Специфика этики как области философского знания заключена в «неразрывности» ее теоретического пласта с реальной практикой человеческих отношений. Факт этот бесспорен, и из него, следует два обстоятельства. Во-первых, собственно предмет этики — моральные концепции, нормативные, оценочные и прескрептивные суждения, максимы, на что первым обратил внимание еще Дж. Вико, — «не может быть найден ни в каком другом месте, за исключением исторической жизни конкретной социальной группы; таким образом, этот предмет обладает отчетливыми характеристиками исторического существования, а именно, тождеством и изменением по ходу времени, выражением в институциализированной практике и дискурсе, взаимодействием с различными формами деятельности. Невозможно найти ничью мораль, не принадлежащую конкретному обществу». Во-вторых, история этики и история нравственных отношений предстают единым целым.
Исследования «наук о духе» последнего десятилетия неоднократно и в разных вариантах, когда заходила речь о нравственности как уникальной составляющей российского бытия, отмечали «зияющую пустоту» на месте традиционных форм нравственного уклада — «пустоту, в которой, тем не менее, продолжает твориться нечто неординарное, требующее пристального и неравнодушного внимания». В фокусе ретроспективы прошедших лет не постарела и не поблекла метафора платоновского «котлована», на дне которого, вырытого самоотверженным трудом нескольких поколений, мы, очнувшись, оказались. Как точно было сказано: «Реальность вообще ощутимее всего дает о себе знать в своем отсутствии». «Разрисованный занавес» театра официальной морали упал, и незаполненное, обнаженное пространство сцены вызывало пронзительно нестерпимое «ощущение собственно бытийной невосполнимости нравственного фактора как такового», который был дискредитирован всей системой идеологического принуждения. Сегодня плоды этой невосполнимости мы обнаруживаем в «зеркале» технологического пространства родной страны, диагностируя «технологический апокалипсис». Осмелюсь утверждать, что ситуация эта была предсказана в предупреждении об «антропологической катастрофе», представляемой одной из главных катастроф ХХ века, которую благополучно унаследовал и век начавшийся. Она, как правило, «скрыта от глаз» и «выражается совсем не в таких захватывающих дух явлениях как столкновение Земли с астероидом, истощение ее естественных ресурсов или чрезмерный рост народонаселения, и даже не в экологической или ядерной трагедии». Антропологическая катастрофа — это «событие, происходящее с самим человеком и связанное с цивилизацией». Смысл его заключается в том, что в человеке может необратимо сломаться нечто жизненно для него [26] важное, «в связи с разрушением или просто отсутствием цивилизационных основ процесса жизни».
Трудно не согласиться с мыслью о том, что именно так «мстит за учиненное над собой насилие кристаллизующаяся в течение тысячелетий реальность человеческой культуры». Реальность со своей «собственной упругостью, осязаемой фактической плотностью», которая выступает как нечто непреложное, с чем необходимо считаться, что постоянно обнаруживает себя в многочисленных формах и одеждах. Но адекватно описать ее философия пока не в силах, нет соответствующей техники и языка. И остается она недоступной, неуловимой и не подвластной, ни для тщательного наблюдения, ни для скрупулезных теоретических изысканий. И тогда слова о том, что культура и есть сохранение и удержание тайны, не кажутся риторическим изыском.
Насилие над нравственностью как фундаментальной составляющей реальности культуры, учиненное за прошедшие 70 лет, «мстит» «производством» многочисленных форм «псевдо — » или «пара — моральности», пронизывающих все сферы современного российского бытия, и прежде всего — бизнеса, со специфической для него «этикой» кодекса бесчестия. По незыблемым правилам криминальной структуры типа воровской стаи «вожак» становится во главе распределения доходов. «Прилипающие» деньги меняют не только внешний облик, но и строение ментальности. В течение короткого промежутка времени он (она) превращается в представителя иного антропологического типа, с иной жестикуляцией, иной мимикой и даже лепкой лица. Характерно изменение интонационного строя речи и ее «знаков препинания», за которым скрыта жесткая определенность самооценки: работает только он (она), а посему имеет право претендовать и получать максимальное вознаграждение за свой доблестный труд «добытчика». Круг замыкается: внешняя «презентабельность» требует приспособления к ней мышления, неизбежной становится регрессия к эгоцентрическому дооперационному мышлению, позволяющему чувствовать себя центром Вселенной.
