Усталость от культуры и судьба метафизического долга

[104]

Предметом все более и более пристального внимания со стороны философской мысли становится такой сущностный способ человеческого бытия как культура. Давно ушло в прошлое рассмотрение человека и культуры в качестве чего-то нераздельного, слитного. Ныне на первый план выдвигается уже не просто самоопределение человека в культуре как к способу присутствия в бытии.

Человек рожден, он появился в бытии. Означает ли это, что он, как и отдельные люди должен умереть, исчезнуть из бытия? Неужели небытие является его неизбежным концом? Для того, чтобы продемонстрировать обратное, поставим вопрос о том, из чего возник и возникает человек. Да из своей деятельности возник исторически и возникает постоянно. Сохранить определенность этой деятельности — его обязанность и нравственный долг. Определенность образа деятельности, сохраняемая волевым усилием запредельного опыта, содержит в себе светоносное начало, рассеивающего мрак в самосознании. Вместе с тем человек не может быть самим собой, не исступая из себя. Основанием подобного превзойдения тех или иных форм деятельности, служащего источником бытия культуры, является направленность первичного опыта вглубь — к трансценденции. Лишь в служении, в осуществлении сверхсвоих целей, происходит преображение человека, его положительное утверждение в бытии. Так понимаемое преображение как раз и является высшим долгом человека, с точки зрения культурного бытия выступающего в качестве предельного метафизического начала, которое ввиду бесспорного наличия запредельного не представляет собой начала абстрактного и отвлеченного. Тем не менее в любой момент оно способно быть отвергнуто. «Назавтра, т.е. в тот момент, когда я должен выполнить обязательство, я не испытываю этого желания, а взамен я теперь желаю [105] того или иного развлечения, о котором я раньше и не думал» 1. Уникальной особенностью человека выступает и его способность принимать или не принимать детерминированность своего поведения нравственными нормами, испытывать силу культурных запретов и норм 2.

При свободном и сознательном отказе человека от положительной направленности первичного опыта метафизическая компонента культуры действительно обращается в абстракцию, от давления которой необходимо освободиться в связи с тем, что человеку, чуждому живому общению с бытием, претит всякое обращенное к совести, пусть и схематичное напоминание о его долге. Если нет первичной воли к бытию, то никакая воля в пределах культурно-предметной сферы не способна осуществить долг. Последний за иссяканием воли забывается и третируется, превращается в своего рода предрассудок.

Констатация тех или иных негативных процессов в культуре не может отменить решение вопроса о том, как возможны эти процессы. А здесь не обойтись без прикосновения к тайному и предельно глубокому опыту человеческого самоопределения со свойственным только ему языком и смыслом. На этом уровне имеется весьма солидный пласт превратных форм самосознания, группирующихся вокруг первичного нигилизма. Кто тот, кто впустил и допустил человека до бытия? — вопрошает эзотерический субъект о самом себе, не всегда имея правильные, но всегда имея те или иные четкие ответы. (Нигилизм как раз и есть плод недостаточной правильной прозрачности человека для самого себя, когда воля еще не опираясь на Знания ведет прочь от Свободы). Самоопределяющему человеку не ясно до конца, что он обладает статусом впускаемости, а не уже впущенности в бытие, когда перед ним всякий раз может закрыться дверь.

Задержка на пути к бытию, на пути в бытии демонстрирует свободу человека, но свободу незрелую и полностью еще неосуществившуюся. Подобная ситуация естественным образом проявляется в культуре, которая и служит полем ее обнаружения. Как только культура утрачивает рациональность и погружается в аб- [106] сурд, встает вопрос о том, что же собственно произошло на первичном уровне. А происходит там с определенной долей повторяемости одно и тоже — усомнение человека в собственной бытийственной призванности. Сомнение ослабляет волю, и вот уже человек оказывается неспособным сдержать напор смерти, погружается в страх и отчаяние. Как таковая, в своем должном, идеальном варианте культура рациональна, у нее есть смысл, который заключается в сохранении человеческого бытия, и этот смысл в сохранении его для бытия , осознания. Главная же цель ее — культивирование воли к бытию, подготовка окончательного выбора человеком подлинного бытия как сверхкультурного необратимого сознания. В самом абстрактном виде смысл — бытие человека в бытии, а не на подступах к нему. Действительно, что может быть более конкретнее и содержательнее этого смысла? Культура транслирует внутреннее знание об этом смысле, показывая, что уже само по себе это знание — способ бытия и импульс осуществления человека. Имеется и другая точка зрения, согласно которой у культуры есть смысл, но нет цели. «Понятие цели применительно к культуре бессмысленно (она не достигаема, а потому уже не цель — М.Ш.). Но культура имеет смысл, точнее, она бесконечно смыслосодержательна» 3.

Модальности энергийного стремления к бытию бывают разными. Не последнюю роль здесь играет фактор смерти. Смерть — такой феномен, который придает человеческой жизни всеобщую абстрактную цель. Смерть — отрицательное условие, отталкиваясь от которого человек возымает цель. Но не следует думать, что культура ввиду отрицания смерти всецело отрицательна. Культура не есть пространство, где вопрос об удалении от смерти и сохранении жизни решается окончательно. Смерть (небытие) — прошедшее состояние человека, это то, в чем он был — абсолютная потенциальность. И покуда человек не перейдет в состояние абсолютной актуальности, смерть, правда уже в относительном и частичном масштабе, не будет изгнана. Смерти не будет в том случае, когда человек полностью «изгонит» себя в бытие. Бытие — конкретная и положительная цель, стоящая перед человеком. В культуре не происходит возымания цели, выходящей за рамки [107] бытия. Вот почему вопрос о культуре — это вопрос о бытии и небытии человека.

