Некоторое время из долгих лет работы рядом с учителем, каким несомненно был для меня М.С. Каган, я не могла понять и даже принять его интерес к проблеме эстетического воспитания, его контакты с учителями по этой теме, совместные с ними публикации. В системе нашего школьного образования тех лет проблема формирование эмоционального строя личности, предлагаемая как система, как школьная программа, казалась не только утопичной, но и подверженной неизбежной казарменности. Да простит мне учитель скепсис к его искреннему увлечению тех лет. Мечталось тогда о многом Но многое ли на этом «участке» изменилось в школе к лучшему? Как и прежде пробуждение, развитие эстетической восприимчивости остаётся миссией отдельных талантливых учителей, которым соображения М.С. Кагана послужили, можно быть уверенными, поддержкой и маяком. Вот о таком таланте самого теоретика, его практике и пойдёт речь. Сегодня хотелось бы напомнить о том, каким важным звеном преподавания эстетики самим М.С. Каганом и элементом его теоретических работ было и есть воспитание вкуса.
Несомненно «звездная» популярность М.С. Кагана в 60-70-х годах, когда и в Ленинграде и в других городах его встречали переполненные аудитории, книги кроме русского печатались на языках соцлагеря, а в ГДР его «Лекции…» почтительно называли “Der Kagan”, объясняется прежде всего самим характером системы его теоретических взглядов, дававшей глоток свободы. Чего стоило в те годы хотя бы такое определение: «…эстетическое отношение к действительности вбирает в себя, втягивает индивидуума значительно более глубоко и полно, чем отношение познавательное и даже другие ценностные ориентации. Переживание, в котором реализуется эстетическое отношение, есть ведь наиболее сокровенная интимная и неотрывная от индивидуальности форма субъективного» 1.
Но «втягивание» в орбиту Кагана людей самых разных уровней образованности, разных профессий (особо вспомним популярность у творческих работников, принявших его в свои союзы за понимание искусства, а можно было бы и за одну фразу — «По нашему мнению всего нужнее–поэтическое призвание, художнический талант») шло и благодаря тому, что в книгах, а тем более на лекциях вы попадали в атмосферу высокого и требовательного отношения к искусству, которое не только раскрывало теоретические положения, но и апеллировало к области вкуса, в том числе и к вашему. Ведь эстетика не только философия эстетического, но и «наука о художественной культуре общества».
Стоит вспомнить и о том настрое, который создаёт М.С. Каган, появляясь в аудитории: подтянутый, даже элегантный, сосредо-точенный. Он сразу заявляет о серьёзности предстоящего разговора. Студенты шутили, что он как орёл парит над аудиторией. Тут монолог по форме, а диалог с вами, обращение к вам ведётся уже самим содержанием.
Выделив из впечатлений от лекций и работ М.С. Кагана проблему воспитания или развитие вкуса, я касаюсь лишь одной стороны поставленных им для себя задач на широком пространстве эстетического поля. Но она, как принято у нас говорить, по-прежнему актуальна — то есть интересна и важна — для всех нас, занятых как преподаванием, так и исследованиями в этом пространстве. Замечу, что она всегда и достаточно деликатна. Так приводимые иллюстрации теоретических положений раскрывают ваш вкус и потенциально содержат опасность предстать перед аудиторией или читателями «голым королём». Размежевания с аудиторией или «проверка» происходят нередко именно на этих «дорогах».
Что же вспоминается касательно вкуса в тех лекциях, которые читал М.С. Каган, придя на философский факультет в 60-е годы? Во-первых, открытое и четкое обозначение своих позиций в исследовании искусства. Последнее выступало при этом как особая форма познания, деятельности, общения и ценностной ориентации. Это определение, в котором элементы формы стягивались системными связями, дополнялось и таким пониманием функции искусства, о котором в эпоху официального чисто «отражательно-познавательного» её понимания говорить было не только не принято, но и не позволительно. Речь о том, что в определение функции искусства входило дополнение «реального жизненного опыта человека опытом воображаемой жизни во имя социально целеустремлённого формирования человеческого сознания и человеческой деятельности».
