к известной степени общественной самодеятельности, но мы полагаем, что… русский народ еще нуждается в управлении более, быть может, чем в самоуправлении» 57.

Как нетрудно понять, эволюция взглядов русских националистов на проблему взаимоотношений Совета министров и Государственной Думы являлась следствием общей эрозии третьеиюньско-консервативных основ ВНС. Беспрерывное падение авторитета Верховной власти и назначаемого ею правительства приводило в состояние непримиримого конфликта «здоровое» (умеренно-эволюционное) и «консервативное» (охранительное) начала русского национализма, фактически делая все более невозможным существование ВНС в прежнем виде.

Разразившийся в России весной-летом 1915 г. общеполитический кризис, кульминацией которого стало образование в недрах IV Думы оппозиционного Прогрессивного блока, привел к формальному распаду единой ФНУП, что, в свою очередь, означало фактический раскол ВНС. Камнем преткновения явился вопрос о «министерстве доверия»: оппозиционное большинство думцев тогда потребовало (правда, безуспешно) от Николая II отправить в отставку председателя Совета министров И.Л. Горемыкина и сформировать кабинет во главе с человеком, не запятнавшим себя потворством Г.Е. Распутину. В ходе этих событий «прогрессивные националисты» (чуть меньше половины фракции) откололись от ФНУП, вступили в оппозиционный блок и в дальнейшем сыграли заметную роль в политической жизни страны (Шульгин, в частности, вместе с лидером октябристов А.И. Гучковым принял отречение из рук Николая II). Остальные члены ФНУП («балашевцы») сохранили лояльность императору и в итоге фактически сошли с политической сцены.

Помимо внутренне противоречивого отношения русских националистов к политическим основам «третьиюньской монархии», [95] другой кризисообразующей составляющей их мировоззрения являлись взгляды по национальному вопросу, также занимавшие центральное место в их консервативном символе веры: «Инородческий вопрос — самый грозный из всех, ибо в нем дело идет о душе народной» 58.

Исходным в системе воззрения идеологов ВНС на национальную проблематику являлось признание первенствующего положения русского народа в пределах российской империи: «Вот основной пункт нашей программы: «единство и нераздельность Российской Империи и ограждение во всех частях ее господства русской народности»…» 59.

Из этого базового положения, а также из общих консервативно-либеральных установок ВНС вытекали следующие постулаты:

• унитарность государственного устройства («принцип единодержавия»);
  
• исключительное право сильных народов на самостоятельное государственное бытие;
  
• необходимость борьбы с «инородческим засильем» (т. е. со стремлением инородцев к сепаратизму и одновременно к захвату высших этажей социальной иерархии в империи);
  
• гражданско-политические свободы и территориальное самоуправление как условия свободного общественного развития;
  
• право инородцев на ограниченную политическую и экономическую свободу 60.
  

Как нетрудно заметить, уже в этом кратком перечне основных установок ВНС по национальному вопросу таились серьезные внутренние «гордиевы узлы».

Важнейшим концептуальным противоречием национальной доктрины ВНС оказывалось стремление вписать привилегированный статус русского народа в имперскую государственно-правовую систему, формально не предусматривавшую ограничение подданных по чисто национальному признаку. Меньшиков попытался разрешить данную коллизию посредством очередного софистического рассуждения: «Достаточно того, что в Основных Законах Россия названа государством Российским, чтобы вопрос о господстве считать решенным. Государство ведь и есть господство. И так как оно российское, то тем самым утверждено господство в России именно русской народности, а не какой другой»; «А что же с инородцами? Разве они не такие же граждане, как коренные Русские? Конечно, не такие и не должны быть такими»; «Мы, Русские, 900 лет строили и создавали наше государство, поляки 900 лет расстраивали и разрушали [96] это государство, сколько было в их силах»; «Ни с того ни с сего делить добытые царственные права с покоренными народами — что же тут разумного, скажите на милость?.. Сама история доказала неравенство маленьких племен с нами. Скажите, — что же тут разумного идти против природы и истории и утверждать равенство, которого нет?» 61.

