Философия и литература: сравнение европейской и американской традиции

Начнем с анализа понятия литературы. В самом широком смысле литература – это все печатные издания, все книги, содержащиеся в библиотеке. Такое значение соответствует классическому понятию изящной словесности, включает в себя не только «вымышленные» произведения, но и историю, философию, науку, а также и все красноречие. В узком смысле понятие литературы (как граница литературного и нелитературного) значительно меняется в зависимости от эпохи и культуры.

В XX веке рамки литературы предельно расширились: в ее область вторгаются автобиография и путевые заметки, работы, с одной стороны, относящиеся к философии литературы, а с другой – литературы и философии, в частности, работы Ж.П. Сартра, К. Уилсона, А. Мэрдок, где отделить художественное от философского невозможно (Уилсон, у которого художественные произведения поясняют смысл философской теории, у Мэрдок литература – это ангажированная экзистенциальная философия, у Сартра литература как форма выражения философии), но есть и работы Лаку-Лабарта, Жан-Люка Нанси, где философия предстает не иначе как литература и литература как философия. У нас есть многие примеры высокого уровня концептуальной зрелости писательского вопрошания (Л. Толстой, Ф. Достоевский, М. Пруст, Ф. Кафка А. Камю, М. Бланшо) 1,c.26. Объединенные этикеткой «паралитература», к ней примкнули научная фантастика, эссе с философским подтекстом (как у Х.Л. Борхеса и Б. Рассела), детективы, комиксы. Это происходит неслучайно. Согласно теории Т.С. Элиота , «новый писатель изменяет весь пейзаж литературы, всю систему в целом. Оттого по-новому выстраиваются соотношения, пропорции, значимость любого произведения в его связях с целым» («Традиция и индивидуальный талант»). Таким образом, с одной стороны, каждое новое произведение, вызванное к жизни актуальными проблемами своего времени, вызывает реорганизацию традиции как целого (а тем самым изменяет и смысл, и ценность каждого произведения, принадлежащего к традиции), а с другой – сама традиция и актуальные общественные проблемы меняют отношение мыслителей и к философии, и к литературе. Критерий, согласно которому данное конкретное произведение включается в перечень литературных текстов, – этот критерий сам по себе является не литературным и не теоретическим, а, скорее, этико-культурологическим, социально-политическим и идеологическо-философским. Величие «литературы», – пишет Т. Элиот в «Религии и литературе» (1935), – не может определяться исключительно литературными стандартами… Величие литературы требует иных стандартов, чем просто целесообразность без цели, – здесь нужны нормы этические, экзистенциальные, философские и т.д.». (Говоря о норме, отдельное внимание нужно уделить ее критериям, особенно в последней четверти XX века. Произошло смещение акцентов: из запретительной она превратилась в разрешительную, а в соединении с этикой, философией, политикой, на первый взгляд, она приобретает просто анормальность относительно классических принципов. И все же с этим стоит не согласиться. Суть таких изменений обусловлена лишь расширением области классической рациональности, в которую было включено то, что раньше отвергалось как недостойное внимания).

Сегодня присутствуют две точки зрения на феномен литературного творчества. Первая восходит к кантовской «Критике способности суждения», в которой философ утверждает, что литература (как область искусства) находит цель в самой себе. Поразительным оказывается тот факт, что такие справочные издания как «Новейший философский словарь», «Энциклопедия мировой литературы», «Краткая литературная энциклопедия», «Сокровищница французского языка», «Encyclopedia Britannica», «Encyclopedia Americana» и др. до сих пор наследуют этой традиции: в них нет и намека на проблемы взаимодействия и соотнесенности философии и литературы, а потому литература предстает просто как эстетическое использование письменного языка.

Вторая позиция оформилась примерно в XIX веке. Теперь литература несет не только чисто эстетическое удовольствие, но и способствует преобразованию существующего порядка, отражает политический, философский взгляд на мир. Здесь мы можем отметить только одно отечественное издание, а именно «Современный философский словарь» 2,c.265, в состав которого включена статья под названием «Философия литературы». В ней анализ взаимодействия двух областей проводится по следующим направлениям:

1. включение литературы как равноправного компонента в контекст философии того или иного мыслителя;

2. сопоставление философии и литературы как двух автономных практик с целью обнаружить их сходство и различие;

3. попытки найти философские проблемы собственно в литературных текстах (литература в философии, литература и философия, философия в литературе).

