Психология культуры и историческое познание

[309]

Если рассуждать о «встрече» культуры и истории, культурологического и исторического знания, то «психологическое измерение», как одно из интегральных по отношению к ним оснований, может оказаться в роли весьма продуктивного способа конкретизации столь значимого методологического сюжета. Мне никак не хотелось бы, чтобы историки и культурологи приняли бы этот тезис за вмешательство в их профессиональную компетенцию. Напротив, моя позиция выстраивается на междисциплинарных рубежах, укорененных, как в онтологические основания истории и культуры, так и в соответствующую им методологию и теорию познания. Цель моих рассуждений заключается в том, чтобы разобраться в эвристической роли тех инструментальных возможностей исторического познания, которые сконцентрированы в понятиях психологии культуры.

Высказывая свое мнение, я тем самым хочу: во-первых, принять участие в сегодняшнем обсуждении вопросов о взаимосвязи культурологического и исторического знания; во-вторых, обратить внимание на психологический ракурс этой взаимосвязи; в-третьих, конкретизировать ее в терминах представлений об истории как вымысле (так называемой «альтернативной» или «сослагательной» истории).

Хотя словосочетание «психология культуры» совсем недавно вовлечено в научный оборот, но за ним скрываются традиции и прототипы, сформировавшиеся в конце XIX — начале ХХ вв. на стыках философии культуры, этнической и исторической психологии, философии языка и лингвистики, культурной антропологии и психоанализа, а также под воздействием дисциплин исторического, социологического и культурологического циклов. Утверждать, что психология культуры в качестве специализированной дисциплины уже обрела «гражданские права» в сообществе научных знаний было бы преждевременно. Но неотчетливость ее предметных границ, новизна, искомость и «неоформленность» ее понятийного состава не могут служить основанием для пренебрежительного отношения к психологическим размышлением о культуре. Скорее, предметная расплывчатость психологии культуры является поводом более пристального и активного внимания к обсуждению тех понятийных признаков, которые подпадают, так сказать, под ее юрисдикцию. Сегодня все отчетливее пробивает себе дорогу убеждение, что историческую аналитику любого явления культуры, также как и культуры отдельных исторических эпох или [310] культуры в целом нельзя считать исчерпывающей, если она исключает обсуждение их психологических значений 1.

Из опыта исторических исследований культуры известно, что ее высочайшая специфичность и разнообразие, с одной стороны, породили тенденции к заметным концептуальным упрощениям, прямолинейности, схематизации, а с другой, — обращение к психологическим средствам, с помощью которых можно было прояснить уникальность, индивидуальность и неповторимость культурно-исторической реальности. В конце XIXвека традиционный исторический взгляд на культуру не избежал воздействия идей и методов ассоциативно-эмпирической психологии. Психологическому нашествию в то время подверглись практически все сферы человеческого познания. Феномен под названием «психологизм», поразил даже математику, логику, физику, другие естественные науки, не говоря уж о философии, социальных, исторических и вообще о гуманитарных знаниях. Лишь в начале ХХ века критика психологизма, приостановила эпидемию психологизации знаний. Методологическая несостоятельность психологизма, реализовавшего идею редукции культуры к ее психологическим значениям, была очевидна. Но, как это часто бывает, в пылу критических атак на психологизм познавательное значение психологии было нивелировано. Сторонники антипсихологизма не заметили, в частности, как «утопили» в своей критике продуктивную идею о роли психологии в историческом познании культуры. Столь удручающее положение дел не могли не осознать даже самые яростные критики психологизма (например, Э.Гуссерль). На протяжении целого ряда лет попытки прояснить [311] психологическую обусловленность и психические свойства культуры встречались в штыки критиками психологизма. Психологизм стал поучительным примером того, как можно заблудится в дебрях души познающего человека. Полезность его критики состояла в том, что настораживала культурологов против чрезмерного преувеличения роли психологии в познании и понимании культуры. И все же оказалось, что последовательный антипсихологизм в качестве методологической позиции в культурологии и истории, обречен, ибо он с неизбежностью превращается в «безжизненный» взгляд на культуру — культуру без души. В самом деле, природу культуры трудно понять, если орган ее творения и восприятия — человеческая душа — ампутирован. Сегодня уже ясно, что тезис о психологизации познания культуры — утверждение, нелепее которого трудно было что-либо предположить.