Совершенно неверно унижать положительную цель культуры и полагать, что бытие человечества еще только начинает быть именно потому, что ему загрозило небытие. Противостояние небытию, своего рода стоический ригоризм — отнюдь не первичная характеристика культуры, ибо она — более всего утверждение бытия. Действительно, в основе человеческой культуры лежит тенденция к преодолению смерти, но она производна от другой тенденции — утверждения жизни. Небытие небытия здесь не бессильно, но актуально. В культуре уже нет смерти, ибо есть память. Именно это импульсирует культурную деятельность — накопление, сохранение, освоение ценностей. Никакое время здесь не способно погасить положительный, жизнеутверждающий протест против смерти и разрушения. Небытие и забвение как начало человечества, в культурном пространстве перестают являться концом отдельного человека, да и всего человечества. В культуре, что собственно и делает ее возможной, выражается некое предчувствие иного конца, с небытием не совпадающего, хотя сама культура является только вступлением в опыт бытия, но не им самим.

Культура — подготовка восприятия этого опыта и перехода к нему. Необязательность смертного конца лишь оттеняет обязательность и должность вечного бытия, отрицающего несущностную кратковременность человека. Оттого так важна для каждого человека школа культуры. Принадлежать ей — значит в перспективе принадлежать бытию. В бытие и в бытии через культуру — таково многотрудное дело человека. Выбирая культуру, человек решает целый ряд задач, связанных с трудностями по удержанию и активной деятельности в своей среде. При вхождении в последнюю человек не может не забывать о том, что культурные абсолюты относительны, но так же и о том, что только через них усваивается абсолют безотносительный. Источник культурного нигилизма — в забывании человеком того, как он был призван в бытие и кем. Но даже релятивизируя абсолютные ценности бытия (личность, свободу, совесть и др.) и как следствие — ценности культуры, он тем не менее не умирает. Что-то не дает ему возможность уйти в небытие (да он сам в глубине души этого не хочет), а именно — привязанность в своем отрицании к отрицаемому — культуре. Как показывает С. Лем, например де Сад — [108] «Одновременно и противник культуры, и ее приверженец, ибо хотя сокрушает ее ценности, но сокрушить их до конца не смеет (даже если бы это было ему по силам): в этом случае он уподобился бы паразиту, который поедает хозяина слишком эффективно и в конце концов гибнет вместе с ним» 4.

Будучи выброшен на скалу бытия, человек мужественно терпит удары судьбы, разворачивает целую программу действий, посредством которых и удерживается на ней. Искушающая идея вернуться в природу не имеет должной силы, хотя несколько и деформирует ткань культурного бытия. Будучи отчужден от природы, но не от бытия, человек ставит перед собой задачу достойно пережить поисковый этап своего опыта и утвердиться впоследствии в последнем корне. Каким бы не был человек пораженцем в ситуации своего существования, над которым занесен меч, и как бы не жил в страхе, что его должны убить (иногда от этого страха он убивает себя и других), в целом он — существо культурное, а не антикультурное. Он вглядывается скорее в бытие, чем в небытие. Он не губит свои лучшие силы, заглядывая по ту сторону смерти, напротив он их только приумножает. Забвения талантов, а главное — дара бытия не происходит даже при резком «вдруг» — осознании временности своего пока–неподлинного бытия. Но в том его призванье, и он ищет иного — подлинного — не забывая даже поиграть со смертью. Культура — не просто деятельность по преодолению смерти в идеале, а реально преодолевающая смерть деятельность. Культура преодолевает смерть, если под последней понимать забвение. Часто культура и не ставит перед собой цель преодоления смерти в единстве всех ее моментов, т.к. с подобным преодолением она преодолеет и себя. «Но каждый человек остается достаточно профанен и конечен, несмотря на все культурные усилия, и поэтому лишь отчасти может рассчитывать на историческое бессмертие в культурном архиве: как автор он неизбежно столь же расколот, сколь и продукты его инновативных практик» 5. Таким образом культура не дает бессмертия, которое относительно. Гумилев Л.Н. подмечает, что все культурные иннциативы движимы надеждой на бессмертие, «надежда эта оправдана: [109] созданиям человека дарована не смерть, а медленное разрушение и забвение» 6. Но вместе с тем в измерении памяти последнее способно максимально замедлиться или вообще прекратиться. В этом сказывается оттягивание необратимого вхождения человека в бытие. Если повнимательнее присмотреться, то действительно, преодоление смерти не является итогом культуры. Думается, что человек испытывает наслаждение, играя границей, отделяющей его от небытия.

Человек играет, то отдаляясь от смерти, то допуская ее в мир или же сам входя в нее. Культура — такое ускользание от смерти, которое создает альтернативный небытию массив, опираясь на который можно, не боясь, продолжать игру. Не имея места в культуре, смерть обретается около нее, оттеняя осознанную человеком собственную единичность и уникальность. В связи с тем, что культура не одинока перед ликом бытия, индивидуальность не превращается в онтологическое одиночество, от которого, пожалуй, можно впасть в безумие. Культура как собрание отдельных человеческих голосов, препятствует метафизической одинокости, но не отменяет ответственности всех и каждого перед бытием.

При всей важности и необходимости культуры не стоит забывать о том, что человек не находит в ней окончательного утешения и успокоения. Последние в ней временны. Преодолевая разрушающее время (время, влекущее в небытие), она не в силах преодолеть времени как такового. Одерживая победу над разрушающим временем и его волнами, смывающими те или иные моменты человеческого существования в небытие, культура длит родовое бытие как условие посмертного бытия отдельного человека.

