О советском метро можно говорить почти так же, как Стендаль говорил о христианстве: «оно создало пышные и таинственные обряды, способные волновать воображение всех слоёв общества…; оно сумело связать религию с восхитительными воспоминаниями раннего детства». Опыт детских поездок незабываем: автоматика турникетов и эскалаторов, трепет погружения в земные недра и, наконец, феерия вестибюлей создают впечатление некой особой, ни с чем не сравнимой реальности, живущей самостоятельной жизнью, не зависящей от человека и покоряющей его. Спускающийся в метро отдаётся во власть мистерии пути, с предельной чёткостью размеченного заботливой рукой Всемогущего и Вездесущего. Я с детства люблю лабиринты метро / И чёткость внимательных справок /… / А выйду наверх и подхватит меня / Сомнений и горестей вихрь: / Где место моё не могу я понять, / Где вход для меня, а где выход…
Предельная определённость подземного пути становится определённостью личного становления. Процессия паломников, совершая свой путь, минует священные ворота и идёт по подземным переходам скального храма меж стен испещрённых изображениями, устанавливающими смысл их бытия и движения. Декор помпезных станций первых линий метрополитена, созданный теми, кто владеет знанием о сущности сплочённых в этом потоке людей, подобно росписям в садах Воксхолла, приковывает взгляды и дисциплинирует тела. Образы, запечатлённые в скульптуре и мозаике, взывают к рассматриванию, требуя идеологического прочтения сюжетов. Революционная и военная героика, романтика мирного труда внедряются в память, задавая схематизм выявления своего места среди идущих плечом к плечу в спрессованной массе пассажиров метрополитена — этом повседневном аналоге солидаризировавшихся колонн праздничной демонстрации. Пространство опрокидывается: метрополитен раскрывается как агора мегаполиса, как место триумфальных процессий, конституирующих политическую общность.
Поверхностный слой культуры, воплощённый в исторической памяти, предоставляет в наше распоряжение два архетипа подземелья. Один — убежище, христианская пещера Шпенглера, где с мерцающих позолотой стен на нас взирают те, в чьих ликах человек видит своё оправдание и залог своего спасения, другой — застенок, подземелье как место пыток, где можно потерять или обрести человеческое лицо. Они сцементированы хтоническим образом утробы, оберегающей и перемалывающей, рождающей и несущей смерть. Изо дня в день горожане бросаются в зияющую пасть метрополитена, чтобы пережить ужас и уют утробы и ослепительный блеск нового рождения. Вот скрываются из виду аполлонические образы станций и путников подхватывает инфернальный вихрь, несущий их средь стона и скрежета. Стремительно проносясь по кругам земного чрева, покрываясь потом в духоте летящего каземата, [104] они утрачивают чувствительность к дурным запахам и шуму, к пинкам и боли в оттоптанных ногах. Подземное чудовище проталкивает скрюченные тела в своей утробе, сбивая их в единую массу.
Следуя утомительным путём в переполненном метро, мы утрачиваем чувство реальности: время метро — это ирреальное время, вычеркнутое из исторической последовательности времён, время, требующее, чтобы его убили; пространство метро — это ирреальное пространство, где движение определяется контрастом света и тьмы. Мы не видим тех мест, которые минуем, погружаясь во мрак извилисто-долгих утробных путей, в бездну ничто, чтобы восставать из неё к светлым проблескам станций. Оттого давит бесчеловечность неиссякающей тьмы, когда взгляд упирается в железные засовы закрытых линий. Но вот в конце тоннеля внезапной вспышкой разражается свет, и из безразличной темноты томительного небытия мы вырываемся на простор светозарной станции. Ещё рывок — к солнцу, сияющему над новым миром. Поток солнца и свежий воздух — опьяняющее счастье стремления к свету и свободе
Подземный змей изрыгает перемолотые человеческие массы для новой жизни. Путники вновь рождаются под небом нового мира, никакими реальными путями не связанного с тем миром, который они покинули, вверив свою судьбу бездне. Современный город складывается из мозаики отдельных миров, тяготеющих к станциям метрополитена: глубинная сеть проецируется на поверхность, подчиняя себе человеческий мир. Этот город уже почти невозможно пройти пешком, поправ его стопой победителя, он словно утрачивает собственную реальность, возложив обеспечение своей целостности на виртуальные тоннели метро, безразличные к законам земного пространства и земного времени.
Кинематограф, пытающийся показать невидимое, избирает метро зоной ужаса и зоной чуда. Здесь рождается герой: борец, неустрашимо истребляющий чудовищ нью-йоркской подземки, или проповедник, взывающий к рекламе в подземных переходах Монреаля. Пока монреальский Христос актёрствует, события разворачиваются на возвышенности, имитирующей окрестности Иерусалима, но когда миф перестаёт быть игрой и его экзистенциальное содержание претворяется в судьбу героя, действие переносится в метро. Нагорная проповедь XX звучит в вестибюле подземки. Метро оказывается в высшей степени сакральным пространством, погружение в его недра переживается как перерождающая встреча с Абсолютом. И хочется, чтобы она была событием уникальным и глубоко личным: хочется пройти этот путь вне толпы себе подобных, хочется остаться один на один с опустевшим чревом города в надежде на то, что произойдёт чудо и подземный монстр выделит меня из толпы, освободив от неё, и в интимнейшем акте признания я обрету себя.… И ноль часов часы пробьют, / И новый виток начнёт Земля, / И фотоэлемент меня узнает и пропустит без пятаков… И громкая песня в пустынном метро звучит гимном новому человеку.
Добавить комментарий