Человек лгущий

Всепроникающее присутствие лжи в человеческом мире очевидно. Лгут все. Спросите встречного, доводилось ли ему сказать неправду, и если он ответит «нет» — можете быть уверены, что перед вами отъявленный лжец. Лгут лица, государства, философия, искусство, религия, мораль — культура пропитана ложью. И однако, если зло, агрессивность и некоторые иные «действующие лица» аксиологической оппозиции давно попали под свет исследования, то ложь умело держалась в тени. Конечно, теме лжи отдало дань немало мудрых людей, в том числе великих философов. Достаточно назвать Августина, Канта и Ницше. Но даже для последнего ложь — это прежде всего негативный предикат — религии, культуры, морали и т.д., а не субъект. Отблески, порой яркие блестки — но случайного, отраженного от иных предметов, света — едва ли не все, чем можно похвастать относительно нашего с ней знакомства. Что такое ложь? В чем ее сущность? Сколь глубока ее связь с природой человека, общества, культуры? Каковы те условия, которые делают ее возможной, и причины, которые ее порождают? Именно такого рода вопросы я хотел обсудить в этой статье.

Ложь есть воздействие. Ложь — не просто коммуникативный акт, а специфическое воздействие из числа осуществляемых через коммуникацию, и оно направлено — непосредственно — на адресата лжи. При этом цели лгущего могут быть разнообразны: формирование или сохранение отношения адресата к чему-либо, воздействие на его поведение, текущее состояние, устойчивые характеристики, наконец — на само существование адресата. Уже этой грубой классификации достаточно, чтобы показать, сколь велики возможности лжи как инструмента воздействия.

Непосредственным объектом воздействия лжи является другой субъект. Однако на субъекта вообще непосредственно воздействовать нельзя, ибо субъектность есть свободная активность. Она формируется на основе ориентации относительно некоторой действительности, то есть ее оценки субъектом под углом зрения той или иной внутренней направленности (от витальных потребностей до служения Абсолютному духу). Следовательно, воздействие на субъекта возможно через создание той или иной реальности в зоне его ориентации. Специфика лжи при этом состоит в стремлении заставить адресата ориентироваться относительно того, что не соответствует действительности. Однако если субъект лжи ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нечто создает, то ориентация относительно этого может быть неадекватной действительности лишь тогда, когда созданное не самоценно, а репрезентирует некую иную, уже самоценную для адресата, действительность, то есть, когда созданное носит ЗНАКОВЫЙ характер.

Итак, ложь есть воздействие субъекта А на субъекта В, осуществляемое через вмешательство в систему ориентации последнего посредством полагания субъектом А в зоне ориентации В знаковой реальности, которая по мнению А неадекватно репрезентирует некоторую значимую для В действительность.

Ложь есть органическая форма человеческой активности. Обозначенные структурные моменты лжи определяют основные направления ее анализа «изнутри», как субъективного процесса, как деятельности. Воздействие на адресата задает общую ориентацию этой деятельности, находясь, однако, как бы за кадром. Первоначальное содержание деятельности лжи составляет созидание картины действительности, не адекватной самой действительности. В сообщении правдивой информации этого нет: субъект сообщения выступает в функции ретранслятора, он связан правдой. Во лжи человек свободен. Существование лжи свидетельствует о существовании свободы человека относительно наличной действительности. Акт лжи есть акт осуществления свободы. Правда, солгав, человек часто себя связывает. Но — сам. Чтобы связать себя, надо быть свободным. Одиночная камера — не келья, и чтобы стать отшельником, надо сначала выйти из тюрьмы. Солгавший связан, как художник связан первым же нанесенным мазком. Ложь есть полагание первичной, не существовавшей прежде, реальности, то есть творчество, осуществление родовой человеческой сущности, и, значит, когда человек лжет, он утверждает себя в качестве человека. Повсеместная, казалось бы, «простая, как мычание,» ложь на поверку оказывается весьма сложным процессом, сама ткань которого несет в себе конституирующие составляющие сущностной специфики человека. Ложь — не чужеродное вкрапление в системе человеческой активности, а ее органическая форма, и, следовательно, может быть объяснена только в этом контексте.