Государственно-правовая софистика Меньшикова, однако, так и не смогла устранить конфликт между принципами русского национального господства и традиционного российского империализма. В 1911 году от Русской национальной фракции отделилась группа «независимых националистов» во главе с П.Н. Крупенским, заявивших о своем намерении отыскать наконец формулу примирения принципов «русского национализма» и «империализма» 62. Впрочем, идейные поиски Крупенского и его сторонников также остались малоуспешными.

Желая покончить с любыми сомнениями относительно правомерности своей позиции по вопросу о государственном статусе русской нации, идеологи ВНС объявили своим главным партийным лозунгом девиз, позаимствованный ими, по их собственным словам, у императора Александра III: «Россия для русских!» 63. Сознавая, что сам по себе лозунг «Россия для русских!» звучит весьма угрожающе, идеологи ВНС спешили подчеркнуть, что отнюдь не отступают от европейских канонов — «Россия «для русских» совершенно так, как Англия для англичан» 64, — и что стремление ВНС к утверждению русского национального господства отнюдь не направлено против «справедливых» интересов населяющих Россию инородцев: «Слово господство разумеется не в смысле порабощения. Никто не помышляет о какой-либо рабской или крепостной зависимости каких-либо инородцев, но оно разумеется в смысле политическом и экономическом» 65.

Развивая тезис о господствующем положении русского народа в российском государстве, идеологи ВНС делали вывод о структурировании отношений между русскими и инородцами по принципу внутрисемейного старшинства: «В наших иноплеменных согражданах желаем видеть братьев по духу, новых, младших русских, и от души принимаем их в свою родную, кровную семью» 66.

Патриархальное главенство русских над инородцами предоставляло русской нации и выразителю его интересов — русскому государству — право неограниченного вмешательства в жизнь подчиненных народов, иначе именуемое правом имперского [97] «благоустройства» («благоудобства») 67, то есть обеспечения оптимальных условий для развития как российского государства в целом, так и всех населяющих его национальностей.

Впрочем, как выяснялось из дальнейших рассуждений, все разговоры о «братском характере» отношений между русским народом и инородцами, основанном на «обоюдной выгодности» политики имперского благоустройства, являлись не более, чем благопожелательной декларацией, в жизненность которой сами русские националисты не слишком верили. Поскольку «усилия каждой народности направлены к национальной свободе и независимости», «расчет на благодарность и на понимание инородцами своих «собственных очевидных польз» слишком шаткий фундамент, на котором русскому государству и народу нельзя строить своего отношения к инородцам». Справедливость данного утверждения доказывали, в частности, «опыты с Финляндией и Польшей, а в меньшем масштабе и с другими инородцами» 68.

С особой остротой и напряженностью, по убеждению русских националистов, борьба между русским народом и инородцами должна была разгореться в связи с проведенными в 1905-1907 гг. государственными преобразованиями, либерализовавшими общественно-политическую жизнь в стране: национальное движение «всегда и неизменно является прямым следствием политических свобод»; «Там, где свобода, там развивается широкая самодеятельность, там возникает глубокое и широкое национальное самосознание, а где национальное самосознание, — там неизбежна национальная борьба»; «Если вы, господа, хотите уничтожить национальную борьбу, у вас есть для этого одно средство — опять уничтожить всякие свободы, придавить опять все народности могильным камнем бюрократического абсолютизма» 69. Отсюда с неизбежностью вытекал вывод о невозможности реального примирения с инородцами и перманентности активной борьбы с «инородческим засильем».

Другим обоснованием этого же тезиса являлась общая оценка роли и места, занимаемых инородцами в жизни России и русского народа, которая отличалась, во-первых, абсолютным преобладанием негативных характеристик, а во-вторых, признанием фактической неустранимости присущих инородцам «отрицательных качеств», в силу исторической и «органической» обусловленности последних.

