М.С. Каган начал работать на философском факультете с момента возникновения кафедры этики и эстетики в 1960-м г. Пришел он на факультет уже сложившимся ученым, имеющим научное имя, автором серьезных трудов по эстетике, в частности, монографии об эстетическом учении Н.Г. Чернышевского, но полностью раскрыться его таланты сумели именно на нашем факультете (таково мое убеждение). Дело в том, что 60-е гг. представляли собой, по выражению И. Эренбурга, «оттепель» в атмосфере холодов идеологического давления на культуру, характерного для прежних десятилетий. Но многие тогда верили, что это не оттепель, а настоящая весна, когда философская мысль и творчество, скованные прежде догматизмом, после XX и XXII съездов КПСС, заявивших об освобождении от культа личности Сталина и его последствий, смогут развиваться свободно и плодотворно. О многих переменах, происходивших тогда, говорит и сам факт открытия в Москве и Ленинграде кафедр этики и эстетики, что можно было понимать как призыв обратиться к проблемам личности человека, к изучению ее внутреннего мира, ценностей и смысла жизни, эмоционального мира — нравственных и эстетических чувств, творческого процесса, вкуса, т. е. всего того, что выделяет человека из безличной массы (о чем в прежние годы страшно было даже подумать). Т. о. основание кафедры этики и эстетики означало не только признание философского статуса этих дисциплин, но повлекло за собой открытие новых разделов в других философских науках: как ни странно, но социология (а вслед [50] за ней социальная психология) появились только в это время (первый сборник статей по марксистской социологии, если я не ошибаюсь, относится к 1962 г.), после бурных дебатов было признано право на существование марксистской теории ценностей — аксиологии; с еще большими трудами утверждалась теория знаков — семиотика; начала разрабатываться методология структурного, а затем системного анализа. В самой эстетике появились новые разделы: психология искусства, социология искусства, структурно-семиотический анализ, техническая эстетика, позже переименованная в теорию дизайна. Характеристикой нового этапа философской жизни стало открывшееся широкое поле исследований, требовавших углубления точности, строгости, научности методологии. Все это отвечало складу ума и направленности натуры М.С. Кагана, всегда стремившегося мыслить в широком кругозоре, но при этом соблюдать точность и строгость суждений. Этому он и учил нас — студентов 60-х годов. на своих лекциях, семинарах, кружковых занятиях и в неформальном общении за «сеткой» академической структуры.
К этому времени уже появились первые учебники по эстетике, но представляли они собой мало связанные между собой очерки по тем или иным проблемам, да и сама научная трактовка этих проблем оставляла желать лучшего: над ними все еще тяготел догматизм сталинско-ждановских постановлений об искусстве 40-х годов. и мифологии соцреализма. «Эстетика сможет стать наукой только тогда, когда обретет систему», — такова была позиция М.С. Кагана в этом вопросе, и за создание такой системы он взялся самостоятельно. В начале был найден принцип системной организации эстетических категорий, затем разработан системный подход к искусству, но на этом эстетика не заканчивалась: она становилась стартовой площадкой для дальнейших системных исследований в области художественной культуры, [51] затем — поля человеческой деятельности и, наконец, культуры в синхронном и диахронном аспектах. Как оратор М.С. Каган всегда обращался и обращается к аудитории, мыслит «на людях». Это отражается в его книгах, поэтому когда читаешь их, слышишь его интонации, ощущаешь, что это обращено к тебе, вызывает на диалог, на обсуждение проблемы. Поэтому так часто в названии его работ встречается слово «лекции», а не просто «учебник» или «научная монография». На его лекциях мы были свидетелями того, как складывается здание новой философской дисциплины: этаж за этажом поднимались мы по лестнице вместе с нашим шефом, а он объяснял устройство всех узлов и скреплений, все было четко продумано, строго и корректно выведено из базовых постулатов. Системное построение требует четкости, поэтому М.С. Каган не терпел интеллектуального произвола, расхлябанности мысли. Необходимо поступательное движение от одного обоснованного положения к следующему без отступлений в стороны и перепрыгивание через доказательства — этому методу учил нас наш «новый Декарт», критически оценивая наши выступления на семинарах, курсовые и дипломные работы. Его «прививка» оказалась настолько долгодействующей, что и теперь, в начале нового столетия и тысячелетия, откуда 60-е годы. с их рационализмом, сциентизмом, упрямой верой в необходимость и возможность все познать, системно организовать и правильно выстроить — прежде всего общество и человека — кажутся такими далекими, чем-то вроде эпохи Просвещения в противоположность нынешнему усложнившемуся миру с «разбегающимся» космосом философии, и сегодня, я могу повторить, эта «прививка» и эти уроки мастера не забываются и лежат в основе всего того, что наслоилось на первозданный фундамент знаний позже.