Значимость воображения как особой силы сознания было требовательным призывом к активному творческому характеру художественного восприятия. Конечно, М.С. Каган был не одинок в таких призывах. Помню и часто вспоминаю на лекциях статью В.Ф. Асмуса.
«Чтение как труд» где последний был как раз трудом воображения.
Открытым вызовом гносеологизму в понимании искусства было и опровержение царившего в те годы литературоцентризма, чем не уставал заниматься М.С. Каган и в лекциях и в печатных работах. Может быть именно из этой установки выросла так долго живущая и вызвавшая в своё время такой безобразный скандал в Академии художеств книга М.С. Кагана «Морфология искусства» (1972)?
На этой «платформе» разговора об искусстве выстраивались и примеры, раскрывающие теоретические положения и в своей совокупности представляющие определенную систему влияния на формирование и развитие вкуса.
Примеры пестрым роем окружали то или иное теоретическое положение, и пестрота эта была далеко не случайной. Я никогда не говорила с М.С. Каганом о его методе работы с иллюстрациями к теории, мне и сейчас представляется неловким вызнавать «секреты мастера», черпающего примеры из каких-то неисчерпаемых глубин его личного не только знания, но и проживания искусства. Однако, это не мешает мне попытаться проанализировать то, что и как он нёс нам, его слушателям и читателям, влияя на формирование нашего вкуса. Может быть мои впечатления удивят и не устроят М.С. Кагана, но, пережив не один юбилей, он хорошо знает, что юбиляр вынужден выслушивать о себе удивительны вещи.
Во-первых, важной, как известно, является мобилизация внимания слушающих или читающих вас людей. Как это делалось Моисей Самойлович? У него есть устойчивый приём и в книгах, и при чтении лекций — введение имён мало или совсем неизвестных авторов, названий произведений. Призывно звучал рог Неистового Роланда (который и сейчас трубит разве что для студентов романистов), из небытия вставали братья Ленен (доныне юные искусствоведы вспоминают их лишь при напоминании об ослике на полотне в Эрмитаже), опускалась ночь Л. Селина… Это — вызов и «планка» разговора. Но сейчас же появлялись и хорошо знакомые вещи — вращались ветряные мельницы Дон Кихота или упоминалось что-то в такой же степени знакомое. Начиналась диалектика незнакомого и знакомого, в результате которой вы не отбрасывали новое, а брали его на заметку как интересное, желательное для усвоения, расширяющее границы вашего не только знания, но и вкуса.
Во-вторых, как мне представляется, М.С. Каган учил активности в обращении с тем, что вами уже усвоено и покоится достаточно пассивно и нередко разрозненно в вашей памяти. К этому толкали те сопоставления, которые он делал со знакомым вам материалом, вводя тем самым «длительное время»: средневековая легенда о Фаусте и Мефистофеле, «немыслимые истории» Гофмана, «кошмарные видения» повестей Кафки соединялись «человековедческим, сердцеведческим и обществоведческим знанием» их авторов; роль мифологических образов, знакомых как олицетворение зла и «сплав отрицательных и положительных эстетических качеств» героев поэзии Байрона и Лермонтова. Впрочем, примеров увлекавшего вас «эстетического динамизма» (пользуюсь выражением М.С. Кагана в несколько ином, чем он предложил смысле) было много и уже лежавший в наших «запасниках» фактологический материал оживал и подталкивал к самостоятельным поискам возможных сопоставлений, делая горизонт вашего вкуса шире, а сам вкус — активнее.
Третьим моментом в моём «анализе» хочу выделить очень симпатичный ход М.С. Кагана — создание атмосферы определённого единства вкусов с аудиторией Она возникала благодаря тому, что в разговор вводилось то, чем в данный момент увлекалась и аудитория. Это были творчество и личность Хемингуэя (у скольких тогда был на стене его портрет), романы и повести Ремарка, Кафки, Камю, история гончего пса Арктура Ю. Казакова, воспоминания Льва Любимова, раздумья о деревне Ф. Абрамова. По этим примерам можно было бы воссоздать картину наших вкусов 60 — 70 годов.
