Социальная антропология русского консерватизма

Отечественный политический консерватизм обладает довольно стройной социальной философией, включающей в себя и социально-антропологическую концепцию. Интерпретации человека в русском консерватизме могут иметь известные отличия друг от друга, но общим ядром понимания человеческой сути является сознание естественной ограниченности возможностей человека в сфере социальных инноваций. С другой стороны, все русские консерваторы отвергают гиперболизацию прав человека, считая ее не соответствующей антропологической сущности индивида.

Вопрос о природе человека — чуть ли не центральный пункт векового спора между консерватизмом, либерализмом и радикализмом. Исследуемое нами идейное течение решительно выступает против либеральной антропологии, опирающейся на тезис Жан-Жака Руссо о том, что «человек по природе добр» и сводящейся к культу суверенной личности, объявленной высшей ценностью. Радикалистский взгляд на человека, не зависящего ни от какого традиционного авторитета и совершенно автономного в своих решениях и действиях, также чужд консерватизму. Консервативная трактовка человека на Западе восприняла христианское учение о первородном грехе человека, в особенности янсенизм и кальвинизм, проповедующих, что человек становится более злым с возрастом, что большинство помыслов и деяний человека — греховны.

Этические постулаты консервативной идеологии XIX и отчасти ХХ в. имеют мало общего с гуманистическими ценностями. Гуманизм в глазах консерваторов во всех своих исторических ипостасях всегда выступает как идеологическая доктрина, либо противостоящая традиции (которая одна только и отводит истинное место индивиду в системе ценностей), либо стремящаяся ее подменить. Обернувшись в XIX столетии индивидуализмом, гуманизм трактует конкретную личность — индивида — исходным пунктом общественной системы. Государству предписывалось ограждать процесс удовлетворения совокупности индивидуальных потребностей через предоставление субъективных прав и охрану их пользователей.

Для некоторых же пореформенных традиционалистов современный им эмпирический человек был не более, чем эгоистическим животным. Князь В.П. Мещерский указывал на раздвоенность человеческой натуры, когда «в каждом человеке есть два существа — одно, желающее добра и другое, желающее зла.., второму выгодно всякое ослушание власти, всякое отдание себя искушению беспорядка и возмущения…» С годами позиция праворадикального автора становилась всё ригористичней: «Вообще человек зверь, в частности, он бывает хуже или лучше зверя» (1888 г.) «С тех пор, пока я себя помню, я знал, что человек — зверь. Человек есть зверь и зверь лютей всех лютых зверей на земном шаре… Человек ужасен не только тем, что он злее всякого зверя, но тем, что мораль свою применяет к своим зверствам и ею оправдывает себя» (1891г.). Естественно, такой субъект никак не мог быть признан последней инстанцией обоснования духовных, в том числе правовых, ценностей. Делать культ из фраз о «великих правах человека… значило бы встать на прямой и чрезвычайно опасный путь отрицания истинных ценностей, имеющих происхождение внечеловеческое, а потому — надчеловеческое» 1.

Если проводить классификацию нормативных этических систем (гедонизм, эвдемонизм, утилитаризм, религиозная этика) с точки зрения решения ими проблемы высшего блага, то поведение индивида, утверждаемое в качестве морального стандарта консервативными мыслителями, следует охарактеризовать как этику долга. Она диктует первенство индивидуальных обязанностей над индивидуальными правами. Основоположник обратной точки зрения Эпикур полагал, что для достижения счастья человек нуждается лишь в самом себе. Соответственно, человеку, ввиду его полной автономности, не нужны полис, государственные институты и даже боги. Эпикуру вторили, признавая основой морали человека добро, а не должное поведение, Гельвеций, Бентам, Миль.