К первому направлению автор статьи относит Д. Юма, А. Шопенгауэра, М. Хайдеггера, Ж.-П. Сартра; ко второму – М. Хайдеггера и Ж.-П. Сартра; к третьему – Дж. Сантаяна, М. Нусбаум, А. Макинтайра, Ж. Дерррида, Г.-Г. Гадамера, Г. Башляра и др.

Касательно зарубежных источников, в качестве примера можно привести статью в издании «The Cambridge Encyclopedia». Термин литература находится в центре идеологического конфликта, суть которого в том, что кто-то предпочитает видеть в ней совокупность исключительно канонических образцовых работ, выполненных по законам основных жанров и которые «понравились многим и надолго»; другие же рассматривают как литературу такие недолговечные творения как комиксы, эссе, мемуары, исторические, биографические, путевые заметки. Таким образом литературой оказывается то, что мы сами в нее вкладываем. Автор статьи ссылается на работу Сартра «Что такое литература?» и на этом основании упоминает о научной фантастике, сатире и маленьких трагедиях, детективах, автобиографиях, этических очерках, получивших право считаться принадлежащими к этой великой области. Сегодня величие литературы требует иных стандартов, чем просто целесообразность без цели, – здесь нужны нормы этические, экзистенциальные, философские, религиозные.

Итак, хотя литература и может рассматриваться как «идеологический аппарат государства», но она также воспитывает, дает чувство новизны, стремление к лучшему. Образ философствующего писателя-«провидца» вновь привлек к себе внимание в XX веке уже в политическом смысле, когда литературу стали наделять социально-политической прозорливостью, недостающей всем остальным формам практики, что напрямую связано с ее взаимодействием с философией. Неслучайным в этой связи является и тот факт, что Рассела воспринимали, как мы видим из его «Автобиографии», не иначе как провидца грядущих событий: «Все хотели, чтобы я продолжал творить как писатель…, пророчествующий ужасное» 3,365. В действительности, в современной ситуации стало закономерным неотъемлемое соединение в тексте исторических, политических, эстетических, философских, компаративистских, культурологических установок.

Как писал Сартр, «проза – только самый удобный инструмент для реализации определенного замысла», потому что слово «ангажированного» писателя оказывается действием. Хотя очень сложно сравнивать и сопоставлять таких разных мыслителей как Рассел и Сартр, но и у них есть общие точки соприкосновения. И это общее – в том, как следует писать и для чего нужно писать. Для Сартра литература – это ангажированная философия, политическая активность, поддерживающая «свободу». Задача Рассела – сделать так, чтобы «никто не мог отговориться незнанием мира и не мог бы думать, что он непричастен к нему». Рассел, во многом используя политические сюжеты, ясно осознавал, что если общество увидит себя, а главное, осознает себя увиденным, сам этот факт уже оспаривает принятые ценности и общественный режим. Демонстрируя обществу его изображение, подчас доведенное до карикатурного изображения, он этим требует или отвечать за него, или измениться. В любом случае, оно меняется, теряет устойчивость, основанную на незнании.

Литература с ее силой и способностью творить образы и изменять привычные значения языковых структур, и есть то главное, в котором так нуждается философия, чтобы выйти за пределы повседневного. Рассел писал: «Ценно хорошее знакомство с некоторыми образцами хорошей литературы – знакомство, которое будет влиять на стиль не только письма, но и мысли».

Нельзя сказать, что литература и философия есть лишь различные формы одного и того же содержания, то есть, что философия выражает в форме аргументов, литература выражает в форме повествовательной или лирической. Художественное произведение не может быть трансформировано в целом и без остатка в философскую теорию, быть с легкостью формализовано. Важным моментом также является и то, что толерантность литературного творчества позволила до известной степени вместить в себя весь предшествующий опыт не только своей культуры, но и мировидение других культур, что не могло не облегчить нарождающийся процесс становления компаративистики.

Сравнивая две традиции – европейскую и американскую, – нельзя не упомянуть о разнице между современной американской философией с ее явно научным самовыражением и более литературными европейскими дискуссиями, занимающими пространство от немецкой традиции и французского экзистенциализма до постмодернистской герменевтики. Американские философы стараются развиваться автономно, мало интересуясь исследованиями европейских коллег. Воспринимая отдельные идеи постмодернизма, структурализма и герменевтики, они стараются выработать свой собственный взгляд на многие проблемы, и потому тем более удивительно для нас то, что часто их волнуют те же проблемы, что и европейских философов, правда, решают они их часто по-иному. Для представителей современной американской школы философия – это не искусство и не наука, а некая третья модальность. Вот что говорит о современной философии Хилари Патнэм: «Философия столь же фундаментальна, как искусство и наука. Сегодня Деррида, с одной стороны, а аналитические философы, с другой, стараются уподобить эту уникальную модальность либо искусству, либо науке. Аналитические философы в основном видят в философии науку, только менее развитую, менее ясную и более молодую, тогда как Деррида главным образом видит в философии литературу, искусство. Думаю, и то и другое неверно. Философия не может стать ни чистой литературой, ни чистым доказательством. Естественно, в философии есть место для доказательств, но она не сводится только к доказательствам» 4,c.83.

