Семантика мотива одновременного плача и смеха в народных сказках монголов, бурят и калмыков.

[76]
Несмотря на значительное количество научной литературы, посвященной сказкам монголов, бурят и калмыков, многие общие и частные особенности их поэтики остаются неисследованными. Мне хотелось бы обратить внимание на один часто встречающийся в волшебных и богатырских сказках монгольских народов мотив. Он весьма устойчив и присутствует как в текстах, записанных в XIX в., так и в недавно собранных материалах.

Содержание мотива следующее: персонаж, которому предстоит погибнуть, выражает свои чувства то через смех, то через плач.

В калмыцком фольклоре я встретил следующие случаи его употребления.

В богатырской сказке «Йистир», записанной в 1984 году в Элисте:

Взамен Йистир попросил у змея золотой сундук. Змей то плакал, то смеялся, но сундук отдал Йистиру [Басангова 2002: 42].

Далее герой уничтожает душу Змея, находившуюся в золотом сундуке.

В данном случае рассматриваемый поэтический отрывок входит в круг действия антагониста 1 в качестве второстепенного элемента.

[77]

В сказке «Богатырь Найхал, сын Нальхан Цагаан Ээджэ», записанной Г.Расмтедтом и опубликованной им в начале XX века, этот мотив повторяется дважды.

Герой встречает в пути семерых мужчин:

Когда к нам прибудет Найхал, сын Нальхан Цагаан Ээджэ? — Когда придет он освободить нас? Когда осчастливит нас? — кричали они плача и смеясь.

…

[i]Прошли дальше семеро мужчин, плача и смеясь, и приговаривая:

— Это, кажется и есть сын Нальхан Цааган Ээджэ, Найхал [/i ] [Басангова 2002: 74–75].

Далее мужчины рассказывают главному герою о том, что каждый день их (сообщество — Д.Н.) поедает двадцатипятиголовый горбатый чёрный демон.

В данном случае рассматриваемая часть повествования входит в круг действия дарителя в качестве второстепенного элемента.

В сказке аларских бурят 2 «Яндарман хан» интересующий нас мотив выражен следующим образом:

Лишь только он входит в верхний этаж, как там оказывается полон [дом] народу, [из которых] некоторые смеются, некоторые плачут, и раздев до гола одного человека, его моют и одевают [Поппе 1931: 89].

В дальнейшем выясняется, что подготавливаемого человека должны возвести на ханский престол, после чего убить.

Старик — отец главного героя калмыцкой сказки «Юноша-змея», впервые опубликованной в Элисте в 1960 году [Басангова 2002: 226], получая от хана невыполнимое задание, также возвращается домой «в растерянности, плача и смеясь» [Басангова 2002: 115].

[78]

В рассмотренных выше двух случаях данный поэтический отрывок входит в круг действия отправителя в качестве второстепенного элемента.

Мне также встретился развернутый вариант мотива в сказке халха-монголов 3 «Бух хар нохой хийгээд бух хар шувуу» / «Чёрная собака, размером с быка и чёрная птица, размером с быка»:

— нэгэн цагаан хас гэрт нэг охин уйлж, бас нэг охин дуулж, гуравдугаар охин нь инээж байна гэнэ — [Цэрэнсодном 1982: 87].

— в одной белоснежной юрте одна девушка плакала, вторая пела, а третья смеялась, так говорят 4 —

Далее следует объяснение странного поведения героинь:

Мы трое, самые младшие из тринадцати дочерей Хан-Гаруди. Десятерых наших сестер съедала по одной в день огромная змея и уже всех проглотила. Сегодня она снова придёт. Поэтому та, которую проглотят сегодня, плачет, та, которую проглотят завтра, поёт, а та, которую проглотят послезавтра, смеется.

Точно такой же случай употребления данного мотива я встретил в бурятской сказке «Парень Тысхэ Бисхэ» [БНС 1990: 377].

В монгольской сказке «Ягаан морьтой Яган дүрэн хүү» «Розовый мальчик с розовым конём»:

— Эгч дүү бололтой гурван охин сууж байна гэнээ. Харсан чинь нэг нь уйлж байна гэнээ. Нөгөөдөхь нь бодол бодож сууж байх юм гэнээ. Гурав дахь нь инээмсэглэж сууна гэнээ. —

— Сидели [у той юрты] три сестры, так говорят. Глянул [наш герой], а одна из них плачет, другая думу думает, а третья сидит, улыбаясь, так говорят.

В рассматриваемом примере объяснение нестандартного поведения девушек происходит в виде диалога героя с каждой из них. Они отвечают примерно то же, что и персонажи предыдущего отрывка, но

[79]

при этом, последняя, смеющаяся девушка, отмечает, что у неё есть еще время до съедения [Цэрэнсодном 1982: 87].

