Личность Людвига Витгенштейна

Поводом подумать о личности одного их самых оригинальных философов ХХ века, каковым является Людвиг Витгенштейн, послужила для меня интереснейшая статья Б.В. Бирюкова и Л.Г. Бирюковой «Людвиг Витгенштейн и Софья Александровна Яновская» 1. В этой статье не только проливается свет на загадочный для биографов Витгенштейна эпизод из его жизни — на его поездку в СССР в 1935 году, но и ставится вопрос, который мне бы не хватило духу поставить в научной публикации, а именно, не дутой ли величиной является Витгенштейн. Нельзя не отдать должное решительности и научной добросовестности авторов — сегодня «не принято» вести серьёзный разговор о значимости того или иного мыслителя, а авторитеты определяются индексом цитирования или любовью публики к магическим формулам, вроде «Язык — дом бытия». С Витгенштейном случай особый. В каком-то смысле «за него» аналитическая традиция, начиная с Рассела, представленная людьми, претендующими на трезвость ума. С другой стороны, фильм о Витгенштейне снимает «авангардный» и во всех отношениях «нетрадиционный» режиссёр Деррек Джармен, т.е. права на Витгенштейна демонстрирует маргинальная среда. Достаточно познакомиться с материалами, опубликованными в сборнике «Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель» 2, чтобы понять, почему это так. Личность Витгенштейна сопоставима с личностью Сократа, его жизненный обиход и повороты судьбы производили на современников большее впечатление, чем идеи и труды. Эффект Витгенштейна хорошо выразил его отечественный биограф В. П. Руднев, назвав Витгенштейна «божественным» 3. В этом эпитете есть и снижающая ирония, и двусмысленный комплимент, но больше — удивления.

У меня нет никаких новых данных о Витгенштейне, т.е. у меня нет оснований для научного разговора, а есть только некоторые интуиции литературного характера, материалом которых служат периферийные обстоятельства и просто догадки. Я попытался вообразил себе персону Витгенштейна, воспользовавшись условной стилистикой фильма Деррека Джармена и обращаясь к биографическим материалам лишь за деталями. На мой взгляд фильм Джармена очень хорош, и личность Витгенштейна там передана убедительно, но у меня получилась иная «версия» Витгенштейна, этическая.

Витгенштейн представляется мне невротиком с обострённой рефлексией, для которого центральным вопросом жизни был вопрос: «За что я гомосексуалист?» В нём каждодневно происходило столкновение вожделеющей гомосексуальной телесности и неистового романтически-идеалистического разума. Но первая струя — его гомосексуализм, была доминирующей. И сейчас ещё гомосексуалист не живёт в ладу с собой и миром, а что уж говорить про культурного человека XIX века, христианина, еврея по крови, уроженца сверхреспектабельной буржуазной Вены. Но Витгенштейн это не пациент Фрейда. Из их общения ничего бы не вышло. Фрейд «помогал» человеку с маленьким сознанием и коротенькой рефлексией перестать бояться и стесняться того, чего обязывали бояться и стесняться привычка и социокультурные навыки. Чувственные аффекты вне нравственности, освобождённые от «предрассудков», телесность, реализующая себя во всех отношениях свободно — к такому результату ведёт фрейдовская эмансипация тела. Её успехи очевидны: массовая культура сделала общим местом противоборство маньяка и психоаналитика, поместила в каждую голову «компетентность» в вопросах психологии и пола, напечатала в каждом журнале психологический тест, и процесс, запущенный Фрейдом, идёт всё дальше и дальше под девизом «Удовольствие — высшая ценность!». Но этот путь эмансипации тела не мог бы пройти в XIX веке (округлим до 1918 года) человек культуры. Чайковский, Танеев, Брамс — факты из жизни этих людей свидетельствуют об их борьбе со своим явным или латентным гомосексуализмом. Они навсегда были обречены на тяжёлое внутреннее противоречие, нравственное нетерпение себя, удивление и кошмар от себя. Гомосексуализм свой они не могли сделать предметом явного осознания, не признав себя тем самым носителями чудовищного «порока и извращения», т.е. не признав себя изгоями. Для Чайковского актуален был не «бытовой» гомосексуализм, который современному невротику самое большее осложнит жизнь необходимостью человеческих контактов, которых он боится (таким, мне кажется, был Готтлоб Фреге), здесь под вопрос ставится собственное бытие как нравственного человека, отрицание которого равносильно смерти. Эту невыносимую тяжесть борьбы с телесностью, которая не может закончиться ничем иным, кроме как гибелью героя, изображает знаток проблемы Томас Манн в своей новелле «Смерть в Венеции» и, столь же убедительно, — Лукино Висконти в одноименном фильме. Попытка свести дело к психофизике, объяснить всё генами, рефлексами, нейронами, розгами, пролетарским происхождением или чем-либо иным житейским, обыденным, пошлым для человека культуры в то время была почти невозможна; и Оскар Уайльд выгнал бы Фрейда с возмущением. Фрейдизм и психоанализ обывательски и «мелкобуржуазно» пошлы, они несовместимы с «большим стилем» культуры XIX века.