Бытие Человека актуализирует проблему небытия. Лишь человек остро ее переживает. Борясь с небытием самого себя, он прекрасно понимает, что небытие привходит в бытие до тех пор, пока есть окончательно не утвердившийся в бытии человек, человек, окончательно не эволюционировавший в бытие. Возможность небытия постоянно довлеет, превращается в навязчивое представление. Человек возник однажды, но это не означает, что на этом следует успокоиться. Существование человека пронизано долгом перед собой как однажды возникшим и состоит в энергичном длении собственного бытия в направлении предельного совершенст- [110] вования. Осознание долга и вытекающей из него деятельности тесно связано с сознанием законности возникновения человека, а также осознание некоего сверхчеловеческого трансцендентального субъекта, на котором лежит «вина» за подобное возникновение. То, что есть — человек и его существование — должное и святое, нисколько не умоляющее свободы. Если предположить, что человек возник по своей воле, то сам акт начала, находящийся по ту сторону культуры не будет представлять собой абсолютной ценности и составит легко преодолеваемую преграду на самостно-волевом пути небытия. Человек волен забыть о долге перед толчком, который его вызвал, но он не волен его отменить, тем более прекратить его воспроизводство в пределах культуры. Другое дело, что культурная деятельность может утратить интенциональный характер и развиваться чисто инерционно, как бы топчась на месте.

Ослабление воли культуры к собственному позитивному концу-венцу чревато приближением границы небытия. Возникает вопрос, почему человек, превратно думая о том, что «впал» в бытие по своей воле и получил его от самого себя, а следовательно и ответственен только перед собой, не реализует свое право на небытие и не лишает себя бытия? А это означает, что несмотря на все превратные моменты своего самосознания, он неосознанно осуществляет свой долг, хотя и не в полной мере. Каковы же те факторы, которые тормозят осуществление предназначения культуры? Как известно, напряженный труд приводит к накоплению усталости, утомлению. «Утомление или утомленность — физиологическое или патологическое состояние снижения функциональных возможностей организма или его отдельных систем: мышечное, умственное, физическое, эмоциональное, цветовое и др.» 7. Культура — не исключение в действии этой закономерности. Психологическое напряжение, сопровождающее деятельность, приводит к стрессу и утомляемости. Защитной реакцией в этом случае становится торможение, вызывающее некую паузу и перерыв деятельности. Особенность культурной деятельности такова, что она не может продолжаться непрерывно. Культура, имеющая своей целью созидание человека как всецело актуального существа, в [111] определенный момент грозит ему разрушением. Спасаясь от саморазрушения человек отходит от культуры. Воля к культуре, хотя и не подавляет волю к жизни, в известный момент начинает противостоять ей как воле к небытию.

Усталость — непременный атрибут деятельности в культуре, имеющая к тому же основание и в первичном опыте. Усталые от культурного трансцендирования уже не могут исполнять долга. Но нельзя сказать, что культура полностью угасает. Отнюдь. Наступает время контркультуры и антикультуры как неких превращенных измерений, отличающихся, правда, друг от друга знаком своей направленности. Погружение в низшие смысловые слои существования — в меон, по Юнгу, происходит не неким специальным волевым актом, а путем ослабления воли к бытию. Взрыв воли к жизни, как к тому, что есть, а не к тому, что должно быть, выражается в ценностной метаморфозе: первой, «заглавной» ценностью ставится не творчество, а потребление. Отход от культуры выражает не только необходимость паузы, но и необходимость паузы для утверждения свободы. Пауза нужна для того, чтобы не превратиться в прислужника созданных совершенней, чем даже человек, творений, в приводной ремень механизмов культуры 8.

Перед лицом малейшей утраты свободы человек утверждает свою свободу в создании не творений, приближающих его своим совершенством к бытию, а всяких безделиц и удобств, отмеченных знаком функциональности. При чрезмерно затянувшейся паузе человек функционализируется, становится придатком техники, производящей всеразличные блага-вещи. Сказать, что он испытывает к ним страсть, нельзя: человек не стоит и не вглядывается в них, он просто их потребляет, забывая о долге перед ними 9. Удовлетворение существованием путем попрания совершенства и стремления к совершенству (идеалу) обнаруживает утомленное отрицание существования, совпадающего с трепетным, сопровож- [112] дающимся усилием принятием существования. Усталый от бесплодных умозрений, от бесконечных вглядываний в будущее желает «просто пожить», беззаботно купаясь в лучах бытия, без усилия служения последнему на поприще культуры. При этом не принимает во внимание то обстоятельство, что бытие для человека лишь тогда, когда человек для бытия. Уставая от служения как реализации своего долга, человек не хочет вовсе отказываться от существования: он лишь желает изменить его образ. Существование, совпадающее с культурой как нравственной самоотдачей в руки бытия, надоедает. Происходит поиск новых горизонтов.

В связи с тем, что на поприще культуры нет конца совершенствованию, человек задается правомерным вопросом — а когда же конец? Конца культурного творчества как вознаграждения не видно, и это приводит к унынию, ибо всякий конец творчества — его собственное начало. Человек устает не от самого бытия, а от способа его принятия — активизма культурной деятельности, базирующийся на усилии постоянной открытости бытию, от должного совпадения существования с культурой.