По большей части американская философия тяготеет к тому, чтобы быть строго научной. В этом заслуга не только огромного влияния аналитической традиции, но и экономических условий: «Для внешнего мира люди, занимающиеся аналитической философией, выглядели как занятые чем-то научным. В Соединенных Штатах, если то, что вы делаете, не выглядит как научное и, стало быть, полезное занятие, вам очень трудно получить грант и академическую работу» 5,c.112. Поэтому университеты заполнялись людьми, занимающимися аналитической философией, в таком же духе готовили студентов. Это определило на долгий период, какой будет философия в Соединенных штатах, и с этим связана та трудность, что философия не претерпела настоящей эволюции.

И вот здесь и встает проблема, а достаточно ли такой философии даже для США? Оказывается, что нет. А потому многие философы уходят от доказательств, распространяя аналитический подход и на область искусства (Артур К. Данто, Гарольд Блум и Стэнли Кейвл), в частности на литературу (Пол де Ман, А. Макинтайра, Ч. Тейлор, М. Нусбаум), на политику (Томас Нагель, Джон Ролз, Т.М. Скэнлон, Шелдон С. Уолин, Р. Нозик), на науку (Томас С. Кун и Ян Хакинг) и на мораль (А. Данто).

К сожалению, эти философы испытывают определенные трудности. Те немногие американцы, которые, подобно Ричарду Рорти, отважились изменить своему аналитическому прошлому, столкнулись примерно с такой ситуацией: со времени публикации книги «Философия и зеркало природы» Рорти принял неопрагматизм, снискав себе большую известность, но он больше не принадлежит ни к какому философскому факультету. Вместо этого он занимается литературной междисциплинарной программой.

М. Нусбаум в своих работах утверждает, что философский дискурс должен быть обогащен и расширен посредством включения в него жанра романа, поэтических элементов, так как повествование более успешно и глубоко выражает сложности жизни, нежели голая теория: «Когда мы исследуем нашу жизнь, столь многое препятствует нам исправить наше видение, существует множество мотивов оставаться глухими и слепыми. Роман, просто потому что это не наша жизнь, ставит нас в более выгодную с точки зрения восприятия моральную позицию и показывает нам, на что было бы похоже занятие этой позиции в жизни». Сочетая интеллект, чувство и воображение, можно лучше всего выразить основную суть и раскрыть все контекстуальное богатство.

Но, как правило, интерес американских мыслителей к теоретической состыковке искусства и философии отражает их установку на творческое развитие все той же аналитической философии. Примером тому может послужить признание Данто: « Для философа писать об искусстве – очень раскрепощающий опыт… Сейчас я пишу об эстетике почти постоянно…. Но сама аналитическая философия – это тот язык, на котором я говорю, пишу и думаю. Я ценю ясность и точность письма». Трудно удержаться от того, чтобы не процитировать, что пишет о своем творчестве философ С. Кейвл: « Занимаясь литературой, я погружался в философию. А на занятиях по философии я отдавался литературному творчеству. Это вознаграждалось, но при этом меня критиковали с обеих сторон».

Подтверждение плодотворности и даже исторической необходимости обращения философии к сфере литературы, проявилось и в том, что оно параллельно возникло и получило широкое распространение в разных частях света.

В качестве заключения можно привести отрывок из «Автобиографии» Бертрана Рассела о его собственном опыте совмещения двух стихий: «Написание литературных рассказов было великим разрешением моих до сих пор невысказанных чувств и мыслей, которые я не могу выражать без упоминания о моих опасениях, что они не имеют под собой рациональных оснований. Постепенно рамки понятия рационального расширяются. Я счел возможным выразить в художественно-литературной форме те опасения, которые будут считаться абсурдными, и лишь немногие смогут распознать их. Я изложил в художественно-литературной форме идеи, которых я в значительной степени придерживаюсь, но которые не имеют достаточно прочных оснований для полной уверенности. Таким образом, я посчитал возможным предупредить об опасностях, которые могут как произойти, так и не произойти в ближайшем будущем…».