Все сказанное «проникает» и в «коридоры» университетского существования, изменяя детали его быта и нравов, психологию и философию его обитателей. Ушли в прошлое, и может быть, безвозвратно, так обескураживающие некоторых профессоров элементарные этикетные правила приветствия преподавателя и студентов, или создание «новых» норм, когда преподаватель мужского пола разговаривает с коллегой женского пола и старшей по возрасту сидя, не испытывая даже смутного чувства неловкости от того, что перед ним стоят, нарушено элементарное отношение равенства.
Примерный портрет «персонажа», которому вы пытаетесь в той или иной форме сделать замечание, лишь отдаленно напоминающее моральное наставление, возможно, выглядит так. В качестве ответной реакции вы встречаете либо недоуменный взгляд, либо подобие улыбки, блуждающей [27] по лицу, выражение которого описать необычайно трудно. Как будто бы слепой, внезапно прозревший, но еще не научившийся выражениям человеческих эмоций, силится «изобразить» нечто. Что именно он не знает, но догадывается, что что-то нужно изображать. Он не знает, что именно, ибо в арсенале или в составляющем поле его эмоций отсутствуют соответствующие переживания. Лицо «не умеет» выражать себя, не оформляет себя: угрюмость под видом серьезности и сосредоточенности, «растянутые» губы вместо улыбки. То же можно сказать о теле: оно бесформенно. Расхлябанно, расслабленно. Специалист по физиологии движения с грустью констатирует отсутствие «упругости» и точности жеста. Тело не центрировано и не способно рождать «мелодию», плавную линию гармоничного, скоординированного движения. Характерна тактика захвата пространства: не уступать дорогу друг другу, толкаться, то есть не уметь вступать в пространстве в нормальные отношения. Дорогие одежды и французский «парфюм» в сочетании с речью, сдобренной ненормативной лексикой, дополняют палитру красок и оттенков нарисованного портрета.
Тело и лицо (как его часть) «выдают» и «отражают» уровень владения техникой интеллектуального и эмоционального «обживания» нравственных проблем. В этом плане тело свидетельствует о том, что этическое как способ артикуляции себя во времени и в пространстве связан с «возрастом разума» (Сартр), со степенью личностной зрелости. С ощущением и пониманием себя и своего места в мире, своей неотделимости, своей сопричастности с целым: культурой, социумом, космосом, природой, родом. Своей ответственности и реализации ее в поступках, в действиях. Еще Аристотель говорил о возрасте, необходимом для восприятия этики и обучения ей. Позже прозвучит риторический вопрос о том, кто воспитывает воспитателей (Руссо).