Консервативная мысль ожесточенно оппонирует всем этим воззрениям, прежде всего из-за порождаемых ими ряда политических и правовых следствий. Не пытаясь отрицать укорененности эгоизма в человеческой природе, консерватизм в своей социальной антропологии ни в коей мере не приходит к его оправданию. Ему глубоко чужд этический эгоизм, заверяющий, что человек должен руководствоваться исключительно собственным благом и собственными интересами, но так, чтобы не задеть интересы других индивидов. Жизнь вне социального института тождественна для консерватора состоянию пагубного для личности отчуждения. Существование социальных институтов есть непременная предпосылка формирования личности, наконец, человек обретает настоящую свободу только в рамках привычных ему социальных, политических и правовых структур.

Русские охранители сильно сомневались в справедливости утверждений Аристотеля, Канта, Дж.Ст. Миля о том, что человек (и человечество в целом) должны стремиться к счастью уже потому, что следует признать существование обязанностей, которые ни при каких обстоятельствах не ведут к счастью. Категория долга — вот то, что вносит осмысленность и упорядоченность в жизнь человека и общества. Но она зачастую предъявляет к индивиду и общности требования, неизбежно приходящие в противоречие с любыми требованиями счастья. Долг справедливости, например, не является долгом, вызывающим счастье как таковое. Таким образом, счастье — отнюдь не единственная должная цель человека. Более того, стремление к нему оборачивается онтологической и этической фальшью при попытках рационального внедрения «счастья» в социальную жизнь ложными политическими и правовыми конструкциями. «Наша жизнь, чтобы быть для нас приятной, подчиняется главнейшему условию — не слишком себя приневоливать к исполнению… долга. Вот причина, по которой нравственная дисциплина в обществе так заметно слабеет. А упадок дисциплины облегчает условия, при которых из людей, судьбой недовольных, развиваются враги и разрушители исторического миросозерцания…», — писал в конце ХIХ века кн. В.П. Мещерский 2.

Этика, провозглашаемая отечественным охранительством и пропитывающая всю его правовую идеологию, носит ярко выраженную социальную окрашенность. Одной из ее магистральных тем, во многом перекликающейся с аналогичными мыслями Б. Спинозы и А. Шопенгауэра, является преодоление вожделеющего начала в человеческой природе. В этой связи характерно превознесение в консервативной традиции «смиренности», «терпения» как чуть ли не ведущих форм добродетели, противостоящих столь не жалуемому социальному активизму. Имея своим эквивалентом в классической философии права понятие «свобода», эти качества у консерваторов обозначали предоставление всему идти своим ходом . Кн. В.П. Мещерский, определяя покорность воле Божьей как «признание себя и судьбы своей во власти, сильней твоей силы и разумней твоего разума» 3, называет ее первой потребностью человека. В способности к самопринуждению, непосредственно связанной с категорией «долга» — центральным понятием этической системы консерватизма — воплощается одна из первых добродетелей человека.

Отсюда вытекает повышенное внимание В.П. Мещерского к дисциплине, как «жизненному началу.., принципу, безусловно важному для общежития.» Когда же люди, склонные к «изгнанию из жизни всякой дисциплины», оказываются предоставленными самим себе — «общество стоит на голове», а в людях пробуждается «полное неуважение к собственности, к договорам и обязательствам, к семейным обязанностям и т.д.» Русская консервативная мысль в праве, корректирующем органические изъяны человеческой природы, ценит преимущественно его дисциплинирующую функцию. По Ивану Ильину, право, «сохраняя, накопляя, уясняя, упрощая правила, устрояющие жизнь,» прежде всего должно преследовать задачу «приучения людей к самоограничению» 4.

