Проблема авторства сказанного в диалоге «Пир» Платона: изначальная заданность на цитации и спрятывания за кем-то. Платон прячется за Сократа или за другими участниками диалога: его мысли-де не его, а пересказ-подражание (mimesis) реального события, где он сам не был; рассказчик — Апполодор также не присутствовал на пиру и о сказанном услышал не от самого Сократа, а от некоего Аристодема из Кидафин, восторженного поклонника Сократа, подражавшего (mimesis) греческому философу в том, что ходил босиком (как Лев Толстой). Складывается впечатление, что никто не хочет взять на себя ответственность за сказанное. Таким образом, сказанное в диалоге Платона настойчиво стремится быть безымянным: информация, переданная через третьи руки не только недостоверна, но может потерять всякие следы первоначального авторства.
Действие диалога — пир, вернее дружеская пирушка, которая происходит как празднование победы трагика Агафона. И хотя пирующие договариваются пить в меру, опьянение присутствует в диалоге не только в виде внезапно (кто поверит Платону?) появившегося с подвыпившей ватагой Алкивиада, ведущего донельзя трезвые для пьяного человека речи, но и в самом предмете дружеской беседы. Про Спинозу говорят, что он был «опьянен» Богом. Речь идет об Эроте, о пьянящем «запахе» любви. И опьянение, которое есть самозабвение, прорывается даже в речах никогда не пьянеющего Сократа. Сократ всегда был трезв, но сам предмет беседы не позволяет ему быть трезвым: Сократ не мог, как и сам девственник Платон (что может знать о любви девственник?), проконтролировать сказанное. Ибо хоть и говорят они об Эроте, но мы чувствуем дыхание другого Бога, еще более неуловимого и незримого, ибо имя ему «Небытие», Танатос. Именно он пьянит Платона и его марионетку Сократа. Ибо он пьянит Сократа и его марионетку Платона.
К моменту написания диалога Сократ уже мертв. И Смерть присутствует в диалоге. Вначале — лишь ненароком проглядывая между строк.
Теперь обратимся к диалогу. Диалог Платона представляет собою завершенное диалектическое единство. Противоречия, которые могут быть выявлены при сопоставлении различных речей имеют диалектический характер и сказанное в них сказано Сократом-Платоном. Противоречия есть путь движения единой мысли, которая пытается прийти к своей тотальности. Таким образом, речи героев диалога — диалектическое развитие единой речи Сократа, знатока любви: «…раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви…» 1.
Первым речь берет Федр. Согласно Федру Эрот — это древнейший из Богов, у него нет родителей, т.е. Эрот старше всего сущего и является неким формующим для сущего началом. Как не принадлежащий сущему он может быть, следовательно, постигнут как «Небытие». И здесь впервые мы можем уловить призрак Танатоса. Кроме того, как лишенный родителей, он не только безродный, но и не подчиняющийся велениям Богов. Клятвы, «данные» Эротом, могут быть нарушены, и даже Боги смотрят на это с сочувствием и пониманием: он сильнее олимпийских Богов. В речи Федра Танатоса предстает в своем традиционном облике, мы его видим как антитезу любви, как то, что преодолевается любовью: «…Алкестида, дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа…» 2; «Поэтому боги наказали его (Орфея — Б.С.), сделав так, что он погиб от рук женщин…» 3; «…Ахилл смело предпочел прийти на помощь Патроклу и, отомстив за своего поклонника, принять смерть…» 4. Но Танатос пока лишь антитеза.
В речи Павсания производится необычная операция, которая значима для дальнейшего анализа — это разделение единого прежде Эрота надвое. То, что по сути это есть разрезание единой плоти Бога, мы увидим в речи Аристофана. Согласно мифу, рассказанному Аристофаном (который нам напоминает генезис человека у Эмпедокла) начало любви — это разделение надвое наших «предков» — андрогинов. Андрогины из-за своих дерзких замыслов (стремление свергнуть олимпийских богов = любовь к уподоблению богам = любовь к богам) были разделены Зевсом надвое. Из-за этого разделения-разрезания возникла стремление к единению, возврату к цельности. Возврат же к цельности дарует нам Эрот: «…мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить богов, прекрасное будущее, ибо тогда сделает нас счастливыми и блаженными, исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе» 5. Слово «исцеление» имеет в русском языке оттенки «цели» и «цельности», «целостности». У грека Платона они как раз и присутствуют: целостность есть цель исцеления. Мотив целительства развит в речи врача Эриксимаха: Эрот, по сути, есть и врач и пациент: «Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела» 6. Эрот обладает знанием, (что такое знание-мудрость — об этом позднее) и этот мотив мы увидим, как во многих диалогах Платона, у Сократа. Как врач и пациент, по сути в одном лице, Эрот опять нас возвращает к проблеме первичного разделения-разрезания (донатальная травма + фрейдовский комплекс кастрации у Эрота?).
Но пока поговорим о пире, пиршестве, пирушке. Культурный контекст этого понятия имеет две значимые для современности коннотации (конечно их больше, но в данном случае нам важны две): это пиршества-оргии у маркиза де Сада и тайна евхаристии в христианстве. И Сад и евхаристия говорят и утаивают одно и то же.
Сначала о христианской евхаристии. В ней явлена Любовь (согласно евангелию от Иоанна, Бог есть Любовь), жертвоприношение плоти и крови. Жертвоприношение плоти и крови, даже если через эту жертвенность, жертвоприношение плоть и кровь обожаются. Явлена в ней и Смерть Христа.
