Христианская идея «братства» в повести Н.В. Гоголя «Шинель»

Н.В. Гоголю дано было приблизиться не только к великим художественным открытиям, но и мучительно постигать истину бытия, величие и «расхристанность» человеческой морали. В нем самом моральное сознание было очень острым и напряженным. Познание человека для Гоголя невозможно, если «не загореться всецело любовью к человеку» (из письма 1847 г.). «Но как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного», «…человек девятнадцатого века отталкивает от себя брата… Он готов обнять все человечество, а брата не обнимет» [1].

Один молодой человек из повести Гоголя «Шинель», который вместе со своими товарищами сыпал на голову Акакия Акакиевича бумажки и смеялся над ним, услышавши слова Башмачкина: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», в которых звучало «что-то такое, преклоняющее на жалость», он вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним… Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей… И долго потом представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, со своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И в этих проникающих словах звенели другие слова «я брат твой» [2].

Акакий Акакиевич представлен таким ничтожным, что читателю трудно осознать, что он «брат» наш. Жалкое существо, действующее с какой-то беспросветной тупостью: даже когда он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, то ел все это с мухами» [2]. Слова автора о том, что Акакий Акакиевич наш «брат», звучат отвлеченно и так мало вяжутся с тем, что говорит автор о Башмачкине. Акакий Акакиевич знал только одну радость - переписывать бумаги, причем, «когда он добирался до буквы, которая была его фаворитом, то он был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами». «Ни одного раза в жизни не обратил он внимания на то, что делается на улице… если на что он и глядел, то видел во всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки» [2].

В любви Акакия Акакиевича к своим буквам есть что-то комически-возвышенное, какая-то пародия на любовь. Да и описание того, как переживал Акакий Акакиевич шитье своей шинели «изображено языком эроса». Сама шинель в повести нечто живое - «жена», «подруга» Акакия Акакиевича. Когда Акакий Акакиевич стал копить деньги на шинель, то он «приучился голодать по вечерам и зато питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С тех пор как будто самое существование его стало полнее, как будто он женился, как будто он был не один, а какая-то подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, - и подруга эта была никто другой, как та же шинель…» [2]. Само его преображение и торжество связаны с нею: «С лица и поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность, словом все колеблющиеся и неопределенные черты». Когда новая шинель оказалась на его плечах, он «даже усмехнулся от внутреннего удовольствия» [2].

Гоголь отпускает своему герою всего лишь мгновение, минуту, в которую он может торжествовать, развернуться и «усмехнуться» жизни уже не робко, не просительно… Его радость как бы запретна, ненадежна. Но этот краткий миг «воспламенения души» Акакия Акакиевича - «перед самым концом жизни мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь» [2], - этот миг приближает его к нам.

Таким образом, призыв видеть в жалком чиновнике брата находится в полном соответствии с самим образом Акакия Акакиевича. Ведь нечто вроде шинели Башмачкина может быть страстной мечтой любого человека.

Сдернутая с плеч «значительного лица» шинель, - это не только месть Башмачкина «значительному лицу», это месть всем тем, кто не увидел в нем «брата». Посмертную месть Акакия Акакиевича и его приобретение генеральской шинели Гоголь рассматривает уже как «награду» за «не примеченную никем жизнь». И теперь это уже не низенький чиновник с лысинкою на лбу, а привидение, которого боится весь Петербург.

После смерти Акакия Акакиевича и особенно после ограбления «значительного лица» призраком что-то трогается и в душе генерала. С тех пор уже реже говорил он своим подчиненным грозные слова, чаще задумывался, и чиновник, «распеченный им в пух», представлялся ему как укор и упрек. Возможность спасения оставлена Гоголем и для «значительного лица», которого «генеральский чин совершенно сбил с толку… он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть» [2]. И здесь уже зазвучал и тот «мотив пути», который не покидал Гоголя всю жизнь, и призыв к людям не растерять лучшие душевные качества на жизненном пути, в движении по которому и совершается созревание души. Гоголь видит опасность в неосознанности человеком самого пути, которая связана часто с тем, что «кое-что и слышит наш ум, да не слышит сердце». «Ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке» [1]. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь предупреждал, что опасность идет от непомерно развившейся «гордости ума», от «страстей ума». Он писал об исполинской скуке, которая как смертная тень может закрыть Россию. Но и против скуки, против гордости, против ожесточения и ненависти он находил одно заклятие - крест. Как крестится верующий человек при приближении нечистой силы, так Гоголь заклинал надвигающееся зло именем Христа. Этим именем Гоголь все будет мерить отныне, сверять с ним человека и его деяния, начиная от самого низшего, стоящего внизу иерархической лестницы.

Гоголь зовет читателя и героев своих обернуться, прежде чем устремиться вперед; оглянуться назад, чтобы понять, куда идти.

И возглас Акакия Акакиевича «я брат твой» есть оклик Гоголя, обращенный ко всем, - оклик, соединяющий всех и напоминающий о спасительной силе любви.

Трагичен и Башмачкин, взывающий о помощи, трагична и судьба тех, кто не слышит: «то ли уши их заложило ватой, то ли до того огрубело сердце, что наросла на нем страшная непрогрызаемая кора, что не докричишься до него…» И задачу поэзии Гоголь видит в том, чтобы докричаться до сердца каждого: «Другие дела наступают для поэзии» - она призвана вызывать народы «на битву уже не за временную нашу свободу… но за нашу душу» [1].