Витгенштейн младше Верлена, Уайльда и Пруста, т.е., вообще говоря, вполне мог бы внутренне «легализоваться», но для него это не представлялось возможным. По своему духу Витгенштейн старше своего времени. Убавить ему ума, добавить жажды славы и властных амбиций, и получился бы фанатичный предводитель религиозной секты — его личность уникальна по степени внутреннего нравственного напряжения. Это единственное, что может объяснить Витгенштейна в целом: он не был в полном смысле этого слова ни учёным, ни философом, и не ясно, был ли он где-либо по-настоящему талантлив, доминировала ли в нём какая-либо даровитость, которая определяет жизнь и судьбу учёного, философа или художника, когда достигает известной величины. После Первой мировой войны толстовство могло быть уделом только того, кто внутренне не слабее Толстого, и Витгенштейн был, мне кажется, наделён мощным «классическим» нравственным сознанием, жившим в теле гомосексуалиста в эпоху эмансипации и крушения культуры XIX века. Это не могло не быть причиной внутреннего разлада, достигшего в силу обострённости всех его реакций, огромного и разрушительного масштаба. Пока было возможно, пока старый мир стоял, Витгенштейн пытался найти опору в главных ценностях этого мира — в науке и в искусстве. Этим объясняется его необычайная активность, заинтересованность и разбросанность в учёбе, научных занятиях, переписках, поездках и контактах. Ещё одной ценностью был патриотизм, воплощённый в наступившей мировой войне, которая для немецкой, австрийской, а также английской, французской и русской буржуазии представлялась делом настолько правым и хорошим, что молодые поэты (например, Георг Тракль и наш Николай Гумилёв), музыканты (Фриц Крейслер), учёные (сын Виламовица-Мёлендорфа) и художники, которые в наше время все в основном пацифисты и уклонисты, охотно и даже добровольцами уходили на фронт. Так и брат Витгенштейна — пианист, и сам Людвиг, на взгляд любой призывной комиссии непригодный к службе, отправились добровольцами. Что двигало Витгенштейном? Внутренняя сила нравственного сознания, которое кормилось общей тогда иллюзией, что разумно и хорошо всё, что совершается в благоустроенной и беспримерно богатой Европе 4 . Охлаждение наступило, как мы знаем, очень скоро, и разочарование, которое сопровождало гибель рациональной и, одновременно, романтической эпохи XIX века, определило весь послевоенный строй жизни. Прежнего рая не вернуть, а потому — всё можно. Столпы культуры, которая помогала Витгенштейну спасаться от себя, т.е. от своей гомосексуальности, рухнули, не стало внешней опоры для его нравственного Я. Витгенштейн пишет «Логико-философкий трактат», как Флоренский — «Столп и утверждение истины», т.е. с приоритетом стиля над содержанием. Стиль трактата только кажется позитивистским, претендующим на доказательность. На самом деле, это примитивизм, который сопровождается тривиализацией и символизацией содержания. Последнее — самое главное. «Трактат» — это символ, это демонстративное «начинаем всё сначала», его профетические положения звучат в стиле модернистской мистерии: «Люди, львы, орлы и куропатки». Можно вообразить рисунок на афише мистерии «Логико-философский трактат»: в подобии садовой беседки, сооружённой из обгорелых досок, на фоне развороченного войной парка сидит на бревне человек в военной шинели с клеёнчатой тетрадкой в руках. Витгенштейн, как известно, делал записи именно в таких тетрадках и в окопе творил философию «заново» не за письменным столом, поэтому получилось у него по содержанию «не очень», но ярко, гордо и символично. Интуиция к стилю объясняется всё той же его внутренней борьбой с собой. Бывает так, что никакие самые глубокие мысли и теоретические построения не могут облегчить душевных мук, а простая мелодия может. Для Витгенштейна «всё сначала» было такой мелодией, мотивом, привлекательным для него во всём по сродству любого начинания нового с его надеждой на обретение внутренней гармонии. Он всё время искал среду, в которой мог бы чувствовать себя легче в своём конфликте с телесностью и искал на эмоциональном, а не на рациональном уровне. Концепции и теории не могли ему помочь своим содержанием, но только стилем и формой. Я думаю, это у многих так, но Витгенштейн был страдальцем из страдальцев.