Сегодня мы наблюдаем общество, конституирующееся по принципу «порочного круга»: мальчики и девочки, так и оставшиеся на уровне эмоционально недоразвитых инфантилов, рожденные от таких же родителей, в культуре, творимой инфантилами. Иначе говоря: в социально и нравственно дефектном пространстве дефектность постоянно воспроизводится и на индивидуальном уровне. При этом жесты, позы, мимика и пантомимика, вежливость или отсутствие оной, выражение лица — словом язык тела, как правило, сводится к мычанию дикаря или в лучшем случае к запасу слов словаря «людоедки» Эллочки. Этот язык как всякий язык «говорит» о своевременно не выученных словах и идиомах; не научили (семья, школа) и не научился сам, когда и если обнаружил свою безграмотность, а большинство и не обнаруживают, полагая тех, кто об этом пытается говорить, «ослами», «тянущими с неистовым старанием повозку» архаики, никому не нужной и ни для чего не пригодной. Дикарю не ведомо, что этически эмоциональная «дефектность» блокирует процесс общения или приводит к его инверсии. Одна из типичных форм ее проявления: [28] «взрыв» положительной эмоции и превращение ее в отрицательную. Инверсия всегда выявляет дефицит, в данном случае — дефицит «узды»: самоконтроля, самообуздывания, самосдерживания. Именно они формируют поведенческие реакции, «упаковывая» и переводя хаос природных импульсов в порядок языка человеческого общения и правил вежливости. Их кажущаяся элементарность подобна «простоте» рисунка иероглифов, «скрывающих» тысячелетний путь развития культуры, возможной лишь благодаря исходному допущению, что другой равен тебе. И каким бы ни было первое впечатление, первая мысль — необходим запрет на их выражение, ибо они могут быть поверхностными, неточными и не очень умными. Вежливость можно назвать гигиенической процедурой, которая предотвращает человека от насилия над другим человеком и от «заражения» собственной глупостью. Лишь установка на доброжелательность способна создать атмосферу комфортности и возможности разрешения конфликта. Таким образом, суть вежливости — презумпция уважения, подобная презумпции невиновности в юриспруденции, т.е. допущению отсутствия вины, если она не доказана. Вежливость — это «задержка дыхания», это «отсрочка», «время» понять, сообразить, сориентироваться, отозваться адекватно, «настроиться» на соответствующий лад, дешифровав поступающую информацию. Не случайно любой язык имеет специальные речевые конструкции для выражения вежливости — этой «роскоши», которой, в отличие от материальной, может обладать каждый. Современная ситуация в области реальных, а не виртуальных нравов — «ремейк» известного афоризма Сервантеса с небольшой «поправкой»: ничто не стоит так дорого, и не ценится так дешево как вежливость. Презрение к вежливости и пренебрежение ею создает режим презумпции унижения — режим наибольшего благоприятствования существования хамства и средств его насилия.
Сегодня очевиден предел девальвации процесса воспитания и слова, его обозначающего.
Всмотримся и вслушаемся в него: вос-питание. Питание, в отличие от материального, дает возможность подняться на высоту, вверх и взлететь, взмыть. Приставка, с которой начинаются такие слова как восклицание, воскресение, воспарение, воссоздание, восхождение. Воспитание как долгий, кропотливый и постоянный процесс обучения «искусству любви» других. Воспитание, плавно переходящее в систему самовоспитания, ибо этика дает лишь ориентир, а местность, условно говоря, на которой проистекают события или по которой пролегает «путь жизни», может быть самой разнообразной. Если процесс воспитания и самовоспитания прерывается, отдаваясь во власть общественному, тогда гарантировано превращение людей в «носорогов» (Ионеско Э.), а общества в целом — в стадо зверей, мычащих и блеющих каждого о своем (Бергман И.).
Однако слова великого шведского режиссера теряют свою метафоричность при взгляде на привычный российский городской пейзаж последних лет. [29] Его характерная и приметная деталь — качающаяся фигура, с трудом удерживающая равновесие, озирающаяся в поисках отхожего места, и «находящая» его в любой подворотне, за любым выступом стены. Город быстро превратился в подобие туалета (русское слово «уборная», исчезнувшее из лексикона, от слова убор — придавать форму, одевать, вместе с тем убирать, очищать). Телефонные будки, парадные, дворы, подземные переходы улиц и станций метро заполнились «материальными следами» человеческих телесных отправлений. Своеобразная эволюция: от остатков смущения молодых людей, где-нибудь посреди двора отправляющих «малую» нужду, при виде приближающихся женщин до полного равнодушия. Как понимать язык подобных действий? Что это? Унижение «объекта» по Фрейду и материализация «морального» гендерного стереотипа? Самоутверждение «приматов» путем демонстрации гениталий? Своего рода социальный «эксгибиционизм» и проявление свободы от условностей? Специфический «код» культуры, «шифр» которого предстоит еще раскрыть? Или поворот «вспять», возврат к нравам революционного лихолетья начала ХХ в., описанного в произведениях Н. Анненкова, М. Булгакова, И. Бунина, П. Вересаева, И. Шмелева т.д.? Современные студенты не верят, что когда-то было по-иному, они уже выросли в этой реальности. Характерно рассуждение одного из телеведущих о том, что нравственность — это сфера «серьезного», на манер войны в Чечне. Сознание не восприимчиво к такому свойству нравственного как абсолютность, «пронизанность» ею всех сфер человеческого бытия.
