Появление и молниеносное распространение глобальных сетей и новых возможностей создания, передачи и потребления информации еще совсем недавно вселяло самые радужные надежды. Казалось, что теперь каждый, имеющий доступ в Сеть, сможет, наконец, получать стопроцентный объем информации по любому интересующему его вопросу, интерактивно перерабатывать эту информацию, широко и интенсивно общаться по ее поводу и быть всегда на уровне самых последних достижений человеческого гения, а значит, постоянно получать действенный импульс к собственному личностному развитию. Но постепенно обнаруживаются непредвиденные сложности. Совершенно очевидно, что Сеть доступна отнюдь не всем, это проблема образовательного ценза, возраста, культурного и психосоциального типа и так далее. Михаил Эпштейн предрекает даже возникновение нового неравенства, грозного своей некомпенсируемостью социальными мерами и неустранимостью ввиду тесной связи с биологической составляющей человеческой природы, — неравенства информированных и неинформированных, умных и глупых. Но, на мой взгляд, важнее другое: во-первых, феерический объем информации делает совершенно невозможным ее эффективное индивидуальное потребление, а во-вторых, спонтанность и органический рост Сети определяют абсолютно случайный характер и принципиальную бессистемность и аморфность существующей в ней информации.
Такое развитие вполне закономерно, если иметь в виду основную сюжетную коллизию культуры 20 века, особенно, его второй половины. Это, с одной стороны, дискредитация репрессивной культуры с ее культом общеобязательной нормы, высоких образцов, со строгой иерархией ценностей, а с другой стороны, попытка конституирования так называемой нерепрессивной культуры, в которой эмансипированный единичный «носитель» заявляет о своей претензии самостоятельно формировать собственный культурный универсум. Формирующееся сегодня новое пространство бытия культуры, пространство Глобальной Сети, и есть, в сущности, воплощение такого [134] идеала нерепрессивной культуры: каждый может искать и находить в нем только то, что его интересует, минуя утомительный путь долгого и систематического освоения соответствующей культурной области, более того, он может сам непосредственно творить это культурное пространство, создавая свой собственный сайт, посвященный чему-угодно и не связанный со строго обязательной прежде систематической структурой этого «чего-угодно». В результате формируется безумная информационная свалка, в которой тонет всякий, кто пытается выудить из нее какую-либо иную информацию, кроме рекламы товаров, заказа мест в гостиницах, расписания поездов и самолетов и т.п. Складывается парадоксальная ситуация бурного, интенсивного и одновременно крайне неэффективного производства и потребления информации. Решая задачу победной и окончательной демократизации, культура «мультикультурализма» лишается семантической связанности и общности, обеспечивающей ее регулятивную функцию. Но какой бы «нерепрессивной» и «мультикультурной» ни была культура, не выполнять эту функцию она не может. Это означает, вероятно, что она принимает какую-то иную модальность. Какую же? Посказку, как всегда, дает история.
Современную постмодернистскую культуру часто сравнивают с эпохой маньеризма. (Автору этих строк уже доводилось писать об этом родстве в статье «Постмодернистская парадигма как защитный механизм культуры»). Если считать такое сравнение правомочным, то нельзя ли поискать в маньеризме некий аналог описанной выше проблемы? На мой взгляд, мы можем найти его в том культурном феномене, который у нас, не совсем правильно, принято называть «кунсткамерой».
Кунсткамера (Kunstkammer, нем. — кабинет искусства) как таковая — это лишь одна из форм, причем достаточно поздняя, некоего образования, более общим и точным названием которого будет английское cabinet of curiosities, то есть «кабинет редкостей», или немецкое Wunderkammer — «кабинет чудес». Эти странные коллекции начали появляться в Европе в конце 15 века и получили широчайшее распространение в 16 — 17 веках. Кабинеты редкостей представляли собой собрания самых разнородных предметов, документировавших, если пользоваться современным словом, все актуальные для того времени сферы человеческого знания и опыта. Это были минералы, окаменелости, раковины, чучела и скелеты зверей и птиц, экзотические растения, анатомические диковины, искусные поделки и технические чудеса, произведения искусства, научные инструменты, вещи из дальних стран, драгоценности, магические предметы и так далее. Каждое такое собрание в целом должно было репрезентировать весь Универсум природы и человеческого бытия, должно было стать teatro totale или theatrum mundi, о котором мечтали маньеристы. Настоящий ученый джентельмен, утверждал Фрэнсис Бэкон, если он желает «в малом масштабе создать свою личную модель Универсума», должен иметь «красивый, огромный кабинет, где было бы собрано все, что сделано человеческой рукой или [135] машиной изысканным способом из редкого материала, в редкой форме или с удивительным движением; что исполнено с некой особенностью, удачей и ловкостью; все, что Природа создала в вещах, которые хотят жить и могут быть сохранены».
Произошедшая в начале 16 века эпистемологическая катастрофа была следствием радикального расширения картины мира. Она сломала антропоцентрическую идеологию Ренессанса, показав, что рациональность уже не способна овладеть миром, и оставивив чудовищную моральную травму в сознании современников. Но универсалистские претензии гуманистов и настойчивое стремление к постижению мира, сформировавшие европейское сознание, требовали ответов на вопросы об открывшейся безмерности и бесконечности Вселенной во всех ее проявлениях. Абстрактная рациональная наука этих ответов дать не могла, мир казался человеку труднопостижимым чудом, соответственно, возрождались магия, алхимия, астрология и другие формы иррационального знания, с одной стороны, а с другой, познание переориентировалось на чистый эмпиризм. Удивительным синтезом этих тенденций и стали «кабинеты редкостей», где Универсум был представлен абсолютно случайным, лишенным какой бы то ни было системы и логики набором «вещественных свидетельств» о нем. Отметим также, что с реальными предметами в этих коллекциях соседствовали такие фантомы как, например, «череп женщины с рогами», то есть, то, что владелец коллекции полагал реальным.
Не напоминает ли все это принцип организации и «материю» Сети? Или те информационные калейдоскопы, которые выдают нам браузеры в ответ на наши запросы? Или среднестатистическое построение индивидуальной веб-страницы с произвольным, неверифицируемым, странным для постороннего, но занятным и важным для ее создателя набором сведений, картинок и утверждений, отражающим, по его мнению, все самое главное и существенное?
Само по себе сравнение, даже если оно точное и правильное, не представляет собой большого интереса. Но оно способно прояснить смысл по видимости довольно бессмысленного этапа культурного развития. Ведь маньеризм, эта смутная эпоха диссоциации, растворения иерархий, утраты ренессансной цельности и ясности, сегодня уже реабилитирована и оценена как эпоха сложения новой креативности, как мучительное рождение человека Нового времени. А значит, и в «новой кунсткамере» виртуальной реальности Глобальной Сети мы вправе видеть не только переходный, подготовительный этап сложения новой культуры, но и вполне самоценный, хотя и трудно оценимый в привычных категориях культурный феномен, сколь бы удручающим и непродуктивным ни казался он нам из нашей сегодняшней перспективы.
Добавить комментарий