Зигзаги хронотопа: поражение или победа?

[229]

Идея хронотопа проясняет то стремление субъекта действия к бытию, при котором предельные колебания маятника хронотопа влево или вправо не привели бы к смещению оси мировой данности. [230] Зигзаги хронотопа указывают как на природу реальности, локализуемую смыслом, так и на принцип меры, эталон которой свидетельствует об адекватности его предмету меры.

Экзистенциально — онтологический смысл хронотопа социального и личного бытия задается природой символической линии, соединяющей точки начала времени (жизнь общности или личности), победу бытия и конец времени (смерть физическую, социальную или духовную), победу небытия. «Знай меру, знай сроки, научись сему» (одно из предсмертных изречений старца Зосимы в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Знание сроков в современную эпоху неотделимо от страха небытия, глобальной утраты. Пересечением двух векторов развития этого страха определяется темпоритм социальной и духовной реальности. Во-первых, сознание возможности оказаться «перед лицом того, что сегодня есть, что теснит нас как сущее и грозит как возможное небытие» 1. Отсюда комплекс проблем угрозы бытию: об онтологическом статусе небытия, экзистенциальных аспектах меонизма, дематериализации и десубстанциализации сущего. Во-вторых, переживание священного страха и ужаса, без которых человек не в силах преодолевать небытийные тенденции в реальном мире. Это вектор личного бытия, сочетающий решимость вглядываться «в ясный лик божества» (Платон), «проникнуть в глубокие бездны бытия» (Фр. Ницше) и готовность к самоотречению.

Титанические усилия по переработке мифологической сути хронотопа и созданию бездвижных стрелок бытия предпринял Платон, который стремился деонтологизировать «ничто», остановив несущиеся вещи, сущее, которое «как бы несется», «вечное возникновение» 2. При такой мере борьба, как механизм начала человеческого бытия и принцип его развития, должна быть устранена. Если же реальность не такова, то это выявляет только ее неподлинность, с которой человек (узник пещеры) пребывает в сражении, развивая в себе способность «усматривать высшую истину». Это такая установка «свободного простора», при которой освобожденный видит «не неограниченность пустой дали, а о-граничивающую и обязывающую несомненность светлого мира, лучащегося в сиянии здесь же [231] видимого солнца» 3. Задача создания абсолютного хронотопа потребовала от Платона жертвы как реальностью, так и небытием, он, по словам А.Н. Чанышева, «придавил небытие могильной плитой вымышленного им вневременного мира» 4. И все же онтологизация идеи Блага не сняла, а обострила дилемму индивидуального существования: не быть, прожить некую низшую жизнь, или быть, усомнившись в подлинности того, что есть.

Ницше, в победном опьянении вершинами греческой трагедии, пробует утвержденный Платоном хронотоп на прочность. Страх поражения, как и восторг победы, имеют истоки в противоборстве двух тенденций мироустроительной деятельности: аполлонической формотворящей воле и дионисическом экстазе, символизирующем вековечный прорыв «к Матерям бытия, к сокровеннейшей сердцевине вещей» 5. Этот страх становится существенным моментом трагического мироощущения, исследуя истоки которого Ницше пишет о несчастье, коренящемся в сущности вещей, и о противоречии, лежащем в самом сердце мира. Они отражаются в реальной борьбе противостоящих миров, божественного и человеческого, «из коих каждый как индивид прав, но будучи отдельным и рядом с каким-либо другим, неизбежно должен нести страдание за свою индивидуацию» 6. Возвышенной метафизической мечтой назвал Ницше попытки мышления, руководимого законом причинности, проникнуть в тайны бытия, познать его и даже исправить, сделав тем самым понятным человеку его существование. Преодоление алчного стремления к существованию Ницше толкует, находясь под влиянием идеи воли к жизни А. Шопенгауэра. Ужасающий образ мира, скрывающий изначальную радость бытия, может быть разрушен воспоминанием «о другом бытии и высшей радости», путь к которой «ведет через гибель и отрицание» 7. Но, в отличие от Шопенгауэра, Ницше обосновывает принципы преображения человека средствами эстетической метафизики, апеллирующей к субъекту иллюзии, [232] олицетворяющему творческую волю. Страх неизбежности конца снимается в порыве к единению, освобождению «от актов всех символических сил», и в возвращении человека к первоистоку жизненной активности. Исчерпавшая себя реальность обретает статус действительности в призыве к победе индивиду, обновившемуся в «подполье мира». И если мгновенное снятие страха возможно в дионисическом экстазе, то единение разделенных миров, победителей и побежденных (мира реальных достижений, «торжествующего существования» и скрываемого ими дионисического мира) достигается в «художественном междумирии олимпийцев». Ницше пытается освоить оптимистический потенциал пока еще не рокового «не быть вовсе». Что предпочесть? Отказ от выбора в пользу жизни в состоянии оцепенения перед бездной небытия и памяти о страшном ледяном потоке бытия; или могучую волю к бытию в этом иллюзорном мире, волю к образу? Тень Гамлета, оцепеневшего перед неотвратимостью выбора, будет беспокоить Ницше, отозвавшись в его отчаянном противостоянии современности. Этот поединок выявит, насколько Ницше был далек от удовлетворения потребности в метафизическом утешении.

