[171]
Хотя европейский человек с массовой культурой столкнулся более века тому назад, тем ни менее, еще и сегодня сей феномен очень часто вызывает недоумение. Великие клиницисты эпохи «развитого капитализма» его словно просмотрели, отмахнулись, занятые более насущными проблемами культуры немассовой, не придавали «ширпотребу» должного внимания, пока его удельный вес в совокупном пространстве культурной со-бытийственности не стал критическим. А именно, когда, с наступлением эры постиндустриализации, функционирование различных практик культурного созидания стало возможным только в режиме массовости, а удержание в поле рефлексии бинарной оппозиции — элитарной культуры — лишилось всякого позитивного смысла.
Бесполезно усердствовать в обратном: любой опыт культурного моделирования может состояться (обрести онтологический статус) только если он сформован с приглядкой на соответствующие, массовые, каналы распространения. Каким бы запасом фактурной подлинности, взывающей к истоку, феномен ни обладал, в процессе циркуляции он непременно обретет неповторимый черты масскульта, а дойдя до своего адресата обязательно станет воплощением его «потайных грез». Поэтому без лишних оговорок можно утверждать: вся современная культура — массовая, по преимуществу, по организации поверхности декора, но и по конфигурации репрезентативных практик. Очень редкие очаги иного, конечно, встречаются, но они мгновенно поглощаются доминирующей стилистикой — начинают функционировать в заданной массовостью размерности. И так, по крайней мере, последние лет тридцать. В развитых — индустриальных, цивилизованных, демократических — странах.
У нас же эпоха масскульта началась значительно позже. С первыми образчиками массовости мы столкнулись на излете эры социализма, которая, скорее всего, в чистом виде с подобными феноменами не сталкивалась. Скорее всего, она не содержала их в качестве неудалимого конструктивного субститута, а если и предвосхищала их рождение, то — имплицитно, в форме смутного намека, реконструировать который можно лишь ретроактивно, повинуясь императивному зуду ныне привилегированной идеологемы и существенно искривляя аутентичность прошлого канона.
[172]
Мгновенно распространившись по необъятным просторам матушки России, завоевав сердца миллионов с такой же легкостью, как и «лампочка Ильича», массовая культура вызывает активное недовольство элитстующих, притязающих на обладание истины, интеллектуалов, радетелей национальной чистоплотности. Аргументация противников — стереотипна: раздражают пошлость, примитивность и несусветная глупость. И это справедливо, ибо в символическом пространстве «подлинной культуры» массовая выглядит весьма неприглядно. Однако, столь же справедливо — и это прекрасно объяснили, например, Х. Ортега-и-Гассет, Э. Канетти, М. Хоркхаймер и Т. Адорно, — что итогом «индустриализации, демократизации и научности» непременно станет «человек массовый» («массовое сознание»), и, как неизбывное следствие, — массовая культура. Последняя — и дань, и плата, и обретение той социальной воли, что выписывает лозунги на знаменах нынешних государственных строителей. А потому, стоит приглядеться к данному феномену повнимательнее, попытаться понять, почему именно через «пошлый и низменный» масскульт современная культура обретает свою подлинность, проговариваясь в своих самых сущностных позитивных аспектах, не имея ни возможности, ни, что греха таить, желания артикулироваться по иному — в героической стилистики «высокого штиля».
Прежде всего, бросается в глаза (на поверхности) то, что через массовую культуры осуществляется императив власти — дискурс «надзора и наказания».
Действенная риторика «дискурса власти»
Очевидно, что массовая культура — обертон репрессивных инстанций, с помощью которого происходит вольно-невольное «формование масс», или — техника дискурсивно-властного манипулирования. В этом отношении сегодняшний масскульт ничем принципиально не отличается от опытов идеологического надзора, в советское время проходившего по ведомству политорганов — разветвленного института строго иерархизированного курирования, своего рода метасистемы или метаязыка — фикции, связывающей внутреннюю и внешнюю «поверхности» социальной структуры. Радикальный способ организации подобной инстанции в «отсутствии» иерархизированно-фиксированной идеологической текстуры как раз и предлагает рассматриваемый феномен. Причем, подобный опыт происходит сразу по нескольким сечениям, что позволяет в нем обнаружить весьма впечатляющие образчики как прошлых способов артикуляции, так и еще неведомых или остававшихся ранее в маргинальных отсеках социального канона.
Пространство привилегий, в котором обретают свою «самобытную подлинность» или «нетленность» феномены, получившие государственный статус, декорирует «власть персонифицированную», т.е. запечатленную в структуре социального устроения в виде доминантного вектора. Позиция власти-лица или пастыря-стада (внешней, одной и напряженной инстанции — центра) определяет императив доктрины, разумеется, доктрины социальной. [173] Она-то и воспроизводится затем в многочисленных вариациях номенклатурных стилей.
Но доктринерская внешняя презентация неких поощряемых моделей-шаблонов совсем не обязательно всегда происходит в режиме силового, внешнего и догматического воздействия, что и позволяла, в частности, при социализме формировать внутренние, свободные и независимые альтернативные поля, хранилища андеграунда. Как раз подобная техника нормативного инвестирования чаще всего декларативно отвергается, ибо грубо и прямо ущемляет право индивида на выбор. Воззвание, принуждение, внушение, репрессивное воздействия «вопреки воле и желанию» — детерминативы власти-лица — если сегодня и присутствуют, то уже не носят открыто декларативный характер. Командную позицию занимает, однако, не менее тотальный опыт власти, рассредоточенной по множеству точечных импульсов, исходящих отовсюду, пронизывающих все дискурсивные практики (М. Фуко). Каждый выступает, таким образом, и носителем, и инициатором идеологических императивов, не выкрикивая их на параде, но реализуя их в повседневности.