Расторжение существования и культуры приводит к особому состоянию свободы от должного как искушенности запретным. Своевольно отстраняясь от метафизического долга, человек обретает пустую свободу, свободу, не связанную с несением креста образа человеческого. Желая пожить свободно, т.е. так как ему хочется, т.е. переходя к метафизике своеволия, он сталкивается с проблемами самоидентификации. Проблематичность самоидентичности объясняется тем, что только культура единственно обеспечивает известную долю определенности человека. Обезображенный же своеволием человек вместо желанной свободы получает потерянность, вместо неопределенности творчества — смотрящий в самого себя хаос.

Человек очень быстро устает от рациональной (в узком смысле) культуры — от культуры рассудочных, анализирующих способностей, от культуры, которая вся сплошь построена и выведена из рационально-натуралистического уровня сознания. Диктат рационализированных сторон сознания и жизни надоедает, возникает стремление возвратиться к спонтанности. Данный нюанс заставляет уточнить, специфицировать понятие усталости. Усталость вызывается не культурой вообще, а таким ее вариантом, при котором всякое самопроявление человека превращается в его ов- [113] нешнение и отчуждение, и которое — чрезмерно «серьезное» дело, отмеченное дефицитом праздника и свободной, именно свободной, а не имитационной игры. Усталый дух ищет отдохновения в мистицизме, в увлечении иррациональным, оставляя в стороне картину тленной жизни, поломанную мебель, рваные обои. Усталость от культуры по мере вхождения человечества в стадию зрелости, «зрослости», накапливается, что сильно влияет уже в свою очередь на ослабление творческого порыва. Ужасает одновременно и ставшее и неопределенно становящееся, которому не видно конца и которое не может вместиться в конечное.

Желание конечной цели, на которую указывает рассудок, не находит своего осуществления: конечное состояние все время постигается, допускает даже перманентное вхождение в себя, касание, но никак не достигается и не удерживается в «клетке» обладания. Недостигаемость, непосильность желанного перед лицом ходящей по пятам смерти надоедает. Усталость обращается в культурофобию и задает такой чисто негативный угол зрения на деятельность, согласно которому культура — это своеобразное созидание человечеству памятника, монумента. «Но ведь люди живут на Земле не для того, чтобы создавать памятники для будущих археологов. Не так ли?» 10. Но человек хочет жить, а не быть погребенным под монументом, символизирующим нечто застывшее. Там–бытие по аналогии с так понимаемой культурой начинает страшить и восприниматься как нечто нежизненное. Однако для превратного сознания культурные ценности представляются нечто застывшим и ставшим враждебным живому биению существования. Ведь это совсем не так, ибо культурные ценности — памятники, которые живут и которые требуют постоянного диалога с собой, нуждаясь в том, чтобы их открывали все с новых и новых сторон.

Как совместить воедино то, что, с одной стороны, культура должна во–целять человека, приносить ему радость полного опыта, а с другой — обрекает его на страдания? Несовместимость здесь не преданная, а производная. Цель культуры — не то или иное так называемое произведение в конечном счете, но опыт целостности, дающийся силою. При излишнем акцентировании внимания на деятельности в ущерб созерцанию, главным стано- [114] вится объективация, при чрезмерной интенсивности которой даже своя деятельность воспринимается как чуждая. При таком обстоятельстве культурная деятельность действительно становится изматывающей и утомляющей. Утомленность может появиться также и от плохой организации, либо от попыток достижения в принципе недостижимых, невозможных целей. Цель культуры не есть некое объективированное состояние, напротив, она скорее заключается в опыте всецело внутреннем, не полностью высказанном. От хорошо выполненной работы тоже возникает утомление, но оно — удовлетворяет а потому инициирует с новой силой замершую в паузе деятельность.

При всей значимости для судеб человечества усталости от культуры не следует забывать и о другой усталости — усталости от жизни. Человек устает от социальной, обыденной жизни, в которой бывает практически невозможно что-либо исправить. Жить такой неизменяемой жизнью неисправимо тяжело. Монотонность, однообразность способа действий, однообразие жизненных впечатлений заставляет искать средства эмоциональной разрядки, которым и становится приобщение к культуре как культу человеческого творчества, которая помимо очищения и снятия напряжения непременно вселяет боль за бытие. Такова «цена» озвышения человека. Уставший же не только от жизни, но и от культуры «скатывается» в прежнее состояние безвыходной локализации и сжатия в точку.

Человек же, который входит в культуру и становится неутомимым культурным существом несмотря на то, что перенимает боль бытия, достойно переносит ее по той причине, что черпает энергию в самом факте расширения пространственно-временных границ своего существования. Уставая от культуры и исходя из нее, человек обесценивает, во-первых, окружающие его богатства, которые ввиду своей смысловой избыточности несомненно являются мощными энергетическими источниками существования, и во-вторых, факт своего бывания в бытии, от чего рукой подать до обесценивания самого бытия.

Без долгого общения с культурой у человека возникает сомнение, а вообще фундаментальна ли потребность смысла. Выход из сомнения — свидетельство оборимости небытийственных интенций, свидетельство апофеоза влечения в космос понятий, ценностей, норм, соединенных в бесчисленные сочетания и смысловые [115] системы, имеющие характер не только социокультурных, но и сверхкультурно-бытийственных феноменов, подобных эйдосам вечно актуального бытия. Данный момент особенно важен. Без наличия неких смыслов культурная деятельность теряет целесообразный характер. Потеря становится особо чувствительной, когда культурные смыслы обособляются от смыслов бытийственных. Культура, содержа свои внутренние смыслы, ориентирована и на вне них находящееся, представляющее собой нечто, чему служат. Они — целевые причины, заполняющие экзистенциальные пустоты, образующиеся от следования только культурным смыслам. На них как на святыню устремлен культурный человек, преодолевая своим стремлением узкие границы своего пока не ставшего открытым бытию существования. И тем не менее. В. Франкл отмечает, что смысл — императив, требующий своей реализации. Однако даже когда смысл найден, человек свободен принять решение — желает ли он осуществлять его в данной ситуации или нет. Любое откладывание его реализации «на потом» — отклонение, чреватое деморализацией 11.