Как известно, даже на уровне непосредственного восприятия субъект рисует предстающую его взору картину сам, хотя и как бы по контурам, прописанным внешним миром. Однако уже доступная животным экстраполяция движения внешнего предмета есть создание другой реальности. Но возможности животных в сравнении со способностью человека к творческому построению субъективных содержаний — даже не эмбрион, а зигота. Внутренние реальности, создаваемые его воображением, конкурентоспособны для человека с внешними.

В онтогенезе становление продуктивного воображения — праздник высвобождения из оков внешней детерминации. Спросите трехлетнего ребенка, как говорит собака. Он может послушно и спокойно «гавкнуть». Но если, как это нередко бывает, «хрюкнет» или «кукарекнет,» — он расхохочется от удовольствия, что может сказать «инако», вырваться из рамок послушания фактической реальности, породить рядом с ней другое бытие. Это — радость свободы, прорыва к творчеству от вторчества. Но если детское «кукареку» самоценно, то ложь превращает творчество в средство. Правда, высокое творчество не выпачкать. Ни ложь, ни что иное, не в силах превратить его в инструмент. Оно концентрирует на себя ВСЮ духовную мощь личности, не оставляя ничего тому внутреннему «я», которое могло бы им пользоваться как средством. Вспомним Есенина: «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». Высокое творчество целомудренно — как таковое, независимо от своего содержания. Музы не продаются и не отдаются. Они — в Духе и способны лишь к непорочному зачатию. Те же, кто попытался писать по указке собственного сердца, предварительно отданного партии, поплатились бесплодием. И тем не менее, с точки зрения общей психологической структуры акт лжи оказывается сложнее, чем обычный, пусть не высшей пробы, творческий акт, ибо включает в себя последний в качестве необходимого компонента.

Простейшие акты лжи встречаются и у животных 1. Однако ее возможности кардинально расширяет присущая только человеку развитая способность целенаправленного продуцирования, материальных реальностей. Среди них есть две группы, ориентация относительно которых существенно различна: специализированные знаки и предметы, для которых знаковая функция может быть сопутствующей. Уже последние позволяют людям эффективно лгать, в частности — животным (волчьи ямы, силки и т.п.), но и друг другу. Однако возможности такого рода лжи — вмешательства в ориентацию, осуществляемую на основе чувственного познания — ограничены, во-первых, трудностью имитации, во-вторых, предметом лжи, который могут составлять лишь ситуативные объекты.

Несопоставимые преимущества имеет ложь на языке специализированных знаков. Она вмешивается в ориентацию субъекта не в том звене, которое связывает его с непосредственно воспринимаемой (в данном случае — знаковой) реальностью, а в звене, связывающем знак с тем, что за ним стоит. Конвенциональность последней связи снимает со лжи ограничения по содержанию. А поскольку телесность собственно знаков минимальна, в силу чего оперирование ими не встречает и материальных преград, то ясно, что перед ложью здесь раскрываются поистине беспредельные возможности.

Предпринятое контурное описание акта лжи позволяет зафиксировать следующее важное обстоятельство: для того, чтобы акт лжи состоялся, субъективная реальность лгущего должна допускать внутреннее раздвоение, причем одновременно по крайней мере по трем линиям: цель — средство; истинная картина действительности — ложная; значение — знак. Все эти раздвоения обозначены здесь в терминологии интенциональной проекции не-Я. Однако каждому из них соответствует и раздвоение в самом Я. Ложь, следовательно, требует раздвоенности человеческого Я. Рассмотрим некоторые, наиболее тесно связанные с ложью, истоки такого раздвоения.

Социокультурная обусловленность лжи. Хрестоматийна до оскомины ленинская — по мотивам Гегеля — пометка о том, что «Иван есть человек» — это диалектика. Однако здесь не только диалектика, но и ложь. Рассмотрим это подробнее.

Онтологическое укоренение человека и его мира имело одним из важнейших условий и сущностных компонентов становление новой реальности — общества как надындивидуального целого. Социальное целое — условие существования индивида как человека. Однако и он — условие существования целого. Их взаимодействие, как всякое иное, может осуществляться лишь на «языке», общем обеим сторонам. В силу надындивидуальности целого «языком» может выступать лишь то, что является формально общим для всех людей. Это значит, что индивид взаимодействует с обществом не как Иван, а как человек «вообще». «Единичное есть общее» — не обязательно ложь. Камень «вообще» есть лишь в сознании. Иван же вне пастернаковского «пустого счастья ста» становится иваном не гносео, а онтологически. Единство человеческого целого обеспечивается через дух и через макросоциальную связь. Сложное отношение индивида и духа не может обсуждаться попутно. Но в макросоциальных связях (экономических, юридических и т.д.) человек зажимает себя в стандарт, в каком его только и может принять социальный механизм. Оставаясь неповторимой индивидуальностью со всей ее полнотой, он прячет эту полноту, ведет себя не как цельный человек, а раздваивается и выдает себя не за то, что он есть — то есть лжет, и делает это с онтологической необходимостью.

