Бытийная мысль, внимая просвету бытия, своим рассказом о бытии артикулирует не выговоренный, потаенный смысл бытия. Слово выступает в просвет бытия и с этого момента язык становится правящим нами способом, способом, которым мы пытаемся удержать сущее. Момент речи, выводя в качестве концепта повседневного бытийствования «свое», по сути своей есть восприятие и осознание себя как телесного и духовного целого, некая степень воплощенности и проникновения в непотаенность самости. Восприятие себя, умение проникнуть в круг непотаенного выливается в форму высказывания о повседневности. Повседневность не может быть отделена от проговаривания себя, хотя суждения об этом феномене, по справедливому замечанию А. Шютца, всегда ретроспективны, всегда пост-фактичны. И тем не менее существуют тексты, в которых и которыми маркирована повседневность как она есть. С.Н. Тесля в качестве текстов, соответствующих природе повседневности, называет паремиологические тексты: пословицы, поговорки, загадки и заговор. С.Н. Тесля, руководствуясь критерием концептуальной наполненности (большим соответствием явлению), текстом, маркирующим феномен повседневности, считает заговор. Представляется небезынтересным анализ тоста в качестве способа передачи опыта жизнепроживания, в качестве текста, маркирующего повседневность.
«С добром встретились!» — этими словами открывается застолье, они обусловливают ее атмосферу — доброе, симпатизирующее отношение к Другому.
Тост — это словесно выраженная доктрина бытийствования, в котором концептуальные моменты повседневности выведены в качестве своего, близкого и значимого. Пиршественная речь пронизана мудростью повседневной жизни, в силу того, что в ней потаенное бытия схвачено и представлено как наличное бытие. Бытийное мышление осуществляет выведение из потаенности в процессе постижения, включаясь в широкий контекст связей и жизненных отношений, событийствуя здесь-и-сейчас бытию. Постижение способствует тому, что у человека вырабатывается отношение принятия каждодневной жизни, такой какая она есть, поскольку в сознании седиментировано то, чему человек принадлежит в своем существе.
На Кавказе второй бокал принято поднимать за родителей: «Дай Бог им здоровья и возможности радоваться успехам своих детей».
Традиция общения поддерживает реальность повседневной жизни. Речь постоянно поддерживает реальность, артикулируя различные элементы опыта в ситуациях лицом-к-лицу «мы-группы». Интерсубъективная седиментация, [138] объективированная лингвистической знаковой системой, обусловлена тем, что лишь небольшая часть человеческого опыта оседает в качестве незабываемой и признанной сущности. Язык, объективируя опыт и делая его доступным членам «мы-группы», выступает основой и инструментом коллективного запаса знания. Седиментация и легитимация дотеоретического знания как совокупности правил поведения, моральных принципов, верований и т. д. социально значимы. Дотеоретическое знание имеет для социума первостепенное значение, потому, что составляет мотивационную динамику институционализированного поведения. Будучи социально объективировано, дотеоретическое знание формирует контролируемое и предсказуемое поведение индивида в социуме.
С древнейших времен пиры были местом, где передавалась традиция в форме моральных максим. Гомер описывает греческий пир как передачу традиции подлинной мужской арете. Симпосий (застольная беседа) у греков представлял второй этап пира, собственно возлияние, совместное питье. Темы застольных бесед за чашей вина носили не только развлекательный характер, но и высокоинтеллектуальный. В этом отражалась связь философских школ с традицией пира. Пир относился к особой форме общения. Связь между словом и пиром осмысливалась Ксенофонтом, Плутархом, Платоном, Ф. Рабле. Ф. Рабле был убежден, что свободную и откровенную истину можно высказать только в атмосфере пира, в застольной беседе, в силу того, что истина по сути соей свободна материалистична и весела.