Сказанное помогает уточнить и более глубже понять феномен энергийной усталости человека. Усталость во многом «предопределяется» тем, от чего собственно устают — собственно культурой. Культура это не одни только имманентные смыслы и устремленность к смыслам трансцендентным. Это еще и объективация, опредмечивание смыслов. Отсюда во многом (а именно от характера опредмечивания) зависит происхождение феномена обессмысливания. Объективация смыслов, «глухих» к зову бытийственных эйдосов, приводит к заглушению смыслов и в возникающей предметной среде. Объективация, не объективирующая смыслы, как раз и создает абсурдный мир, а не культуру. Порождается целая гамма видимых смыслов-теней, которые не приносят утешения, а наоборот давят, сковывают.

Ввиду наметившейся и явно обнаружившейся кризисности основ культурной деятельности, которая все более и более предстает как деятельность отчуждения следует переосмыслить культурную деятельность, не имеющую итогом культуру и утвердить ее на иных основаниях. Сделать это трудно, ибо у усталого человека, уставшего по причине неосмысленности своего бытия, прочно [116] держится фобия по отношению к культуре. (Да как ей и не быть, если внесмысловая культурная деятельность ведет к росту отчуждения, к технократическому выдавливанию спонтанности и неманипулируемости, а по сути — свободноволевых импульсов человеческого существования.) Факт довления чуждых смыслов, обретших тело в мире техники, должен вести не к бегству от культуры, а к ее переосмыслению, к расширению тех ее аутентичных остатков, которые сиротливо теснятся на задворках современного мира. Ныне культура превращается из символического текста трансцендентных смыслов в простого фиксатора незамысловатых движений человеческого существа. Любое проявление человека, самое случайное и неожиданное трактуется как культура. Из выражения единства человека и бытия, она превращается в выражение, не всегда гармоничное, взаимосвязи человека с самим собой. Книга культуры перестала быть лестницей, сводящей божественное к человеку, а человека возвышающей к божественному. Про нее трудно теперь сказать, что она пользуется священной любовью и выдержит много изданий.

В качестве образцов культурного бытия человека могут быть образцы вещей, идей, в том числе и поступков. Они вовсе не ограничивают свободу, принуждая к подражанию, а скорее обуславливают ее, обращаясь к совести и указывая на должное, рекомендуя, но не заставляя (в этом плане они предписания, не умаляющие свободы человека, а не табу, то или иное отрицающее) поступать тем или иным образом. Под этим углом зрения историю культуры следует рассматривать как историю формирования, функционирования, развития образцов. Прекращение этих процессов свидетельствует о культурной деградации человека, о разрыве его связей с предшествующими поколениями, о его тотальном и ограниченном здесь–бытии. Это связано с тем, что образцы при умелой их интерпретации позволяют соотносить и осмыслять имеющиеся сведения о жизни, мышлении и трудах людей прошлого с данными современного опыта, что позволяет совместно открывать будущее. Самым, пожалуй, главным является образец человечного человека, совершенного человека, следование которому делает самою культуру способом бытия человека–к–человечности. «Культурный опыт закреплен в искусственных предметах, моральных нормах, которые сохраняются (и воспроизводится — М.Ш.) посредством личностных поступков, и их нельзя передать наследнику без само- [117] стоятельного участия его самого (без задействования его самости или вопреки ей — М.Ш.)… осознаются как нравственный долг, необходимость «держать форму» и не допуская личностного бессилия перед близкими и далекими…» 12.

Утрата интереса к культуре, усталое отталкивание от нее ставит под вопрос возможность какой бы то ни было инновационной деятельности. Смена напряженных исканий культурного творчества разрушительным напряжением безысходности и не–ценности самого человеческого существования — таков итог обесценивания которое начинается сверху — с высших идей, а конкретно — с такого абсолюта как сущностность человека — и доходит до остальных ценностей, доводя индивида до плена у мнимых ценностей, или же до абсолютно внеценностного бытия, до отсутствия актов первосовместимости, выраженных в творчестве Кафки.

Культура есть усилие несения и сохранения, охранение образа человеческого. Насколько хрупок этот образ и насколько хрупка сама культура! Культура — это порядок, оформленность, образность, существование именно оформленного человека, его культ и культивация. Это для нее — привычное дело. Казалось бы, есть какая-то непререкаемость в том, что есть человек. Но с другой стороны — здесь имеет место некая неопределенность. Человек самодеятельностно творит этот образ и ограничивает себя его рамками. А это дает повод, и искушает, нисколько не стесняясь, толковать внутренний образ кому как захочется, т.к. он — всецело самодеятельностен. Образ амбивалентен — и ясен и представляет собой загадку (находящуюся за пределами опыта и являющую собой некую запредельную внеопытную метафизическую причину). Одновременно без четкого определения того, что есть человек — на созерцательно метафизическом, эйдетическом уровне — культура превращается в пустое зеркало, которое ничего не выражает. Без–образность превращает в абсурд всякую деятельность выражения. Оттого так велика в культуре поисковая деятельность, направленная не только на то, чтобы мыслить сущность-образ, но и чтобы его непосредственно созерцать.