Это, однако, не исключало наличия примеров собственно личного вкуса М.С. Кагана — скульптуры Матвеева, искусство Франции ХVII века, пейзажи Левитана, трагедии Шекспира, музыка Шостаковича и т. д. Тут он нередко становился тонким художественным критиком — запомнился анализ левитановского полотна «Над вечным покоем», сопоставление трагедий Шекспира и «Катерины Измайловой» Шостаковича и многое другое. Но мне, раз уж заметки отмечены субъективностью, никак нельзя обойти такой источник вкусовых предпочтений и примеров М.С. Кагана, каким является, начиная с его первых научных анализов, культура Франции. Входили в лекции малоизвестные писатели и живописцы ХVII в., импрессионисты, М. Пруст и Селин. Эта культура притягивала и при определении научного руководства, когда вместе с аспирантом он не отказывался погружаться в малоизведанный в 60-е годы экзистенциализм или в неизученные материалы становления французской художественной критики ХVIII в. (не так давно защищённая диссертация). Да и просто прорывалась эта «тайная» любовь, когда, например, на сосны вдоль нашего залива он предлагал посмотреть как на деревья Дерена… А вот воотчую увидеть М.С. Кагана в Париже как участника конференции Санкт-Петербург — Париж это стоило многого. Единение двух столь значимых для него городов, да ещё на базе обсуждения Человека эпохи Просвещения! Большая аудитория Ришельё, где шло заседание, залы Лувра с издавна знакомыми, но увиденными ещё раз полотнами, огромные пространства и уютные залы Орсэ, пешая «прогулка» от Сены вверх до подножья Монмартра, «фланирование» вдоль бесконечной Вожирар — всё это было ещё одним свиданьем с давним другом, с которым многое передумано и пережито. Как здорово, что он пережил это превращение Франции из фигуры сугубо виртуальной (студенческие годы в довоенном Ленинграде) в фигуру реально ощутимую, подтвердившую (или не совсем?) её характеристики и восприятия из нашего далёко.
Можно бы и ограничиться запомнившимися формами развития вкуса слушавших и читавших М.С. Кагана. Но нельзя обойти ещё один яркий момент. В 60-70-е годы личность М.С. Кагана была как бы подсвечена солнцем Грузии, о которой он с удовольствием говорил, современное искусство которой знал и со многими его деятелями дружил. Пусть не улыбаются те, кто знает М.С. Кагана. Речь не об искусстве «столоведения», которому также можно у него поучиться, и блеск которого доставлял многим из нас удовольствие. Речь совсем о другом. В рассказах М.С. Кагана эта страна представала как иное, в те годы ещё доступное и увлекательное. Инициированные М.С. Каганом совместные со студентами, аспирантами и преподавателями походы на грузинские фильмы открывали нам любимого в Грузии Важа Пшавела («Молитва»), особый строй национальной образности. Имя Кагана как «сезам» — раз уж ты в Тбилиси — открывало двери мастерских и гостиных. Довелось в просторном доме Ладо Гудиашвили (М.С. написал о его живописи альбом-исследование) беседовать в гостиной, стены которой (легенда?) слышали Пушкина и читавшего свои стихи (уже не легенда) Бориса Пастернака. Такой понятной становилась атмосфера, в которой жили герои фильмов Иоселиане. А какой наполненной была практика нашей специализации в Тбилиси (был ещё «порох в пороховницах» у ЛГУ!), программу которой именем Кагана удалось согласовать с тбилисскими художниками и критиками. Теперь это кажется почти что сном, но это было и служило воспитанию вкуса, учившемуся воспринимать яркое иное.
Ну, вот и всё. Было и есть чему учиться Закончим «юбилейные заметки» как в сказках — «и я там был мёд-пиво пил…» А юбиляру-учителю слава!
- [1] Каган М.С. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971. С. 108.
Добавить комментарий