Конечно, психологический взгляд на культуру зависит от того, как мы ее понимаем. Если культура — это творчество, опыт бытия и жизнедеятельности людей во всем разнообразии своих конкретных значений, то она укоренена в человеческих отношениях, в их психологии с присущими им индивидуально-личностными возможностями. Психология связывает культуру с творчеством и жизнью людей. Культура — это все, что создано человеком. Природа остается естественным условием обитания человека, тогда как культура составляет искусственное, созданное им самим условие собственного бытия. “Cultura” отличается от “Natura”, как «искусственное» от «естественного». Культура оказывается той реальностью, которая опосредствует отношения человека с природой. Культура отличает образ жизни человека от образа жизни любых других живых существ. Культура — способ организации человеческой жизни в природе. Сама культуротворческая роль человеческой психики находится под постоянным воздействием культуры. Поэтому вряд ли можно серьезно отрицать связи психики и культуры. Само собой разумеется, что это вовсе не означает сведение особенностей культуры к психологическим понятиям. Просто понятия и принципы психологии приобретают значение предельных оснований культуры, оживляя, обогащая и разнообразя ее смысловые выражения.

Психологические вариации на темы культуры заключаются в том, чтобы наделить ее значения жизненными качествами человеческой души. Скорее я подразумеваю воссоздание психологического образа культуры и легитимности ее психологических достоинств. Риск «упорядочить и идентифицировать» культуру с точки зрения психологии велик. Частично он оправдывается имеющимся опытом психологического анализа таких феноменов культуры, как искусство, религия, наука, политика и др., давно зарекомендовавшим себя своей исследовательской продуктивностью, а также опытом этнической и исторической психологии. Поэтому правомерность психологического взгляда на культуру обоснована не менее и не более, нежели чем, например, правомерность психологического взгляда на историю или общество. А опыт исторической и социальной психологии [312] подтверждает, что различительные ресурсы и когнитивная чувствительность психологической гипотезы в познании культуры обладают большими возможностями 2.

Опыт культуротворчества и восприятия культуры составляет сердцевину предметной области психологии культуры. В этом опыте взаимосвязаны трансцендентальные (всеобщие и необходимые) и индивидуально-эмпирические условия существования культуры. Трансцендентальность опыта культуротворчества воплощается в разнообразии дискурсов 3, выражающих [313] историческую (диахроническую) преемственность культур и синхронные межкультурные связи. Индивидуально-эмпирический характер культуротворческого опыта проявляется в дискурсивных формах, в терминах которых выражают себя его конкретные носители — отдельные личности, любые сообщества людей и народы, живущие в соответствующих исторических эпохах. «Застывшие» в культурах черты есть результат различий подобных дискурсивных форм, обеспечивающих возможности восприятия и понимание людьми друг друга 4. Разнообразие дискурсивного опыта людей достигается, благодаря своеобразию исторической эпохи и социума (социальным структурам, политическим институтам, экономическим практикам, повседневной жизнью и т.п.). Может еще более специфический отпечаток остается в дискурсивном опыте [314] от психологического «шарма» религии, науки, искусства, политики и других феноменов культуры.