Наивысшее наслаждение либертены Сада могут получить, если в момент оргазма воочию присутствует и ощущается Смерть. Поедание человеческой плоти — одно из утонченных удовольствий. Наивысшее удовольствие или то, что имплицитно желают достичь либертены — это совместить в себе и палача и жертву, страдание и наслаждение. Желание-наслаждения и желание-смерти слиты в пароксизме оргазма. Палач наслаждается собственными мучениями. И это тоже цель, цельность, исцеление: врач-палач и жертва-пациент одно и то же лицо, один и тот же разделенный Эрот (коннотации: разрезанный Дионис, и Агафон, «причина» пира — служитель Диониса и Эрота). Цель исцеления Эротом, которая дарует цельность человеку — Смерть. Можно вспомнить фразу Солона о цельности, которая даруется лишь после — «Никого нельзя почитать счастливым раньше смерти». Смерть делает поистине счастливым? Но вернемся к диалогу. Речь Сократа. И опять старая ситуация: Сократ не берет на себя ответственность за сказанное, он «пересказывает» речь Диотимы. Дуальность, возникшая в речи Павсания, когда был разделен-разрезан Эрот, уничтожается совершенно своеобразным способом: она прячется внутрь. Эрот — нечто срединное, то, что выявляет тождественность двух противоположных начал: Пороса и Пении. Разделенность-разрезанность прячется внутрь самой себя. Именно она, эта внутренняя разделенность-разрезанность, и вызывает, провоцирует то внешнее разделение-разрезание Эрота надвое. Эрот разрезает самого себя изнутри самого себя.
И этот разрез обнаруживает себя в своем наивысшем проявлении (в том наивысшем, что дано людям богами) в философии. Но в самом диалоге ситуация следующая, люди возвращают этот странный дар назад Богам, ибо речи пирующих — это гимны олимпийским Богам. Пирующие своими богоугодными речами «кромсают» бестелесную «плоть» призраков-богов.
То, что в действительности есть Эрот, про-является лишь к концу диалога. Речь Сократа — это описание восхождения к высшему и истинному понятию любви: от любви к телам до любви к мудрости. И поистине Эрот, Эрот на «высшей ступени» — это любовь к мудрости или философия. И единственная жажда философа — это бессмертие, которое даруется лишь в вечном мире эйдосов-идей. Но именно на этой высшей ступени развертывается «антиномичность» первичного разделения-разрезания Эрота.
Итак, этот разрезающий себя Бог — «патрон» философии. Что же она такое поистине? На этот вопрос отвечает Сократ в другом диалоге, в «Федоне», где мы видим Сократа непосредственно перед Смертью. Кстати, как мы знаем, Платон, ученик Сократа не присутствовал при его казни. Это отсутствие Платона можно прочитать аналогично анонимности, которая наличествует в «Пире», да и в других диалогах Платона также.
Но вернемся к определению философии. Сократ, который знает толк в любви, так определяет философию, любовь к мудрости: «Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться только, к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся» 7.
Вот, что такое философия! Это упражнение в Смерти. Любовь к мудрости есть любовь к Смерти. Сократова мудрость ведет нас к Смерти. В жилах Сократовой мудрости течет Смерть. И не случайно, он — никогда не пьянеет, как не случайно то, что его не интересовала красота Алкивиада, как не случайно то, что он свое искусство называл майевтикой — повивальным искусством. Он сам не испытывает любви и к тому же интеллектуальный импотент, который лишь помогает рождению истины другими? И может быть, это лишь мертвец, постоянно оживляемый Платоном? Или за его плечами стоит кто-то другой, кто суфлирует сказанное? Но это нечто или некто никогда не покинет своей тени, не потому, что он боится света: свет просто пройдет сквозь него, ибо это Танатос.
Танатос, Бог Смерти — постоянный соучастник диалогов Платона. Лишь приблизившись к Смерти, Платон в последних своих диалогах перестает прятаться за Сократа. Но тогда, когда своя Смерть рядом. Но и до этого Танатос всегда рядом: сами эйдосы — это, этимологически, облики, силуэты, образы — бестелесные и вечные призраки; потусторонний идеально-выхолощенный-бессмертный-смертельный мир идеальных призраков-сущностей (мы должны помнить, что сущность для греков это форма) или, например, безжизненное идеальное государство; тема пещеры-реального-мира, населенной скорее жителями призрачного царства Смерти. В этой бесконечной цепи жутковатых образов образ умершего Сократа, который предстает перед нами как идеал (эйдос=призрак) мудреца, и который Платон навязчиво-маниакально пытается воскресить, наверное доминанта. Сократ, как увидел его Ницше -это удушающий подлинную жизнь своей рациональной отстраненностью уродец. Настойчиво воскрешая Сократа Платон воскрешает его Смерть, которая всегда дышит его устами. И не случайно, высший дар, который даруют боги людям или философия им определяется как искусство умирания, упражнение в Смерти, Танатотренинг. Буквальный смысл сказанного Сократом, искажается исходя из системы Платона в целом. Но нужно иногда смелость понимать сказанное и буквально. Возможно это то, что хотел оракул от Сократа: познай самого себя, познай самого себя как Смерть.
Теперь вернемся к началу статьи. Упомянутое в начале стремление к анонимности, к уходящим в бесконечность цитациям, есть проявление того, что говорящий, как устами Сократа-Платона, так и самого Бога Любви, не может быть маркирован и означен. И дело тут не только в культурной традиции, когда стараются не смотреть на лик Смерти. Смерть не может быть означена непосредственно, она стоит по ту сторону любого означивания и именования. Она изначальный аноним. У нее нет и не было подписи. Но она не просто стоит за плечами сущего, Смерть как о-граничение принимает облик-эйдос любого сущего и формует его. Она сама не расписывается, не удостоверяется и не означивается — ее удостоверяем и «носим» как свой облик мы. Она в нашей подписи, и, следовательно и в моей тоже. Таким образом, и эту статью я подписываю Смертью — Б. Соколов…
Добавить комментарий