Говоря о необходимости проведения по отношению к инородцам дискриминационной политики, идейные вожди ВНС имели в виду:

[98]

• ограничение политических (избирательных) прав инородцев на общегосударственном уровне;
  
• ограничение прав инородцев на участие в местной жизни;
  
• ограничение некоторых гражданских прав инородцев (при поступлении на госслужбу, при занятии бизнесом и свободными профессиями);
  
• ограничение притока инородцев из-за рубежа.
  

«Свист кнута» предполагалось органически дополнять «ароматом пряника»: «При лояльном отношении инородцев к России, русский народ не может не пойти навстречу их стремлениям и желаниям. Известно, например, что татары в России, несмотря на национальную обособленность, не могут пожаловаться на плохое к ним отношение. Однако, если бы в России раздалась проповедь панславизма, понятно, отношение к ним изменилось бы» 70.

Отдавая себе отчет в том, что политика, направленная на усиление противостояния русского народа и инородцев, плохо сочетается с идеей «патриархальной гармонии» во взаимоотношениях с ними, идеологи ВНС признавали фактическую неизбежность первой и фактическую недостижимость последней: «Национальная борьба… не может быть прекращена искусственными мерами. Раз национальности и племена, населяющие Россию, чувствуют себя друг к другу враждебными, ничего с этим не поделаешь, пока вследствие причин очень сложных и до сих пор не подчиняющихся силе человеческого разума и знания, пока процесс “враждебности” пройдет, и наступит или слияние и умиротворение, или, наоборот, полное разъединение» 71.

Характерно, что, когда речь о необходимости интеграции инородцев в общероссийскую государственную и общественную жизнь из области деклараций переходила в конкретно-политическую плоскость, это всякий раз сопровождалось резким нарастанием внутриорганизационного напряжения, исходом которого являлось размежевание между сторонниками и противниками «примирительной» линии.

Помимо уже вышеупомянутого ухода «независимых националистов» во главе с Крупенским из РНФ, следует назвать также процесс отмежевания «прогрессивных националистов» от ФНУП, который, наряду с отмеченными выше разногласиями по вопросу о «министерстве доверия», был также вызван различной позицией правых и левых националистов по национальному вопросу. При этом, однако, решимость «прогрессивных националистов» достичь примирения с инородцами в условиях войны отнюдь не свидетельствовала о намерении принципиально отказаться от [99] конфронтационной составляющей своей инородческой доктрины. Характерно, что именно пункты, связанные с либерализацией в области национальной политики, вызвали наибольшие трудности при подписании «прогрессивными националистами» декларации Прогрессивного блока. Итоговый компромисс оказался возможен во многом лишь потому, что многие из национальных проблем перестали быть актуальными: Польша была к середине 1915 г. уже полностью завоевана немцами, а черта еврейской оседлости фактически ликвидирована тотальной эвакуацией населения Западного края 72. Свое вступление на путь уступок инородцам лидеры «прогрессивных националистов» объясняли себе и своим единомышленникам исключительно конъюнктурными соображениями: «В новой партии, которую мы создали в Гос. Думе, мои товарищи в один голос говорят: «пускай забирают у нас все — нашу землю, нас самих, лишь бы была победа». Главное, что надо для победы, — это внутренний мир и согласие… Для поддержания этого внутреннего мира и согласия надо идти на все жертвы, на все уступки. Надо всех ублаготворить. Надо успокоить инородцев, ибо если подымутся инородцы, плохо будет»; «Пусть погибнут наши партийные программы, лишь бы жива была наша Великая Россия» 73.

Таким образом, на начальных этапах становления ВНС внутренне противоречивое стремление русских националистов к одновременно негативному и позитивному отношению к инородцам сыграло консолидирующую роль, поскольку позволяло теоретически гармонизировать, «законсервировать» противоречия, существовавшие в реальности между националистической, либеральной и имперской составляющими доктрины ВНС. Однако в дальнейшем по мере нарастания внутриполитического кризиса, выдвинувшего на первый план проблему политической эмансипации инородцев, оказалось, что идеология ВНС, квинтэссенцией которой является идея борьбы с «инородческим засильем», — не содержит основ для достижения реального «национального примирения». Данное обстоятельство, в свою очередь, явилось одной из важных причин идейного и организационного распада партии русских националистов.