Культура хранит тайну своего созидания. Наиболее глубоко она ее прячет в своих символических формах и ценностных значениях. Поэтому столь важной для психологии культуры становится проблема ее восприятия людьми. Акты восприятия культуры воплощаются в разнообразных перцептивных дискурсах с когнитивными и ценностными оттенками. Подобные дискурсы восприятия культуры создают ее как бы заново, реконструируется ее история, традиции. Отдельные фрагменты дискурсов восприятия культуры формируют ее многомерную, целостно-связную конфигурацию. Дискурсы культуры могут упорядочиваться, например, на основе диахронических (по вертикали от культуры одной исторической эпохи к культуре другой) или синхронических (по горизонтали от культур Запада к культурам Востока и обратно) принципов построения. Перцептивные дискурсы культуры отличаются не только признаками своего аналитико-синтетического строя, но и свойствами человеческих переживаний с присущими для них оценками и переоценками ценностей, со своеобразием языкового (речевого) выражения и интерпретациями.

Психологический взгляд на культуру отличается высокой специфичностью, при которой задача развести отдельные дисциплинарные аспекты встречает серьезные затруднения и становится, порой, просто неразрешима. Если отвлечься от конкретных психологических значений культуры, то психология рассматривает исторический опыт человека в качестве опыта его культуры с учетом ее разнообразных явлений и форм. Будучи всеобщим и необходимым способом бытия человека, психика пронизывает и регулирует всю его повседневную жизнедеятельность, любые отношения общения и познания. Различение психологических дискурсов культуры проистекает из разных «региональных источников» человеческой психики. Речь идет о таких известных различиях психической организации, как структуры сознания, бессознательная психика и психосоматические структуры с характерными для каждой из них языковыми (речевыми, знаковыми, символическими) качествами. Кроме того, весьма заметно влияние социально-психологических факторов коммуникативных (интерсубъективных) способов организации сознания, бессознательного и психосомы. В психологических дискурсах культуры, определяемых особенностями структур сознания, можно расставлять акценты в зависимости от того, имеем ли мы дело с когнитивными структурами (например, перцепция, мышление или воображение), эмоционально-ценностными структурами (например, акты переживаний), волевыми структур (например, принятие решений) или структурами памяти с присущими им значениями прошлого опыта и традиции. Тот факт, что в психологических характеристиках культуры (отдельных культур или отдельных явлений культуры) может доминировать [315] когнитивный, эмоциональный (ценностный), волевой или мнемический дискурс, вовсе не исключает их взаимосвязи 5.

Большая часть того, что воспринимается нами в культуре, находится за порогом осознания, в области подсознательных, неосознаваемых и бессознательных актов психики. Психологический дискурс культуры не ограничен рациональным строем этнических или национальных языков, выражая многие телесные акты и значения бессознательной психики. Культуротворческая работа человека протекает в формах личностных и коллективных значений бессознательного. От его ресурсов в значительной мере зависят научные открытия, создание художественных произведений или религиозный образ жизни людей. Человеческая душа в ее сознательных, бессознательных и телесных измерениях, определяющих координаты места творения культуры, настолько труднодоступна, что, порой, сложно отделить психологические корни культуры от «кроны» самих явлений культуры. Вопрос о происхождении культуры с необходимостью предполагает обращение к ее психосоматическим истокам. С антропогенетической точки зрения, культура продуцируется психосоматическими способностями, которые, в свою очередь, формируются самой культурой. Так, по-видимому, роль психосоматических структур органов осязания, вкуса, обоняния, слуха и зрения, кинематические возможности рук, головы, значение органов речи и знаковость тела в становлении культуры трудно переоценить. Во всяком случае, не замечать их культуротворческую роль нельзя. Помимо того, что психосоматические константы обусловили культуру в антропогенетическом смысле слова, располагая всеми необходимыми ресурсами (энергетическими, информационными, операциональными, регулятивными и др.) восприятия культуры (отдельных культур, явлений культуры и т.п.) 6.
[316]

Выразить, что «хотели, чувствовали и думали» люди другой культуры, другой исторической эпохи, — таково важнейшее требование методологии исторического познания в школе «Анналов» и в работах ряда отечественных историков. Понять психологическую реальность чужой культуры можно только через свою собственную культуру. Разобраться же со своей культурой можно при условии обращения к культуре другой эпохи, региона, народа. Поэтому, например, от соблазна наделить культуру другой исторической эпохи психологическими оттенками сегодняшней жизни или, напротив, уподобить современную культуру прошлым культурным аналогам трудно воздержаться. Но, как заметил Л. Февр, чрезвычайная трудоемкость психологической реконструкции истории еще не дает основания для дезертирства с исследовательского поля боя 7.