Среди репрезентантов социального целого (социальные институты, культурные предметы и т.д.), через которые только и возможно взаимодействие с ним, особое место занимает норма. Становление человеческого мира есть в значительной степени становление нормативной регуляции поведения (отчасти вместо, а отчасти поверх инстинктивной). И именно через эту составляющую самую соль социальности нормативность, пожалуй, более, чем через что-либо иное, ложь проникает в саму ткань, субстанцию человеческого бытия, а значит, и во все ее модусы.

Вступая в отношение к норме, человек вступает в отношение к обществу как целому. Соответственно, и в отношении ее он усреднен и выглажен. Норма бестелесна, и потому всепроникающа, в силу чего индивид всегда есть одновременно и уникальная индивидуальность, и человек вообще. Эта двойственность обеспечивается внутренней цензурой, не выпускающей вовне то, что выходит за рамки допустимого конкретной нормативной регламентацией. Поскольку в развитой культуре норм множество, они образуют огромное цензурирующее сито, частокол, жестко отгораживающий «полнокровного», многоцветного индивида от его серой ипостаси. Человек социальный есть человек, плотно упакованный в нормативный футляр. Эта закрытость, отъединенность превращается в атрибут человеческого существования и сама становится нормой, нормой приличия.

Приличия атрибутивны морали. Но приличие — это при-личие, то, что допустимо «при лицах». Соответственно, «неприлично» — это то, что следует скрывать от «лиц». То есть сокрытие не только морально приемлемо, но и морально необходимо. Мораль, следовательно, не только предполагает, но и есть аморальность, мораль есть (несет в себе) ложь по самому своему существу. По кантовской классификации, суждение «мораль есть ложь» должно бы быть отнесено к аналитическим, ибо предикат не добавляет к субъекту, а лишь раскрывает его.

Онтологический статус нормативности в социокультурном мире таков, что во многих контекстах «нормативный» может выступать как синоним «социального» или «культурного». Нормативность, а значит, закрытость, является критерием принадлежности культуре, противостоящей природе, естественности. Закрытость — критерий об-узданности, противостоящей необузданности. Однако норма закрытости, как и всякая другая, нематериальна, незрима. Критерий же должен быть «зрим», а значит, иметь материальный репрезентант. Таковым выступает одежда. По своей мета-физической, символической сущности она есть знак нормативности, то есть принадлежности культуре. Одежда закрывает тело в его качестве свидетельства принадлежности человека природе, и не случайно закрываются как «неприличные» те части, в которых «природность» человека наиболее выражена. Одежда — во-первых, материальное выражение, свидетельство еще одного необходимого раздвоения единого человека, на человека природного и человека культурного, и, во-вторых, средство сокрытия (форма лжи) одной из этих противоположностей — человека в его природной ипостаси.

Рассмотрим далее иной, не менее важный, аспект связи между ложью и нормой. Для субъекта норма есть объективная реальность, и в этом она тождественна телесному предмету. Последний же для него есть прежде всего физическое препятствие физической активности, ограничение поля физической свободы. Бытие нормы относительно субъекта также состоит в ограничении, но не просто телесного, а социокультурного поведения относительно людей, групп, общества, культуры и т.д.

Цепь опосредований между нормой и репрезентируемой ею реальностью столь длинна и нежестка, что норма оказывается не просто объективной, но и в большой мере самостоятельной реальностью. Действительность, которая в конечном счете стоит за нормой, стоит слишком далеко и обычно индивиду не видна. Ему противостоит норма сама по себе. Нормативная ориентация становится не только и даже не столько ориентацией посредством нормы, сколько ориентацией относительно нормы.