Итак, с происшедшим во время войны культурным переворотом Витгенштейн лишился поддержки культурной среды. Представим себе, что Брамс или Чайковский дожили до 30-х годов, общаются с Фрейдом и читают Пруста. Я думаю, они бежали бы без оглядки в тёмный лес и горы, мир представился бы им сошедшим с ума. Витгенштейн первое время пытается продолжать борьбу с собой по-старому и для этого пытается скрыться от послевоенной раскрепощённой общественности, остаться наедине с собой, природой, «простыми» людьми, детьми и Толстым, в котором он ищет опоры автономии своего нравственного сознания. Если бы Витгенштейн был пошл, то он использовал бы раскрепощение нравов в свою пользу. Но он был весь снизу доверху нравственным субъектом и хватался за любые поводы, чтобы не ехать в Кембридж, потому что Кембридж манил и соблазнял его в плохом смысле этих слов. Дух новой эпохи «после нас хоть потоп» он должен был чутко уловить. Но горное селение не было создано для отшельника такого масштаба: эксперимент с преподаванием не удался, детей он, скорее всего, действительно бил от всей души, мстя за отсутствие в них спасительной для него чистоты. Витгенштейну было бы комфортней в обстановке запретов, чопорности, буржуазности старой Вены, но её уже не было. В конце концов, он сдаётся и попадает в Кембридж, где его встречает знаменитый экономист Мейнард Кейнс — гомосексуалист, не делающий из этого проблем, и предводитель гомосексуального сообщества. Витгенштейну всегда было в тепличной обстановке Кембриджа очень плохо. Он оказался вовлечён в гомосексуальную «тусовку», его телесность временно одержала верх, что сопровождалось нравственными страданиями, которые не с кем было разделить — слова «краснеть», «смущаться», «стесняться» не подходят для реакций Витгенштейна, но в той или иной ситуации были бы уместны для Кейнса, — они были как будто из разных миров. Конечно, временами гомосексуальное в себе Витгенштейн попытался сделать обыденным, привычным и тем самым умерить, лишить его роли доминанты, но из этого ничего не выходило, он продолжал ощущать это своё начало как болезненную часть себя и не освобождался от самокопания и самообличения.

Странный стиль преподавания, который мог показаться «причудами гения» на самом деле был следствием фатальной раздвоенности Витгенштейна, его неспособности «профессорствовать», т.е. думать о чём-либо сколько-нибудь долго и последовательно. Иногда его должно было охватывать омерзение от учёных мыслей и занятий, как от праздного, ненужного и тщетного по сравнению с нравственной проблемой его личности. Постоянное внутреннее движение нравственного сознания не позволяло ему даже читать философские книги — восприятие непрерывно сбивалось потоком собственных мыслей и чувств, которые вызывались в нём по всякому поводу. Не будь Витгенштейн невротиком и гомосексуалистом, а главное, не будь он собой, он был бы, несомненно, крупной фигурой в том деле, которым захотел бы заняться. Я не думаю, что это непременно была бы философия, логика или математика, но даровитость его кажется мне несомненной.