«Неидеологические» образцы массовой культуры, даже когда они ни к чему «позитивному» не призывают, даже когда они на поверхности являют декор не слишком презентабельный с позиции официальной социальной доктрины, т.е. кажутся абсолютно свободными от контроля власти-лица, все равно, через «телесную практику», вовлекают индивида в соответствующее, вполне легитимное, действенное пространство, удерживают его там длительное время (в пределе — всю жизнь), и путем непосредственного атаки формуют «необходимый продукт». Индивид наблюдая, слушая, читая, танцую, сопереживая, «оттягиваясь на полную катушку» и т.д. становится, независимо от собственного желания, вернее, как раз повинуясь ему, тем, чем его хочет видеть власть — добропорядочным филистером, «всегда довольным самим собой, своим обедом и женой». Масскульт, организуя пространство через определенный процессуальные стратегии, и конструируют цеха формовки. Причем, они настолько «универсальны», что могут переработать практически любой субстрат, каким бы экзотическим, экстравагантным или пугающе деструктивным обликом он ни обладал. Достаточно его просто обналичить, растиражировать, запустить по каналам активной коммуникативной, привлечь к нему внимание. Сама технология подобного вовлечения полностьюобезвреживает феномен, нейтрализует в нем взрывоопасные точки. Совсем не обязательно что-то принимать и одобрять «сознательно», достаточно подчиниться ритуалу демократической правовой организации — а это-то как раз и обеспечивает силовая власть-лицо, — или погрузить тело в комфортную ритмику процессуальной текстуры, и в бессознательное бессознательно же хлынет поток директивных импульсов из легального фонда поощряемых идеологем, став, вопреки тебя, твоим самовыражением. Но и не только.
[174]
Опьяняющая риторика «дискурса желания»
Одно из первых впечатлений, которое отставляет массовая культура, состоит в том, что она — избыточна. Ее «много» в прямом и переносном смыслах слова. Она вездесуща, пропитывает все сферы жизни, заполняет весь экзистенциальный резервуар, навязчиво лишая возможности «быть без нее». Но при всей очевидной тотальности разветвленной системы масскульта, ее болтливой неугомонности, даже терроризме, за нее «голосуют ногами и кошельком», аргументами, от которых не отмахнешься. Показательный пример приводит Ж. Бодрийар в «Системе вещей»: подавляющее большинство опрошенных реклама раздражает, но среди них практически не нашлось сторонников ее полного насильственно-директивного упразднения. То же самое, вероятно, можно сказать и о других формах масскульта. Поэтому, очевидно, следует сделать вывод, что здесь оглашается «сущностная константна экзистенциальной диспозиции». Или, через массовую культуры реализуется риторика виртуального кода всего культурного стандарта, в котором обретает свою сущность современный человек. Если точнее, то: масскульт возвращает в знаковом формульном выражение «отчужденное», «выброшенное», изъятое, восполняя тем самым нехватку идентичности. Прежде всего, самоидентичности — исток и начало всех процессов растождествления, охватившей различные поля культурного конституирования.
Причин образования нехватки можно указать множество. Одна из важнейший же состоит в том, что культурный императив, обретший доминирующий статус в конце XIX века, для конституирования разбухающей области виртуальных проекций, сменивших трансцендентные поля, нуждался в «субстрате», который в достаточном количестве мог быть обретен лишь в ракурсе со-бытийности или со-бытийственности. Естественно, что образовавшаяся и постоянно воспроизводящаяся зона нехватки, пробегавшая по всем полям культурного конституирования, требовала и требует организации непрерывной практики компенсации. Индивид, по сути дела «дивид», формуется именно в данном операционном регистре, стратегически и тактически нацеленный — и идеологией, и риторикой, — лишь на «производство желания», привыкшего/приученного только на данной поверхности искать и находить смысл. Соответственно, и процедуры символизации также скользят в этом русле вне зависимо от того, какую сферу они «скрывают» или, напротив, какую травму дезавуируют. Поэтому, и само «тело» культуры, и ее виртуальный модус могут состояться лишь как «возвращенное желание», а их подлинность обретается лишь как «возвращенное реальное». Точнее: реальное культуры способно артикулироваться, быть схваченным и запечатленным, в момент его структурной и риторической презентации, которая есть, одновременно, и компенсация.
Мнение, что массовая культура паразитирует на стереотипах и шаблонах культуры немассовой — поверхностно, или — архаично. В большей степени данное утверждение касается раннего периода — времени, когда формировались массовый человек, массовое сознание и массовая культуры, [175] а альтернативные образцы составляли им реальную конкуренцию. В современных же условиях «третьей волны», эпохи утвердившейся и непоколебимой коммуникации, устранившей всех конкурентов и ставшей безапелляционной тотальной моделью любого конституирования, именно массовая культура становится эталоном и прототипом для организации иных форм моделирования культурного пространства, из нее извлекается весь действенно операционный инвентарь идей, порядков и истин. Причем, независимо от того, где обретается и откуда извлекает субстрат: из далекого-недалекого прошлого (оперы на стадионах и в интернете, мультимедийные экранные «симулякры», представленные в тех же самых музейных пространствах, что и их живописные прототипы), или из настоящего (перформативность социальных, политических, экономических и юридических практик).
Добавить комментарий