Любые попытки объяснений и варианты ответов неизбежно приведут к «пункту», значимость которого зафиксирована и выявлена философией, социологией, литературой и искусством ХХ века. Речь идет о развенчивании религиозного — процесс под знаком которого прошли многие явления культуры, начиная с произведений французских материалистов XVII-XVIII вв. В этом плане существо происходящего можно выразить одной фразой: «расколдованный мир», с зияющей пустотой на месте Бога, «мстит» грубой плотскостью. Маркиз де Сад и Достоевский, вероятно, были самыми влиятельными из тех, кто ввел в литературу тему демонстративного нарушения правил приличий, страсти к скандалам и переживанию экстатического, «гибельного» восторга оттого, что переступаешь границу. Век ушедший обогатил традицию описаниями неприличностей, откровенность которых сравнима с физиологическими наблюдениями и медицинскими отчетами. Герои фильмов, книг, живописных произведений — участники безобразий, дебошей, драк, хулиганских выходок, сексуальных оргий, где деление на правых и виноватых, рабов и господ, убийц и их жертв становится относительным или исчезает вовсе.
Однако проблема «Если Бога нет, то все позволено» не так проста. Как скажет Батай: «Всем известно, что значит Бог для множества людей, которые в него верят, и какое место он занимает в их мыслях; [30] и мне кажется, что если устранить с этого места фигуру Бога, то все равно что-то останется…» В этом плане «непристойность» поведения многих персонажей литературы и искусства ХХ века, некоторые исследователи интерпретируют как очерчивание контуров этого «что-то», образующегося после развенчания традиционной религии. Вместе со «смертью» Бога не умирает потребность в Боге, потребность в том, что обозначено этим символом: неодолимое иррациональное стремление, ожидание особого опыта переживания единения с миром («и с миром утвердилась связь»). И тогда безобразие, пьянство и разврат выступают не самоценными наслаждениями, а возможными средствами и способами перехода в иной мир.
Переход этот облегчается тем обстоятельством, что со «смертью» Бога зло перестает быть злом. Оно превращается в безличную силу, конкретно ни на кого не направленную; подобно природной стихии, бесформенной и пронизывающей словно ветер, заливающей словно дождь, оно приносит и обнаруживает себя в постоянном раздражении, взрывающемся в озлоблении, ненормативной лексике, болезнях, смерти, несчастьях, жажды насилия и унижения. Оно ни для чего, просто так, зло само по себе. Такой своеобразный категорический императив космоса со знаком минус или дьявольский принцип бескорыстия. Зло становится средоточием мирской скверны, и человек, рождаясь с ним, погружен в него навсегда. Если отсутствует восприятие, осознание и квалификация зла как зла, тогда бесполезны увещевания и надежда на понимание. Разговор слепого с глухим, так как будто в одной культуре — множество разных культур. Более того, если болезнь не осознается как болезнь, которую надо лечить, тогда и неизбежны инфицирование, заражение, эпидемия. В ее эпицентре — всегда «смерть, бойня, удары дубиной, которой оглушают и приносят мрак».
Хорошо известно, что скверна принадлежит к понятиям очень древним, предшествующим собственно этическому. Оно рождается на такой стадии, «когда не различаются зло и несчастье, когда этический план дурных поступков совпадает с космобиологическим планом дурных состояний — боли, смерти, неудачи». Этическое вообще, а в отношении дурного, прежде всего, связано с инстанцией совести, с личной ответственностью человека за свои деяния. Космобиологическое «зло» — безлично, почти природно… как субстанция наподобие «маны» в архаическом сознании. В связи с этим телесные человеческие выделения можно рассматривать в качестве аналогов этой природной материальной субстанции. Следовательно, отсутствие стыда, вина — естественная составляющая до -этического состояния сознания. Его модусы и следствия — хорошо знакомые формулы типа: так есть, таков закон судеб, никто не виноват, так случилось, политика по определению — грязная штука, и ничего с этим не поделаешь, экономика всегда основана на принципе полезности, люди по природе своей — волки, война — естественное состояние общества и т.д.