Ницше опровергает очевидность того, что принцип борьбы требует не только сведения мира к победе, как торжеству преодолевающей себя индивидуальной воли, но и к беде, т.е. небытию, что и раскачивает горизонтальную стрелку хронотопа. Основной силовой импульс, предопределяющий подъем или спад в развитии социальной реальности, задается историческими победами и поражениями, соответственно завершение одного этапа и начало следующего имеют их в качестве среднего сущностного момента. При наклоне стрелки горизонтального бытия влево ритм фазы застоя сбивается появлением символа, концентрирующего энергию ожидания и ускоряющего перелом кривой в развитии системы. Если хронотоп исторического бытия задан кривой побед и поражений народов, то смысл извлекаемых из сражений уроков тем, что человек принужден существовать в бытии, в котором, по словам Хайдеггера, изначально властвует собирающий полемистов спор. Мир становится исторической реальностью, как время и место бытия человека, в котором он вынужден искать «начальный и конечный пункты мира, а вместе с тем и путь между ними», для того, чтобы впоследствии установить центр мира в соответствии с успехами по одолению сил небытия [233] и познать «даже свое собственное место на этом пути» 8. Познанию своего места (в конфликте знания, веры и воли к действию), выводящего «Я» в метафизический центр мира благодаря личной победе, предшествует долгий путь в пространстве реальности, отмечаемой знаками мифологических и исторических побед. Именно эта реальность, а не другая, «изначальная реальность», получает статус первичной предпосылки действия в горизонтальном векторе бытия. В этом векторе победы способствовали преодолению тупиков в процессе антропосоциогенеза и обнажали агрессивность вида Homo sapiens, его экспансионистские устремления определившие способ организации жизненного пространства, именуемого человеческим миром.

Экзистенциально-онтологический смысл победы как единства социального и личного бытия обнаруживается в такой перспективе мира, «в которой все реальности стоят на месте и находятся в соотношении, соответствующем бытию, структуре бытия» 9. Фактически же агональный инстинкт застывает в достижениях, победных трофеях, символизирующих полномочия единственной реальности, что для мира оборачивается угрозой превращения в предельный объект, становящийся залогом агона сильнейших.

Метафизика победы и поражения дает личностное обоснование единства мира, как тождества бытия и обладания. Полифункциональность социодинамики обусловливает многоаспектность толкования мира как торжества бытия и личности, в хронотопе которых победа и поражение раскачивают маятник. Сила его колебаний влево или вправо делает для личности реальной возможность высшего удовлетворения, переживаемого в творчестве как «Георгиев день» (в горизонтальной оси — «Триумфа час»). В этот срок торжества духовного начала, вырывающегося из тисков хронометра моментов «теперь», «здесь» или «сейчас», человеку открывается то, что настоящий мир, как полнота обладания, всего лишь то, чего уже нет или чего еще нет, а впереди — новая иллюзия подъема маятника вправо: «Где же он рай? На севере или в полуденных странах? Что за разница: любой пейзаж — подходящие подмостки для необъятной трагедии бытия, где человек — боец дает себе лишь минутную [234] передышку, чтобы снова вступить в бой» 10. Этот подъем соотносится с последним, таинственным сроком, когда каждый сможет, наконец, «душу вылить» другому, потому что вдруг «поймут все разом» (Ф.М. Достоевский) свой земной путь. Символика «последнего дня», дня высшего торжества, воплощает идеальное совмещение начала и конца, победы и поражения, всех горизонтов и уровней бытия, предельного равновесия маятника хронотопа, застывшего в подобии покоя. Все стало одной точкой, символизирующей иллюзорную победу над временем, и тогда «мы забудем все имена» (А. Блок), чтобы в «последний день», пробудившись от сна, испытать причастность к новой мере счета. Что и происходит на «границе мира», где силой «самого бытия нельзя будет выйти за пределы мира». (А.Ф. Лосев).