Психология — это не просто всеобщий и необходимый аспект культуры. Её возможности используются для конкретизации познавательных, образовательных, коммуникативных, ценностных, нравственных, эстетических и многих других аспектов культуры. Без психологического ключа культурно-историческая реальность остается за «закрытыми дверями». Нельзя понять место и роль человека в мире культуры и истории. Каждая культура имеет собственный язык и соответствующий ему дискурс. Человек начинает ощущать себя свободным, осознавая себя и воспринимая другого как личность в разнообразных дискурсах культуры. По-видимому, можно полагать, что возрастание «количества степеней свободы» человеческого поведения и становление личности связано с подобным эффектом дискурсивного разнообразия культур 8.

Психология культуры увязывает диахронические и синхронические возможности ее исторического анализа. Психологическая идентификация культур, их типология проясняют не только действие механизмов [317] наследования культур одних исторических эпох другими, культур одних поколений другими, но и характер обмена информационно-когнитивными и ценностными факторами между культурами разных этносов, обществ, социальных групп и отдельных людей. Тем самым достигается эффект индивидуализации исторических и культурологических дискурсов.

Популярные вопросы о природе исторического и культурологического знания возникали каждый раз не из праздного любопытства, а под влиянием насущных потребностей практики гуманитарного познания. Их постановка и обсуждение часто зависела от выбора определенных методологических принципов, понятий, средств и процедур познания. Историю, как прошлые события, трудно отделить от познавательного отношения к ней, в жестких границах которого находятся сами историки и культурологи. Предметная область интересов историка всегда находилась в «тисках» между пространством и временем макро- и микро-истории. Макро-масштабы истории сопряжены с периодами большой временной длительности, глобальными процессами, изменениями, тенденциями и явлениями. Отдельные исторические события, процессы и ситуации, поведение людей, отдельных социальных групп или частные взаимоотношениях людей попадают в область микро-истории. Конструируя глобальные модели исторических процессов, историк часто вторгается в предметную область социологии, философии истории или теологии. Дисциплинарные границы между ними настолько подвижны, что незаметно для себя он поддается обаянию социологических обобщений, философских спекуляций или теологических догм. Не секрет, что многие проекты истории издавна попадали под влияние логики, психологии, диалектики, риторики или поэтики 9.

Прошлый опыт культурной жизни людей отстоит от современности на различные дистанции исторического времени. Историю, как известно, принято измерять временем. Событие называют историческим, если оно задается по признакам времени и места (пространства). Средствами [318] хронологии устанавливают временной промежуток между настоящим днем и историческим событием. В зависимости от взгляда историка он может рассматривать прошлое в масштабах глобальной длительности или интересоваться конкретными ситуациями, событиями и персонажами. Социальная, экономическая, географическая, политическая или демографическая история очень часто увязывается с макро-масштабами предмета своего изучения. Многие культурологи использовали язык психологии для анализа, как древнейших великих цивилизаций («больших культур»), так и «малых культур». Во всяком случае, если речь заходит о таких феноменах культуры, как обычаи, ритуалы, верования, нравы, идеалы, ценности, способы общения людей, то «соткать» по необходимости полный культурологический сюжет невозможно без психологического понятийного инструментария и психологических обобщений. Причина этому, как заметил А. Кребер, в природе вещей самой культуры 10.