[31]
Обсуждаемая проблема связана с многовековой традицией осмысления тела в европейской культуре: оно замкнуто, отграничено от внешнего мира, но взаимодействует с ним как телесное впитывание, поглощение, например, в евхаристии (святые дары как плоть и кровь Христа). Источником сакральных субстанций, природных «излияний» (грозы, молнии, дождей и т. д.) является божественное. В традициях пародий карнавальной культуры — это взаимодействие осуществляется через посредство ряда сакральных, магических субстанций, источником которых является человек и его телесные выделения. Таким образом, карнавал совершает присущий ему «перевертыш»: на место поглощения ставится выделение. Именно человеческое тело и его интимные излияния выполняют более первичную символическую функцию, чем сопровождающие их природные. При этом «эксцесс» обладает возрождающей силой и очищающей функцией. Чрезмерное внимание к проявлениям телесности в культуре ХХ века — вызов традициям народной культуры. Их изобилие и изощренность описаний не возрождает, а ввергает в состояние регрессии, возврата к животным инстинктам.
Как бы мы не интерпретировали коды и шифры описываемых явлений, в любом случае это разрыв с вековыми традициями культуры. Однако было бы большим заблуждением полагать, что этот разрыв в нашей стране произошел лишь с началом перестройки, которая вместе с шоковой терапией вызвала шок поведенческих реакций. «Перестроечное» время лишь довело до логического конца и обнажило то, что произошло в начале ХХ века с установлением тоталитарного режима. Как уже было сказано, в «новом» обществе первой, кому была уготована участь «буржуазной», а значит запрещенной науки (наряду с психоанализом, социологией и т.д.) была моральная философия, несовместимая с марксизмом (по определению Ленина). Это презрение и шельмование настолько глубоко вошло в плоть и кровь ментальных структур, что до сих пор со словом этика даже в среде интеллектуальной ассоциируется сумма этикетных правил в обществе: о хороших манерах: как вести себя за столом или во время подписания протокола.
Многим не приходит в голову, что это — тысячелетняя мудрость о том, как человеку и человечеству стать человеком и человечеством, что этика — прежде всего акт, действие, поступок, которые из знания не выводятся. Не выводятся, ибо система знания не гарантирует их интериоризацию. Этика — система ценностей, а ценности и уважение к ним формируются только при условии соответствующей направленности и воспитания чувств. Человек в конечном итоге отличается от животного не когнитивными операциями, а эмоциями, которые по современным психологическим воззрениям составляют более 70 процентов жизни человеческого сознания. И если человек не взобрался по «лестнице» нравственно эмоционального самосозидания ввысь, то он остается «внизу», в до культурном, до этическом, архаическом, по ту сторону добра и зла, вне морали. Голый как зверь, он и поступает [32] соответствующим образом. И можно ли сокрушаться тому, что зверь и ведет себя по-звериному. Такова цена революционного отказа от фундаментальных оснований мировой цивилизации и пока не очень понятно, как и в течение какого времени Россия вновь вернется к ним.
Литература
- Батай Ж. Ненависть к поэзии. М., 1999. С. 34.
- Блок А. Собр.соч. в 6 тт. Л., 1980. Т.2. С. 181.
- Жирар Р. Насилие и священное. М., 2000.
- Макинтаир А. После добродетели. М., 2000. С. 359.
- Малахов В. Нравственность как реальность культуры. Бытие человека в культуре (опыт онтологического подхода) Киев, 1992. С. 113.
- Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. Человек в системе наук. М., 1989. С. 317.
- Миллер Г. Размышления о писательстве. Избранное. М., 1995. С.8.
- Пиаже Ж. Психология интеллекта. Избранные психологические труды. М., 1969.
Добавить комментарий