И.А. Ильин, соглашаясь с тем, что правовое государство «всецело покоится на признании человеческой личности», считал всё же обязательным уточнить характеристики этого субъекта права. Человеку, чтобы считаться субъектом права, надо быть «центром самообладания и самоуправления». Субъектом не только полномочным, но, поскольку, правопорядок базируется именно на лояльном правосознании, прежде всего управляющим собой. Правосознание, по И.А. Ильину, это — духовная дисциплинированность инстинкта. Естественным правом и одновременно обязанностью человека являются его «самовоспитание и самостроительство». Преувеличенное представление о правах личности способно лишь дезориентировать самую личность, заставив забыть об неотъемлемых обязанностях. Консервативный философ права с сожалением констатирует присутствие в каждом человеке «эгоцентрического тяготения к свободе», не обремененой каким-либо сознанием долга, когда каждый только и «ищет, как обеспечить себе свои естественные права». Между тем, человек, полагающий себя субъектом права, должен воспринимать прежде всего предел своей свободы и, более того, поддерживать эти рубежи самоограничения «как необходимую и священную грань своего поведения». Человек должен знать, что ему по праву «можно» и что «нельзя». Для того, чтобы право стало подлинной «мерой реального поведения», его субъект должен «воочию осязать пределы своего правового статуса». Настоящего гражданина должно отличать умение обращать свою свободу в добровольную лояльность 5.

Любая идеология объясняет человека, исходя из некоей тотальности, частью которой он является. Какова была эта тотальность, растворяющая бытие индивида, для социальной антропологии русского консерватизма? При наличии известного спектра мнений, существующих внутри консервативной традиции, искомая тотальность все же всегда лежит либо в плоскости какой-либо общности (народ, государство), либо в плоскости того, что эту общность спаивает воедино (религия, культурная традиция). Главное, что консерваторы, в отличие от гуманистов, духовными наследниками которых в XIX в. стали либералы, никогда не объясняли субъекта, исходя из него самого же.

Консерватизм отказывается видеть в индивиде члена мирового человечества, который уже по одному этому должен быть непременно наделен устойчивым объемом «прав человека». Во-первых, консерватизм не склонен признавать за каждым индивидом абсолютной ценности. Во-вторых, человек как субъект права, согласно консервативной точки зрения, должен быть взят не как абстракция, а как вполне определенный индивид с конкретными же потребностями, стремлениями и ожиданиями. «Человечество» как целое воспринимается консерватизмом в качестве сугубой фикции. Оно не образует некой солидарной группы, не представляет в мировом масштабе аналог родоплеменной или государственной общности. Человечество не правомочно, как племя или государство, наделять своих членов правами и обязанностями. Во всяком случае до тех пор, пока «человечество» не станет частным единством (как род или государство) и не почувствует своих границ по отношению к другим популяциям космоса. Любая политическая и правовая конструкция, касающаяся индивида, будет иметь случайный и произвольный характер, пока под ней не будет субстанциональной основы в лице реальной общности, в которую он прочно интегрирован. В этом подходе, во многом схожем с гегелевской критикой абстрактного универсализма Просвещения и кантовской этики, русские консерваторы от митрополита Филарета до Ивана Ильина были едины.

Укажем на два исходных пункта понимания человека у Ивана Ильина: «реалистическая антропология» (необходимость учитывать реальные возможности человека и их пределы) и «духовная перспектива» (отказ от антропоцентристского высокомерия). Солидарность с дореволюционными предшественниками обнаруживает себя в отвержении эгоистической трактовки таких ценностей как «добро», «счастье», «свобода». Пороки современного мира частично выводятся И.А. Ильиным из сущности человека, частично относятся на счет новейшей политической и социальной организации общества, как раз положившей в свой фундамент себялюбивое толкование указанных ценностей и оградившей его соответствующими правовыми гарантиями.

Добавим, что консервативная оценка человеческого естества находит поддержку в многовековом опыте русской истории. Вряд ли можно отрицать, что личность как таковая не слишком жалуется в национальной политической культуре. Сознание этого обстоятельства сообщало определенную основательность утверждениям охранителей о либерализме как «продукте западной исторической жизни;…русского исторического либерализма доселе в архивах не отыскали, оттого он так непроизводителен». Последующий ход событий, как известно, подтвердил и другой вывод консерваторов: «либерализм, как западное явление, в России беспочвенен, а как беспочвенный он потому опасен, что ему нет предела…» 6.