Степень насыщения исторического времени психологическими признаками может заметно варьироватся. Если историк пользуется «продолжительным временем» или временем, определяющим большие, гигантские периоды истории (например, период первобытной истории), то психологическая характеристика явлений данного периода может быть очень бедна. Если же речь идет о кратких периодах времени, фиксирующих какие-либо отдельные события в культуре, то их психологическая презентация выглядит гораздо более конкретной. Чем дальше в прошлом времени отстоят от нас какие-то древнейшие культуры, тем меньше нам удается прояснять индивидуальность их психологического «лица». Сценариям макро-истории приносились в жертву, как правило, своеобразие жизни отдельных людей, сюжеты индивидуально-личностных отношений, частные события. Тогда, как известно, гуманитарное очарование истории исходило из неповторимости и уникальности ее событий, процессов и персонажей. Познание микро-истории часто попадало в тень глобальных проектов исследования исторического бытия и их высоких абстракций. Если историк пренебрегал анализом культурно-исторических периодов развития большой длительности и глобальных изменений, то он рисковал остаться лицом к лицу с множеством частных событий и поведением отдельных людей, никак друг с другом не связанных и не упорядоченных. Идеографический характер явлений микро-истории практически исключал [319] их сравнение, обобщение и определение каких-либо тенденций развития. У историка притуплялось чувство исторического времени. Он оказывался во власти собственных ощущений и оценок, прибегал к произвольной интерпретации событий и человеческих отношений. Как показал опыт познания в исторических науках, увлеченность идеографическими методами микро-истории, также как и стремление к высоким абстракциям макро-истории, с неизбежностью приводило к методологической односторонности.

Любая методологическая парадигма (аналитическая, герменевтическая, структуралистская, идеографическая и т.п.), начинающая «узурпировать» власть по отношению к предметной области исторического знания, рано или поздно обречена. Экспансия одних взглядов наталкивается на экспансию других. Вообще говоря, конкуренция методов и взглядов как раз и порождает альтернативность, когнитивный и ценностный плюрализм исторического сознания. Нельзя продвигаться к истине, ограничивая и притесняя методологические права других исследовательских парадигм. Об этом напоминает опыт методологического диктата, исходивший когда-то от сциентистских стандартов аналитической или марксистской философии. Например, наивность критерия объективности исторического познания с позиций сегодняшней методологии науки, нельзя не заметить. Ведь требование соблюдать его не приближают к истине, а пренебрежение им вовсе не означает агностическую позицию. Конечно, нельзя отрицать продуктивность структурного функционального, системного или синергетического способов анализа истории. Они показательны в своей устремленности к законосообразности, к выявлению глобальных тенденций и процессов макро-истории. В то же время они проигрывают по своим гуманитарным качествам, пренебрегая уникальными, неповторимыми и индивидуальными признаками истории и культуры, страдая при этом абстрактностью, безличностностью и отчужденностью от конкретных людей, культур и эпох.

Примером сциентистского использования психологических понятий в анализе истории может служить типология культур по П.А. Сорокину 11. Он тщательно прописывает особенности «идеационального», «сверхчувственного» типа Средневековой культуры и «чувственного» типа культуры Нового времени. При этом подчеркивает, что социально-политические квалификации перехода от монархии к республике или переход от капитализма к коммунизму в терминах общественно-экономических формаций можно считать просто несущественными по сравнению с презентацией замены в историческом развитии одного фундаментального психологического типа культуры на другой. Если единство всякой великой культуры заключается в ее главной ценности, то Бог, в частности. составлял главную ценность, на которой основывалась западноевропейская культура Средних веков. [320] Все значения Средневековой культуры прямо или косвенно выражали этот фундаментальный религиозно-ценностный принцип. Господствующие нравы и обычаи, образ жизни и структуры сознания, архитектура и скульптура (бывшие «библией в камне» ), литература, живопись, музыка, философия и наука — во всем ощущался пиетет божественных ценностей и отрицательного отношения к чувственному миру человека, его телу, богатству, радостям жизни и т.п. Психическая ткань явлений Средневековой культуры пропитана сверхчувственностью и сверхрациональностью опыта веры, мистического опыта.