Идеальный образ человека пребывает вне возможностей культуры, его бесполезно в ней искать: он нечто невозможное. Культура — это известное его узревание, прорыв и закрепление в [118] символической форме. В культуре образ не только бесконечно ищется, но и со–бытийно находится. Точнее понимается. Иначе она была бы не его выражением, а выражением исключительно его поисков. Культура бесконечно воплощает, обытийствует на уровне здешней реальности заданный образ. Прорыв к невозможному — условие реализации возможностей человеческого бытия и его идентичности. Тем самым в ней вершится невозможное, осуществляется присутствие идеальной ипостаси человека 13. В противном случае душа парализованная посильным, останавливается на пороге 14. Образ не наследуется генетически, а потому каждое поколение должно находить и воспроизводить его вновь и вновь. Без этого — дикость как невыраженность человеческого лица. Лишь руководствуясь патологическим стремлением к мерзким образинам, человек переживает одичание как финальный взрыв «свободного» от долга восторга!

Нет, человек не гибнет безвозвратно: он теряется для самого себя и для бытия. Гибель его метафорична и служит обозначением потери связи с бытийственным образом. Образ не может умереть, нисходя к человеку, он всякий раз воскресает, являясь гарантом воскресения человека. Погибель в определенном смысле — судьба человека, когда он пленяется самостийными образами своими. Образ — то, благодаря чему человек существует и стремится к полноте своего присутствия. Опасность исходит от беспамятства, от незнания человеком своей идеальной ипостаси (Нового Адама). Иногда человек устает от несения и воплощения идеального образа, задаваясь вопросом — культура культурой, а когда же жить? Сущностная определенность утомляет(!), ибо силы человека, не укрепившегося окончательно в бытии, не достаточно мощны. Когда образ скидывается, начинается хождение на голове — праздник безобразия. И чем более праздник затягивается, тем более необратимыми становятся его последствия, и тем более трудным становится обратное вхождение в культурное состояние, техноло- [119] гию пребывания в котором человек утрачивает. Чрезмерная свобода проблематизирует вообще возможность возвращения.

Область экзистенциального — важное, но не единственное измерение культуры, ибо она не есть дело только внутреннее, не есть только состояние души и духа, но еще и дело внешней деятельности. Главное, чтобы и там и там была динамика, тенденция к углублению взаимодействия между человеком и бытием во всех уровнях существования. Культура — не чисто духовная субстанция, ограниченная рамками сознания и существующая лишь посредством сознания. Это — особого рода деятельность, которая в отличие от природы тем не менее имеет субъективный, сознательно-деятельностный источник своего происхождения и существования. Цель, стоящая перед нее — совпадение человеческого существования с культурой, благодаря чему первое проходит школу первоначальной рационализации и реализует свою возможность вхождения в сверхкультурное бытие.

Создавая в лоне культуры нечто совершеннее, человек и сам становится совершеннее, совершенствует свою способность восприятия грядущего совершенства. Главный метафизический вопрос культуры на этом фоне — не вопрос о хлебе, а вопрос о грядущем человеческом качестве — призванности к восприятию сверхчеловеческого Абсолюта. Само собой разумеется, что путь к вершине труден и извилист, богат тропами, ведущими не в «логово» Абсолюта, а в изначальную точку исхождения. На известном участке пути долг воплощения человеческого образа и утверждения человеческого качества воспринимается как произвольно взваленная случайная ноша, нечто почти не реальное и не практичное. Для того, чтобы совесть не мучила от вида зачастую низвергаемой ноши, человек вообще отворачивается от нее и тем самым отворачивается от культуры. Связь человека с сверхкультурным расценивается как суеверие, как досадное заблуждение. Но, освобождая культуру от связи с сверхкультурным, человек освобождается тем самым и от культуры. это — наиболее меткий ход практического нигилизма. Вырывая и ориентируя человека на имманентный образ, на доступное, на то, что человек есть здесь и сейчас — на от–носительное, такая установка вырывает человека из бытия, принижает и опошляет его. При этом культура превращается в кумиротворение — язычество.
[120]

Восторг и вдохновение, называемые религиозным характером культурной деятельности, а также благоговение и переживание присутствия тайны, отходит в небытие, сменяясь подавленностью, с трудом прикрываемой рационалистическим оптимизмом. Благо, что священный трепет не отходит вообще, он присутствует в виде глухой тоски по–священному. Частично тоска перерождается в скуку, знаменующую превращение культуры в простое развлечение. Бог и идея бессмертия души как вечные идеалы, заставляющие стремиться к своему собственному реализованному бытию, преодолеваются открывая дорогу сведению человеческого существования к интеллектуальному и эмоциональному мизеру, задернутому скрывающей идейную пустоту кулисой, на которой изображено культовое почитание самодавлеющего человечества.