Подводя итог всему сказанному, следует отметить, что в лице ВНС русский консерватизм начала XX века погиб за несколько лет до того, как рухнула Российская империя, а точнее, «третьеиюньская монархия», охранить которую от крушения и было призвано «здоровое консервативное направление». При этом русские националисты канули в Лету не только бесславно, но и практически бесследно, [100] в отличие от многих своих оппонентов и врагов — черносотенцев, октябристов, кадетов, трудовиков, эсеров, меньшевиков, большевиков и даже анархистов — не оставив в русской национальной памяти по сути никакого отпечатка (по сей день даже маститые авторы капитальных научных трудов порой путают русских националистов с крайне правыми 74).

Основных причин тому, как представляется, было три, причем все они, помимо конкретно-исторического, носят также универсальный характер и, следовательно, сохраняют актуальность по сей день.

Во-первых, сама по себе идея создания «здоровой» (то есть, прогрессивной, не застойной, «умеренно-западнической») консервативной формулы применительно к евразийской империи, вставшей на путь либерального самореформирования, обречена, ибо этот путь объективно чреват нестабильностью и перманентно нарастающей кризисностью. В основе указанной кризисности лежит дихотомия двух тенденций, неизбежно обнаруживающихся в процессе имперской модернизации: во-первых, тенденции к последовательной деимпериализации (дебюрократизации и регионализации) страны и, во-вторых, тенденции к «реакционному» возврату ее в исходное застойно-бюрократическое состояние. Конфликт этих двух векторов развития при любом его исходе означает неизбежный и, как показывает история, довольно быстрый крах либерально-имперского status qou, а значит, и той «здоровой консервативной» политики, которая делает принципиальную ставку на долгосрочное сохранение этого глубоко переходного по своей природе государственно-политического состояния. Более исторически живучими в этой связи оказываются те направления, которые изначально рассматривают «либеральный империализм» как переходный этап к чему-то более внутренне стройному и устойчивому: либо к тому или иному варианту антилиберальной автократии (самодержавию, коммунизму, нацизму), либо к либеральной демократии, основанной на идее свободного — в том числе национально-территориального — «антиимперского» общественного самоопределения. В частности, сравнительно большая историческая яркость Союза 17 октября, по сравнению с ВНС, объясняется и тем, что октябристы с самого начала выдвинули на первый план конституционно-реформаторскую, а не консервативно-национальную составляющую своей идеологии.

Во-вторых, заведомо конфликтообразующим, т. е. не столько «консервирующим», сколько дестабилизирующим и разрушительным — прежде всего по отношению к самой «консервативной идеологии», — [101] оказывается курс на рассмотрение и осмысление многонациональных («имперских») реалий сквозь призму «русского национализма», т. е. системы догматов о русских этнических приоритетах. В то же время создание продуктивной консервативной аксиологии вне апелляции к «метафизике национального» (в данном случае, к тому или иному варианту учения о «русских национальных ценностях»), как представляется, также немыслимо.

В-третьих же, — и это, возможно, самое важное, — как показывает печальный опыт построения доктрины ВНС, попытка создания убедительной и политически обаятельной концепции российской модернизации на косном и антилиберальном в своей основе великодержавно-имперском русском национальном материале оказывается в итоге до такой степени «шитой белыми нитками» и глубоко внутренне противоречивой, что по-настоящему не захватывает воображения даже вполне патриотически и империалистически настроенного большинства русской интеллектуальной элиты.

Исторической точности ради следует признать, что абсурд русского консерватизма как «национально полезной» идеологии был осознан российской общественной мыслью задолго до появления идеологии русского национализма и возникновения ВНС — еще в эпоху бурной дискуссии между «западниками» и «славянофилами». Позволю себе в этой связи завершить статью «проблемно-постановочным» стихотворением Козьмы Пруткова (к сожалению, впервые опубликованным лишь в 50-е годы XX столетия), на мой взгляд, идейно и художественно безупречно отразившим упомянутый концептуальный скепсис.