Переход к Новому времени сопровождался разрушением психологических оснований идеациональной, сверхчувственной культуре Средневековья и формированием психологии новой культуры. Чувственная культура Нового времени возникла на психологии людских чувств как светская культура, противоположная религиозной. Чувственное отношение к миру определило ценностные приоритеты новой культуры. Реально только то, что мы видим, слышим, осязаем с помощью наших органов чувств. Сверхчувственная реальность уступила место чувственной реальности природы. Вся современная западная культура — преимущественно чувственная, а ее сегодняшний кризис заключается в разрушении свойственных ей идеалов и норм, в иррационализации жизни и маргинализации культуры. Психологические типы сверхчувственной и чувственной культур, по Сорокину, можно обнаружить в любых цивилизациях и в любых исторических периодах и обществах.

Методология исторического познания постоянно напоминает, что «история» — всегда лишь одна из возможных вариаций на исторические темы. Так, в отличии от социологизма Сорокина, сторонники культурной антропологии преодолели тягу к универсальным моделям культуры. Они показали своеобразие каждой культуры в отдельности, их несравнимость, индивидуальность и уникальность. Их непредубежденность уравняла психологический интерес к любому явлению культуры независимо от его масштаба. Подвижность и эффективность понятийно-психологических средств познания активизирует исследовательскую позицию историка, позволяя ему вести диалог с источниками информации и документами. Диалог с источниками, в свою очередь, стимулирует борьбу с предрассудками истории и культуры. То, как люди других исторических эпох и культур видят свое прошлое, заметно отличается от того, как видят их наши современники, что порождает трудности расшифровки источников. Психологические средства усиливают прозрачность и доступность прошлых событий и культур для историка.
[321]

Для примера сошлемся на недавний спор А.Я. Гуревича и А.Л. Юрганова о статусе категорий культуры 12. Гуревич акцентирует историческую специфику категорий. Ему важно, чтобы категории европейского средневековья — пространство, время, право, собственность, личность и другие — рассматривались как категории, сформировавшиеся в культуре соответствующей исторической эпохе. Юрганов, напротив, отстаивает тезис о том, что средневековые категории есть результат того, как воспринята культура средневековья сознанием современного историка. По Юрганову, категории культуры — символические формы, заключающие в себе смысл человеческого существования. Они могут сформироваться к определенному историческому периоду, просуществовать какое-то время и прекратить свою жизнь. Эти категориальные формы отыскиваются в самой культуре. Основная задача, встающая перед исследователем, заключается в том, чтобы воспринять и схватить их смысл.

С психологической точки зрения оба взгляда на статус категорий культуры дополняют друг друга. Если Гуревич говорит о категориях как результате творчества носителей средневековой культуры, то Юрганов настаивает на том, что их содержание в значительной мере определяется восприятием средневековой культуры современными исследователями. Их мнения о категориальной природе культуры соприкасаются. Согласно первому из них, категориальные формы являются результатом творческой деятельности людей данной исторической эпохи. Другое мнение отстаивает зависимость категорий от восприятия того, кто занят их изучением. Психология культуры тем самым способствует разрешению спора, указывая на разницу в понимании категорий культуры как результата творчества и как результата восприятия.