Обе сказки были опубликованы в конце 1950-х годов. В них рассматриваемый мотив входит в круг действия дарителя в качестве второстепенного элемента.

В бурятской сказке «Ута-Саган-Батор», представлен ещё более развёрнутый вариант данного мотива:

Видит батор, сидят на ветках девять сыновей Хан-Хэрэгдэ-птицы. Один из них песню поет, другой сказку говорит, третий плачет, а остальные играют, как ни в чем не бывало [БНС 1990: 72].

Объяснение странного поведения детей Хан-Хэрэгдэ-птицы, как и в предыдущем примере, происходит через диалог главного героя с ними. Птенцы объясняют богатырю, что им предстоит быть по очереди съеденными громадным змеем с золотой звездой во всю грудь.

Как и в двух предыдущих примерах, рассматриваемый отрывок входит в круг действия дарителя как второстепенный элемент.

В доказательство того, что данный мотив далеко не всегда сопровождает круг действия дарителя — Хан-Хэрэгдэ-птицы я приведу пример из корпуса бурятских волшебных сказок (сказка балаганских бурят «Хан-Гужир»):

Ехал он, ехал и доехал до желтого моря. Видит, неподалеку от моря сидят на сосне три птенца и горько плачут [БНС 1990: 238].

Можно предположить, что варианты, в которых один герой то плачет, то смеется и варианты, в которых плачут одни, а смеются другие персонажи, хотя и состоящие в единой группе, являются разными мотивами и объединять их в один нельзя. Это предположение опровергает наличие в сказках монгольских народов мотива многоголового существа, головы которого совершают различные действия [Хангалов 1889: 66].

Для полной характеристики мотива одновременного плача и смеха, я хотел бы выделить его основные особенности:

Во-первых, в волшебных и богатырских сказках он является второстепенным элементом, может входить в состав художественных форм выражения различных функций действующих лиц.

[80]

Соответственно, может входить в круг действия дарителя, круг действия антагониста и круг действия отправителя.

Во-вторых, данный мотив имеет два типа выражения: краткий, состоящий из инициального и финального действий и развернутый, где между ними возникает медиальный элемент.

Развернутый тип выражения различается смысловым наполнением медиального элемента. Он может быть одним действием (пение, размышление) или же набором действий.

Подобное выражение синтеза плача и смеха не является специфическим художественным средством сказок монгольских народов. Сочетание похоронных и фарсовых, то есть трагичных и комичных, моментов было отмечено Д.Фрезером в европейских праздниках. Он объяснял это одновременными сочувствием, жалостью к умерщвляемому в ходе праздника духу растительности и выражением радости от смерти ненавистного духа. Эта точка зрения была подвергнута критике В. Я. Проппом в его работе «Русские аграрные праздники». Он объяснял семантику ритуального смеха через веру древних славян в его магическую силу — возвращать к жизни [Пропп 1995: 113–114].

Исследователь русского мифологического рассказа Е.С.Ефимова отмечала: «Традиционный обрядовый смех является метафорой смерти. В доземледельческом обществе смех не отделен от плача и сопровождает единый комплекс смерти — рождения, исчезновения — появления» [Ефимова 1997: 128–129].

Следовательно, я предполагаю, что мотив одновременного плача и смеха идущего на смерть персонажа сказок монголов, бурят и калмыков имеет древние корни. Он возник под влиянием веры в способность смеха возвращать к жизни.

Частично мое предположение подтверждает следующий элемент калмыцкой сказки «Синяя Шкура», записанной и опубликованной Г.Рамстедтом в начале XX века [Басангова 2002: 226]:

Старуха ждала-ждала мужа, но так и не дождалась. Стала она плакать и обвинять синюю шкуру в смерти мужа.

[81]

Старуха вышла на улицу и увидела, что ее только что умерший старик идет цел и невредим, распевая песни и пританцовывая [Басангова 2002: 123].

Этот элемент входит в круг действия отправителя в рассматриваемой сказке и повторен дважды. Несмотря на то, что вместо смеха метафорой возрождения в данном случае служат песни и танец, я считаю его восходящим к рассматриваемому явлению.

Необходима дальнейшая разработка мотива одновременного плача и смеха и форм его выражения, то есть составление каталога его употребления в сказках монголов, бурят и калмыков, выявление национальных особенностей и общих черт, особое внимание следует обратить на развернутый вариант выражения. Такой анализ позволит углубить, расширить или опровергнуть представления антропологов и фольклористов о семантике мотива одновременного плача и смеха.