Кроме академических занятий у нас были совместные выходы в музеи, театры, поездки за город — обо всем не расскажешь. [52] Мне хочется остановиться только еще на двух формах наших занятий в стенах факультета: студенческом научном кружке и аспирантском семинаре, которые вел Моисей Самойлович. Казалось бы, обычный студенческий научный кружок, но он получил не только кафедральный, не только факультетский, но и общеуниверситетский и даже общегородской масштаб. Он перерос в настоящий клуб, где ставились не только академические проблемы, но где появлялись интересные люди из города: ученые, артисты, художники, художественные критики. Университетской же публики набивалось столько, что философы терялись в толпе филологов, физиков (их было больше всех), историков, биологов и представителей других факультетов. Надо вспомнить, что в 60-е гг. в моду вошли молодежные диспуты, но большинство из них носило формальный и заорганизованный характер. Этого не скажешь о дискуссиях в нашем эстетическом клубе, старостой которого долгое время был В. Селиванов, тогда еще — студент-филолог. Мы торопились обсуждать театральные премьеры и новые фильмы, новые стихи и прозу, выступления бардов (я хорошо помню вечер Е. Клячкина, проходивший на нашем факультете). В это время появились первые переводы зарубежной философской и художественной литературы, слова «модернизм», «авангардизм» переставали быть абстракциями, но многое оставалось еще не переведенным, и надо было знать иностранные языки, чтобы быть в курсе движения философской и художественной мысли. Моисей Самойлович строго следил за тем, чтобы эстетики не замыкались в своей профессиональной ограниченности, а были открыты навстречу всем веяниям современной художественной жизни. Часто он устраивал нам «экзамены» такого рода: соберемся мы на аспирантский семинар, назначенный по определенной теме с [53] подготовленным докладом, а Моисей Самойлович вдруг объявляет: «Сейчас каждый из вас расскажет о наиболее сильном художественном впечатлении, которое он получил за последний месяц, а потом, если останется время, будем слушать доклад». И вот тут ты попался, если за этот месяц нигде не был, ничего не видел, не слушал или не прочитал, о чем мог бы рассказать. Отмалчиваться на семинарах не полагалось: пришлось бы встать и признаться: «Мне нечего сказать». Но так же точно М.С. Каган мог потребовать и отчета о прочитанной философской литературе. Сам он успевал читать удивительно много, следил за всей нашей философской литературой (не только по эстетике, но и по психологии, педагогике, системным исследованиям и сам выступал в печати по проблемам этих наук), а также за публикациями в художественных журналах, предлагая темы для обсуждения. Помню, как бурно прошло у нас обсуждение повестей В. Катаева «Трава забвения» и «Алмазный мой венец», вызвавших неоднозначные оценки критики. Неоднократно мы были свидетелями дискуссий между «физиками» и «лириками», но нельзя сказать, что все студенты физического факультета, присутствовавшие на наших встречах, были «физиками» в этом смысле. Многие из них любили искусство и хорошо его знали. Знали они и философию, причем читали такую литературу, до которой не всегда могли добраться и философы: русских идеалистов, на которых был наложен запрет, и не раз шокировали нас заявлениями такого рода: «Я идеалист» или «Я верю в Бога». Серьезное отношение к философским проблемам соседствовало у них с юношеским задором и пылом. Никогда не обрывая их, но и не пуская процесс на самотек, М.С. Каган правил «философским кораблем» среди этих штормов и бурь. Он умел показать, где находит свое выражение серьезность, а где [54] юношеская горячность, стремление к эпатажу. Критикуя построения новомодных юных мыслителей, он убеждал, что, не имея серьезной теоретической базы, ничего, кроме воздушных замков, не построишь.
Добавить комментарий