Природа исторического восприятия категориальных форм культуры заслуживает внимания. Мне представляется, что сегодня в ней можно усмотреть самые разные дисциплинарные особенности и сплетения понятий (элементы феноменологии и герменевтики могут соседствовать с принципами гештальт-психологии, психоанализа, когнитивной психологии). Например, действие гештальт-принципов проявляется в историческом восприятии культуры: 1) роль фактора сходства и наибольшей гомогенности культур проявляется в тенденциях интеграции или взаимосвязи определенных исторических типов; 2) роль фактора временной и пространственной близости культур обнаруживается в том, что смежные культуры или похожие отдельные культурные формы (например, искусство или религия) в разных культурах, подвергаются интеграционным тенденциям гораздо легче, чем более отдаленные и несхожие; 3) фактор «общей [322] исторической судьбы» культур предполагает совместное действие факторов их сходства и близости; 4) фактор установки, сформировавшийся у историка или культуролога, проявляется в том, что любая новая интерпретация культуры рассматривается, как вариация первоначальной; 5) фактор «вхождения одной культуры в другую» указывает на возможность ассимиляции одной культурой другой на протяжении их исторического развития; 6) фактор «хорошего продолжения» показывает, что при соприкосновении или пересечении одних культур с другими в их историческом развитии возможны «культурные мутации»; 7) фактор «замкнутости культур» говорит нам о том, что в пространственном и временном смысле слова отдельные культуры предпочитают оставаться изолированными.

Зависимость культуры от воспринимающей ее личности составляет ее важнейшее психологическое качество. Каждое индивидуально-личностное восприятие культуры (или какого-то явления культуры) создает свой собственный дискурс о ней (о нем). Любое событие наделяется историческими качествами не в силу того, что оно произошло в реальной исторической ситуации, в конкретный момент времени и в конкретных условиях. Историческим оно называется благодаря своему виртуальному существованию в сознании людей в виде произвольного образа представления, повествования или символической формы (а не какого-то реального, фактического положения дел). Люди могут принимать во внимание то, что доступно их сознанию. Конечно, никак нельзя путать само реальное событие и знание, осознание этого события. История называется историей не столько потому, что она уже состоялась так, а не иначе, а благодаря тому, насколько она осознана и воспроизведена в языке образов или символов. Если речь идет о допущении реально состоявшегося события, то разница между историей и культурой нивелирована; если же говорится о историческом осознании события или знании о нем, то разница не может не бросится в глаза и она, несомненно, не в пользу истории. Только культура создает для познания реально состоявшегося события необходимые условия, без которых невозможны сравнения, анализ и обобщения, способные пролить свет на его историческую природу. Другими словами, важно заметить, что устанавливается приоритет виртуальной истории по отношению к истории случившейся, ибо она оказывается одним из всех возможных следствий, извлеченных из нее. Замечу, что здесь нет никакого противоречия, ибо различие проводится между свойствами возможной и свершившейся истории.

Нельзя рассматривать историю, исходя только из природы каких-то происшедших событий или процессов, ибо понятие о них создается благодаря существованию более общей совокупности значений виртуальной истории. Констатация той истории, которая состоялась, оказывается привилегией исторического сознания или когнитивной компетенции историка в качестве одной из возможных исследовательских альтернатив. «Состоявшаяся история» [323] не может служить отправной точкой исторического познания не потому, что она стала историей, а потому, что она полностью укоренена в культуре конкретных носителей исторического сознания. Она производна от виртуальной истории, возможные альтернативы которой исключают наивное деление на объективную и субъективную историю. Каждая культура задает свою собственную историю, а выявление исторической истины не является фактом «состоявшейся истории». Правильнее было бы сказать, что должна быть выявлена не только ее значение истины. Истина «состоявшейся истории» составляет лишь часть более общей, целостно-связной совокупности виртуальных значений истины исторического познания.

Мне пришлось столь жестко акцентировать приоритеты «исторического» и «культурологического» во взаимосвязи истории и культуры, чтобы ослабить хоть как-то существующую тенденцию отрывать историческую истину от культуры. Безаппеляционность здравого смысла в его заявлении о приоритете «свершившейся истории» и наивная убежденность в истинности ее значений хорошо согласуются с давно известными иллюзорными представлениями о том, что историческое знание обладает истиной, независимой от культуры, наподобие естественнонаучной истины. Тогда, как даже самые элементарные значения истины исторического и естественнонаучного знания всегда опосредованы культурой познания. «Состоявшаяся история» может навести на мысль об уникальности «исторического», но без «культурологического» она не может доказать этого.