В мире, не включающем в себя небо высших ценностей, начинают слышаться звуки холостого хода человеческого существования, тонус которого поддерживается ритуалистикой человекобожия (антропотеизма). Отсутствие обращенности рациональной культуры к трансфинитной сфере проблематизирует бесконечность ее содержания, лишает той энергетической поддержки со стороны Абсолютного (своего рода negatio культуры, которое вместе с тем ее источник, в виде вызова, предполагающего ответ с ее стороны, как ответ на вызов трансцендентного) вне которой хрупкость молодости уступает место старческой косности цивилизации. В атмосфере исчерпанности, когда возникает конофобия — навязчивый страх переутомления — и когда потомки-новаторы считают себя лучше и мудрее предков, Имя Отца перестает выполнять символическую функцию, «которая уже на заре человеческой истории идентифицирует его лицо с образом закона… Именно сила слова увековечит движение Великого Долга, власть которого Рабле, в своей знаменитой метафоре распространяет на всю поднебесную…» 15. Вне исполнения нерушимого Долга путешествие человека во времени оказывается незащищенным и не гарантированным. Более того, превращение культуры в замкнутую систему (закрытость человека по отношению к трансцендентному и закрытость людей по отношению друг к другу) приводит к тем же процессам, что и в замкнутых природных системах — к возрастанию [121] хаоса и неопределенности. Происходит эволюция к чисто количественному состоянию. Первоначальные структуры исчезают, заменяясь однородными системами: движение осуществляется по инерции и чревато деградацией энергии 16. На это указывал И.Х. Ортега-и-Гассет, который один из первых диагностировал ситуацию человека XX века следующим образом: «Наступила усталость от культуры». Положение человека в рациональной культуре, равным образом оторванной и от жизни и от трансценденции, он описал метафорой дезертирства, глухоты человека к зову своего призвания, указав, что стремление избавиться от прежних культурных норм, резонирующие с нежеланием выдвигать и придерживаться новых норм с одновременным предпочтением «покоиться среди идей, институтов, удовольствий, созданных не сходными с ними по темпераменту предшественниками…» ввергает в варварство, в существование среди богатств, освоить которые нет сил. Предательство своего призвания, уклонение от заложенных исторических целей, дезертирство «не проходит безнаказанно. Преступное поколение тащится по жизни в вечном разладе с самим собой, терпит свое жизненное крушение» 17.

Культура — это не артефакты, памятники, а непрерывная цепь явлений человека, его становление. Цель и оправдание всякого становления — ставшее. Может ли человек выступить в роли ставшего? Если нет, то в рамках культурного творчества разыгрывается трагедия. Трагичность — в хрупкости культуры, иначе говоря, трагичность — это превратившаяся в трагичность хрупкость. Освобождая от одного страха, культура «внедряет» вместо него другой — страх за существование произведений культуры, за их судьбу, ведь они так хрупки и беспомощны. Но что станет с человеком, если он сбросит с себя и откажется нести бремя культурного страха? Ценности культуры обладают одним особым свойством — они создаются веками, а разрушаются мгновенно.

Сохранять произведения культуры — означает сохранять связь, преемственность с ранее жившими поколениями. Если не [122] будет подобного опыта, то весьма быстро человек окажется среди руин, и прежде всего — руин собственного существования и собственного образа. «Но когда памятники культуры… уничтожаются и не заменяются ничем, то уже не развитие, а его нарушение, не система, а антисистема. Руины и трупы не могут не развиваться, ни сохраняться для потомков» 18. Конечно модно шагать и по руинам. Возникает вопрос — куда? Задумываясь над хрупкостью своего бывания, человек предугадывает срывы, разрушительные случайности. В хрупкости артефактов им вполне усматривается собственная хрупкость, которой он сам же и угрожает. Несомненно, хрупкость вызывает страдания. Данный феномен (хрупкость) ограничивает свободу движений: стоит протянуть не так руки, как сразу же возникает опасность словно в тесной зеркальной комнате задеть и разбить вдребезги прекрасные образы и прежде всего сам образ человека и остаться одному среди холодных голых стен.

Бытие в культуре как приобщенность к древу жизни — это вовсе не сон, успокаивающий истерзанную душу, но пробуждение от кошмара. Пребывать в хаосе для человека — мука, культура — свет, и в ней одной испытывает он разумное блаженство. Онтологический страх, который испытывает от непосредственного соприкосновения с бытием изживается только в культуре посредством рациональной деятельности. Создавая и упорядочивая свою среду, человек отвлекается от страшного хаоса своего небытия: в собственном доме ему ничего не страшно, здесь тепло и безопасно. Однако безопасность эта не автоматична, для обеспечения ее необходимо много и постоянно трудиться. Беспокойство и страх в культуре плодотворны, они весьма далеки от того первобытного страха, который лишают сил и разума, мешает заняться каким-нибудь созиданием. Именно первые феномены, придавая человеку сущностную интенциональность и предельную бодренность, препятствуют тому, чтобы человек бродил из конца в конец своего ограниченного существования и имел потерянный вид. Усталость от этого страха ввергает обратно в хаос бытия один на один с природой. Так что же помогает бороться с усталостью как не чувство опасности духовного оскудения, сознание долга перед бытием и, разумеется, перед самим собой. «Долг человека перед самим собой состоит здесь в запрещении лишать себя преимущества мо- [123] рального существа, состоящего в том, чтобы поступать согласно принципам, т.е. в запрещении лишать себя внутренней свободы и тем самым делаться игрушкой одних лишь склонностей, стало быть, вещью» 19.

Долг, пронизывающий исполнение замыслов, не отменяет свободу творчества, но, напротив, подводит под нее основания, помогает вернуться к началам культуры, которые есть не иное как грядущее состояние человечества, его будущее. Метафизический долг — это будущее как регулятивная идея настоящего и являющееся одновременно регулятивом воли, выражением ее фундаментальной потребности, не поддающейся оценке при помощи привычной таблицы «нужное-ненужное» Долг, его требования — это требование будущего. Подобное требование долга автономно, оно предпосылается опыту культурной деятельности, осмысляемому далее в метафизике. По Введенскому А.И. «не нравственный долг основывается на метафизике…, а наоборот: метафизика основывается на таком взгляде на нравственность, который заранее устанавливается независимо от всякой метафизики» 20. Верность долгу — это верность метафизическим основаниям культуры в том числе и самой идее долга как творимой проникающим в человека бытием. Данное обстоятельство делает культуру сферой свободы от внешних обстоятельств ради осуществления будущего. Если философия занимается поиском содержания долга и является своего рода домоискательством, то культура — своего рода домостроительство.