Атмосфера застолья, обусловленная со-присутствием, условием «мы-группы», объединяет людей, позволяя каждому быть самим собой. В акте еды тело выходит за свои границы, оно глотает оно поглощает терзает и вбирает в себя мир, обогащается и растет за его счет. Человек вкушает мир, ощущает вкус мира, вводит его в свое тело, делая мир частью себя самого. Съеденное — это завоеванная, осиленная часть мира. Стирание в акте еды границы между миром и человеком в положительном для человека смысле означает метафизическое торжество жизни над смертью. Социальный аспект застолья в том, что здесь реализуется путь человека к себе, некий процесс идентификации «самости». Этот процесс носит характер пределизации посредством тела, Другого и своего внутреннего мира, своей самости. Условие предельности задает в целом виртуальный тонус жизнеосуществления, как предельного основания формирования бытия. Мистический же аспект застолья в том, чтобы дать волю неосознаваемому умолчанному, потаенному. Пиршественная речь или тост по своему содержанию имеет несколько видов: пожелание, событийный тост, заздравный, концептуальный. Концептуальный тост излагает бытийную парадигму в границах Эроса и Танатоса. Примером концептуального тоста может служить следующий:
«Истощенные осел и верблюд попали в благодатный край, отъелись, окрепли. Осел говорит: «Хочется мне петь!» Верблюд предостерег его: «Ради Бога, не пой, не то накличешь беду». Но глупый осел не послушался [139] и заревел. Пришли купцы, нагрузили на них тяжелую поклажу и погнали по узкой горной тропе. Вскоре осел устал и его вместе с поклажей погрузили на верблюда. Когда дошли до скалистого места, верблюд заявил: «Мне хочется танцевать!» Осел стал умолять его не делать этого. Но верблюд не послушался и заплясал. Осел полетел вниз и разбился.
Горская мудрость гласит: не дай, Бог, голодать, но и не дай пресытиться. Ибо голод приводит к воровству, а пресыщение — к зазнайству. И в том, и в другом случае человек становится низким.
В застольной речи, как мы видим, допустимо вплетение притчи в канву тоста. Присущее притче возведение единичного факта до философского обобщения позволяет использовать ее в застольной речи для ретрансляции аксиологических понятий. В частности, сюжет притчи «Осел и верблюд» убеждает в том, что всякая пресыщенность к добру не приводит. Сюжет притчи «Спор живых и мертвых» дает философское осмысление жизни и смерти. Сюжет притчи «Мудрец и чабан» содержит жизненно-практические наставления.
Ритуал застолья осуществляют две центральные фигуры: мудреца и тамады. Мудрый человек является памятью традиции и опыта предшественников, что позволяет ему быть выразителем весомого слова о прошлом, настоящем и будущем. В образе Мудрого Старца фундирован архетип Духа. Этот архетип наделен властью, в нем заложена сила, позволяющая подняться над человеческими возможностями, позволяющая находить решения неразрешимых проблем и преодолевать непреодолимое. Архетип Мудрого Старца обращает человека к своим корням и к смыслу собственной жизни. Речь Мудрого Старца кратка и содержательна:
«К горцу пришли гости, а угощать их нечем. Взяв ружье, он идет на охоту. День прошел, удача не улыбнулась ему. Возвращаясь домой, горец вдруг увидел как на отару овец коршуном упал орел и, схватив барана, взмыл в небо. Горец вскинул ружье и выстрелили в орла. Орел упал, баран полетел дальше. Выпьем за то, чтобы бараны не летали!»
Образ тамады соответствует архетипу Трикстера, трюкача и обманщика. Трикстера можно рассматривать в качестве одного из проявлений архетипа Духа, в силу того, что ему также присуще творческое начало. Мифологическим образом Трикстера является Меркурий — Гермес — проводник людей в Аид, вестник богов. Он по праву признавался богом ума и красноречия, он же считался хитроумным и озорным. Трикстерская природа тамады провоцирует речь собравшихся, обращая их духовные взоры на само собой разумеющееся. Его главная задача: удерживать внешние и внутренние горизонты актуального человеческого опыта, не давая им возможности распасться и исчезнуть. Мудрец и Тамада имеют доступ к различным секторам наличного запаса знания общества. Их социальная роль заключается в том, что они являются институциональными репрезентациями и звеньями, передающими объективированные системы знаний.
[140]
Прагматичность ритуала застолья заключается в сохранении и в осмысленном воспроизведении основного символического универсума. К тосту в результате десакрализации мифа отошли функции мифа, в частности функция механизма концептуального поддержания универсума. Мифологический уровень мышления в пространстве тоста осуществляет легитимацию типизации повседневной жизни. Через сокровенное узнавание и через глубокую признательность бытию становится возможным его осмысление. Мысль человека, прислушиваясь к голосу бытия, ищет соответствующее ему слово, в котором будет высказана истина бытия. Речь, возникая из этого слова, становится весомой и способной поддерживать данную реальность. Язык выступает хранилищем большого количества коллективных седиментаций. Легитимации время от времени придают седиментированному опыту новые значения. Тост, являясь теоретическим утверждением в зачаточной форме, относится к объяснительным схемам второго уровня легитимации. Легитимация неизбежна, когда возникает необходимость передачи объективизаций институционального порядка новому поколению В этом случае легитимация выступает в качестве процесса «объяснения» и «оправдания».
Добавить комментарий