Популярность Витгенштейна в Кембридже — внезапная, полная и длившаяся до конца его жизни, объясняется рядом факторов социокультурного характера. Англичане знают толк в чудачествах: и Рассел фигура специфическая, а Мур и подавно, так что появление чудака из чудаков — Витгенштейна не могло пройти незамеченным. Главное же, что он был искренен и исполнен неподдельного пафоса мысли. Эта его интеллектуальная нативность, своего рода примитивизм в самой его фигуре и в его мыслях, честность ума не могли не привлечь кембриджских «ботаников». (Было бы интересно сравнить появление и популярность Витгенштейна в Кембридже с появлением и популярностью Джордано Бруно в Витенберге.) Вхождение же Витгенштейна при возвращении в Кембридж в гомосексуальное сообщество, которое, как и сегодня, в некоторых сферах жизни задаёт тон, закрепило результат. Трудно представить, что гомосексуальная инициация Витгенштейна в Кембридже случилась ещё до Первой мировой войны, в тот период он ещё мог на что-то опереться в попытке обмануть свою гомосексуальность и самого себя. Форма этого обмана — энтузиазм, эксцентричность, чудачество.

В поиске среды, в которой он не чувствовал бы боли, Витгенштейн обращается к социальным новшествам своего времени. СССР не мог не показаться ему привлекательным хотя бы по имиджу, который создавала себе страна — молодые и мускулистые рабочие и работницы, со спокойствием и радостью в свежих лицах единым строем вышагивающие к светлому будущему, визуально ласкали и соблазняли страдающего Витгенштейна. Здесь сказались и левацкие симпатии окружения, и близкие романтическому сознанию Витгенштейна идеи равенства и братства с простыми людьми. «Простота» здесь специфическая — тяга гомосексуалиста аристократа к такому же простолюдину хорошо описана Прустом (барон Шарлю). Но для Витгенштейна эта тяга бессознательно маскируется (рационализируется) нравственно безупречным мотивом — вдруг люди в СССР живут иначе, относятся друг к другу иначе, вдруг их помыслы едины и чисты? Здесь, вливаясь в массу, кажется, можно начать жить как часть коллективного тела, испытывая ту радость обезличивания, какую испытывают большинство от коллективных или командных действий (такого рода интуиции гениально поняты и прочувствованы Андреем Платоновым). У Витгенштейна был военный опыт, он ходил строем, спал в казарме, лежал в окопе, делил опасность с другими, т.е. испытывал ощущение принадлежности людской массе, коллективному телу. Радикализация этого опыта была увидена им в жизни советских людей. Феномен «самозабвения» можно и сегодня наблюдать в рабочих коллективах на производствах, где рабочий день фактически ненормирован (по тем или иным причинам). Рабочие, в особенности прибывшие из ближнего зарубежья, проводят иногда на работе — в цехе, мастерской и т. п. сутки, двое, трое, неделю, несколько недель. Как в антиутопиях, рабочие живут прямо на производстве, спят почти не раздеваясь в подсобках, питаются чем-попадётся, хотя и обеспечены некоторыми принесёнными с помойки и отремонтированными бытовыми приборами — стиральной машиной, холодильником, чайником и телевизором. При этом и местные рабочие, и прибывшие на заработки не проявляют какой-то особой «капиталистической» озабоченности деньгами, так что задержки выплат, если они случаются, не вызывают бурь возмущения, как и финансовые наказания со стороны администрации. На мой взгляд, когда вследствие комфортности нахождения в коллективе для человека отходят на задний план его производственные, финансовые, бытовые или семейные обстоятельства, то это ни что иное, как проявление инфантилизма. Испытываемые здесь и теперь позитивные эмоции коллективизма «вытесняют» все иные мотивы и интересы, люди как будто «заигрались», забыли кто они, что и зачем они делают. В подтверждение могу сослаться на то, чем рабочие, живущие в цехе, питаются — сникерсы, пряники, лимонад, и на манеру их общения друг с другом (вне зависимости от возраста) — шлепки, толчки, щелбаны, возня 5. Схожему аффекту и тоже не без инфантилизма поддался Витгенштейн, когда почувствовал в себе тягу к советским массам. Он хотел жить в казарме, в бараке с простыми людьми, а не работать профессором, он искал неиспорченного окружения, пусть даже и пропитанного идеологией, с которым он мог бы слиться и заставить тем самым свой порок умолкнуть.