К сожалению, домом современного человека все настойчивее и настойчивее становится техника, из посредствующего звена культуры превращающаяся в довлеющее. Жаждущему удовольствий человечеству ригоризм и морализм культуры кажется слишком суровым и практически не воспринимается. Заниматься культурным творчеством в окружающей чужой среде становится все труднее и труднее. Спасает одно — соприкосновение с метафизическими опорами культурной деятельности, нравственное требование заниматься творчеством несмотря ни на что. Человек призван к культурному творчеству. Это долг и метафизическое основание культуры. Осознание долга, принятие его в качестве руководящего начала волевой деятельности показывает, что человек — [124] это не враждебное, постороннее культуре явление, что культура — именно его среда. Ослабление же воления должного ввергает в сомнение по поводу этой очевидной истины, превращает культуру в выражение искушения иного, чем бытие, впускает смерть и открывает ворота разрушительному времени. «Человек оказывается обреченным на культуротворчество, которое в то же самое время есть дело его свободного решения и выбора, свободного 'самоосуществления'» 21. Рассогласованность между тем, что велит воле долг, и тем, что ему самому хочется, нервирует человека, разрушает его целостность. Да, культура ригористично, она всегда вращается вокруг некой выходящей за рамки наличного абсолютной ценности, служением которой является. Долг перед этой ценностью особо переживается творящими гениями, часто непонимаемыми со стороны тех, для кого энергия творчества деформируется в комфортное устроение в обыденной жизни. Цель же культуры — не устроение здесь, но там, а это в конечном счете никак не может стеснять свободу творческого самовыражения, которое легко превращается в демонстрацию пустоты в случае рассогласования желания с долгом.

Воление культуры специально, целенаправленно. Здесь не уместно рассуждать по схеме, что мол, где есть человек, там всегда будет и культура. Не все так однолинейно, ибо где есть человек, там может и не быть культуры. В угарных парах наслаждения культура задыхается и чахнет. Именно чувство долга и ответственности мешают наслаждениям и превращению человека в игрушку разнузданных страстей. Поэтому забывание долга, беспамятство — первое условие для воцарения наслаждения. Подавление высшего открывает двери в царство низшего, в такое существование, где идет самая настоящая борьба людей друг с другом. Мир культуры автоматически становится чуждым по той причине, что требует отдавать, а не брать. Принцип наслаждения инаков — он предписывает брать от жизни все, не тратясь. Мир становится механизмом для получения удовольствия. Техникой, средством, а не средой осуществления человека.

Поддаваясь искушению ослабленной воли, культура уменьшает нравственную свою составляющую, в ней возрастает разле- [125] кательная сторона, вполне приемлемая и одобряемая вульгаризировавшимся и опошлившимся человеком. «Меняется наше отношение к труду и творчеству. Все больше людей не любят трудиться. Труд, даже творческий не приносит радости. Любое усилие неприятно и кажется ненужным. Жизнь сводиться к непрерывной погоне за развлечениями и поисками все новых развлечений, пусть даже мимолетных и никчемных. Однако жизнь лишенная внутреннего содержания, оказывается ненужной и пустой» 22.

Когда сознание внутреннего долга отходит на второй план, осуществление человека отождествляется с эгоистическим самовыражением. Культура предоставляет человеку возможность самовыражаться только в свете выражения также и всеобщего — общечеловеческого. В процессе отчуждения от культуры происходит разрушение обеих сторон человека — его единичности и всеобщей сущности. Усталым человеком долг выхождения за пределы себя и своего бытия как достижений бывания, перетолковывается и трансформируется в разрешение на не выхождения за рамки своего отдельно-индивидного существования. В последнем случае задача сохранить и сберечь человеческое, довести его до конечного пункта становится трудноразрешимой. Оберегая свое для–себя–бытие, человек исключает себя из процесса трансцендирования как к бытию, так и к другому человеку, что проблематизирует осуществление его предназначения. Поскольку человеческое никоим образом не должно быть в себе, ибо когда оно в себе, оно вообще нигде, самовыражение, выражение только себя — нонсенс. Человек в себе, когда он вне себя, когда он для другого человека. Культура и есть школа для–другого–бытия, что поднимает самобытие все выше и выше, наполняет его всеобщим содержанием. Долг человека заключается частью в физическом сохранении себя, но в большей степени в том, чтобы поднять свое отдельное существование до своей всеобщей природы, т.е. образовать себя 23.

Человек потому и существует, что исполняет свой долг, который заключается в бытийственности. Однако требование долга не стало еще всеобщим и предельно интенсивным. Долг требует от человека существования под «пятою долга». Бытование, сущест- [126] вование — долг, но и условие осуществления, исполнения долга. Культура — движение человека и его существование в пределах и рамках сделанного выбора, бытия, представляющего собой цель. Долг оформляет выбор, закрепляет его. Возложенное бремя долга не дает покоя, ибо его постоянно необходимо воспроизводить и осуществлять. Культура — освоенное человеком пространство, опора дальнейшего движения человека в бытии. Культивация усилия и заботы постоянного удержания в пределах перспективного настоящего не есть жадное хватание бытия руками ничтожного существа, но есть весьма достойное занятие, которое достойно человека и которого достоин человек.