Чтобы отправиться в СССР, нужен был какой-то научный предлог. Рекомендация Рассела открывала возможность изложить его послу СССР в Лондоне и наверное Рассел помог Витгенштейну предлог изобрести — он полистал журналы и порекомендовал назвать фамилии Колмогорова, Жегалкина, Гливенко и некоторые другие. Ясно, что имена С.А. Яновской и Т.Н. Горнштейн, с которыми Витгенштейн главным образом и общался в СССР, в разговоре не звучали, поскольку про них ни Рассел, ни Витгенштейн ничего не знали. Яновской и Горнштейн поручено было как проверенным коммунисткам «поработать» с Витгенштейном. Разумеется, Витгенштейна «пасли» спецслужбы и, скорее всего, хотя виза и была туристической, поездка его планировалась индивидуально, и ездил он не в составе группы туристов. ГПУ наверняка хотело завербовать Витгенштейна, с ним соответствующую работу вели, а когда надо было отчитываться, отчитались об успешности этой работы. Именно этим можно объяснить появление в 1998 году на всемирном философском конгрессе в Бостоне сообщений о том, что Витгенштейн был советским агентом (я, к сожалению, не знаю, кто именно об этом докладывал). Ясное дело, что он им не мог быть в силу своих личностных особенностей, но числиться в списках мог вполне, а может быть и теперь ещё числится. Разочарование Витгенштейна от поездки в СССР понятно. Мечта осталась мечтой, и его разговоры о повторной поездке были не более чем воспоминанием о мечте. Витгенштейн, ожидавший от каждой перемены в жизни облегчения своей тяжёлой участи, особенно многого ждал от поездки в СССР, так что и воспоминания о своём энтузиазме были для него дороги.

Витгенштейн не попал под влияние ни немецкого, ни советского тоталитаризма. В замечательной картине «Гибель богов» уже упомянутого ранее Лукино Висконти главный герой — невротик, не способный контролировать свои чувственные аффекты и страдающий от своей порочности, обретает силу и уверенность в нацизме, причём как в его маскулинной эстетике, так и в коллективном теле. Этот персонаж выведен по следам Ставрогина и Витгенштейн близок им обоим в своей слабости, но не в своей силе. Он не мог бы попасть ни в наци, ни в террористы благодаря своим могучим нравственным силам. Вдобавок его удержали бы и национальность, и взыскательность ума, и, что немаловажно, вкус. В силу последнего он прошёл мимо всякого модного эзотеризма — как восточного, так и западного толка. Именно вкус, эстетическое чутьё привели его к рационалистам англичанам, каждый раз начинающим философию «заново» (стиль Витгенштейна и Рассела — это строгий, «прозрачный» поздний модерн), а не к академическим немецким философам вроде Николая Гартмана (эклектика, биденмайер), мистификаторам, таким как Мартин Хайдеггер (тоталитарный ампир) или теософам (французистый, «цветущий» модерн). Близкий по духу обновления Эдмунд Гуссерль отпугнул бы Витгенштейна «профессорством» и гигантоманией (его стиль — пафосный конструктивизм) — для Витгенштейна характерна камерность 6.

Жизнь Витгенштейна содержит множество примеров постоянного стремления лишиться комфорта и стабильных жизненных условий. Витгенштейн скорее всего считал себя слишком порочным для них, недостойным и незаслуживающим благ жизни. Меньше всего он ставил себе в заслугу свои философские труды. Возникшие у него прочные гомосексуальные привязанности добавляли к убийственной самооценке мысль о слабости воли и неспособности противостоять пороку. Он должен был казнить себя и за то, что в связь с ним был вовлечён другой человек. Его работа санитаром и лаборантом в госпитале во время Второй мировой войны должна была ощущаться как искупление. Вместе с тем, он, видимо, не был религиозен, и значит искупление происходило перед лицом внутреннего судии. В каком напряжении проходила вся его жизнь страшно даже подумать, и его мало кто мог понять среди кембриджских друзей, людей известных и знаменитых, слишком вовлечённых в сюжеты науки, политики, честолюбия и прогресса.