Взаимодействие субъекта с нормой как объективной, но нематериальной реальностью приводит к формированию во внутреннем мире образований, принципиально отличных от всего, что есть в животной психике, когнитивное содержание которой ограничено чувственными образами, несущими отпечаток телесного взаимодействия. Возникновение в субъективной реальности единиц, фиксирующих объективные нормы, означает ее прорыв за пределы телесно-ситуативной ограниченности в царство духа, ибо, как говорил Гегель, «дух существует лишь для духа» 2.

Нематериальна и душа животного. Но эта нематериальность — неразвернутая, неразвитая. Душа животного — непосредственное, хотя и внутреннее, выражение его тела в среде других тел. Она не автономна от тела, где тело, там и душа. Человеческая же душа — «набирает» нематериальности, наполняется ею: это нематериальность норм, а впоследствии также ценностей, понятий, всего того, что и составляет мир духа, платоновский мир идей. Хотя душа — онтологическая предпосылка духа, его первичная клеточка, только Дух делает ее Душой. Без духа душа есть концентрированное выражение одушевленности. Через дух она становится выражением одухотворенности. «Отделение» души от тела — еще одно раздвоение, выраженное, в частности, в том, что наружу человек предстает как «здесь и сейчас» присутствующее тело, тогда как его специфически человеческое содержание, составляет невидимый мир сознания. Тело, таким образом, есть лжесвидетельство о человеке.

Итак, мы увидели, что человеческий мир не только создает для лжи беспредельные возможности, но имеет ложь одним из своих начал. В значительной мере это связано с серией раздвоений, выражающих атрибутивные моменты социокультурного бытия человека. И хотя раздвоение само по себе еще не ложь, они столь близки, что там, где есть развитое раздвоение, ложь не может не иметь места.

Обозначенная система раздвоений, и в особенности последнее из них, свидетельствует о том, что уже сам факт причастности индивида к социокультурному целому ведет к возникновению у него огромного, практически безграничного, внутреннего пространства, которое не только само скрыто от внешнего взора, но и составляет «место», где может быть утаено любое содержание. Между тем, утаивание имеет ко лжи самое прямое отношение. Во-первых, оно является необходимым компонентом всякой лжи. Во-вторых, утаивание осуществляется посредством лжи. Наконец, в-третьих, как правило, оно само есть ложь, ибо посредством его другой субъект вводится в заблуждение. Продолжу рассмотрение основных причин, в силу которых утаивание оказывается необходимым.

Микросоциальная обусловленность лжи. Человеческая жизнь непосредственно развертывается прежде всего как взаимодействие между индивидами. Их интересы и цели различны, часто и антагонистичны. Достижение целей обычно зависит от поведения множества людей, поэтому соотношение их ориентаций — от совпадения до конфликта — и разнообразие взаимоотношений в аспекте доверия-недоверия приводят к формированию вокруг всякого индивида поля из сложнейших переплетений откровений, сокрытий, и дезинформаций. Индивид должен принять правила игры, научиться соответственно строить поведение, ибо в противном случае он будет отторгнут окружением. Для решения этой очень не простой задачи, с которой отнюдь не все люди удовлетворительно справляются, требуется многое. Попробую перечислить основные умения: определять интересы различных субъектов, нередко скрываемые, в том числе, порой, и при помощи дезинформации; удерживать в памяти и в нужный момент актуализировать интересы сторон; преодолевать ситуативные соблазны откровения, часто естественные и основывающиеся на доверии к людям; в случае необходимости быстро и квалифицированно (то есть правдоподобно и непроверяемо) солгать, при этом в следующий раз необходимо помнить, что именно солгал в предыдущий; не лгать без действительной надобности, а также сводить к минимуму ситуации вынужденной лжи, для чего, в свою очередь, немаловажно умение оградить себя от лишних «откровений» со стороны окружающих.

Необходимость лжи вытекает из потребностей не только макросоциальных, но и межиндивидуальных взаимодействий. Причем индивид не только оказывается вынужден лгать, но и должен уметь делать это квалифицированно. Чтобы этот кажущийся странным тезис мог стать эмоционально ближе, достаточно, например, вызвать в памяти частые картинки того, как взрослых ставят в неловкое положение еще не овладевшие искусством лжи дети. Но чтобы осознать и прочувствовать его по-настоящему, стоит вспомнить и о трагической борозде, оставленной патологически правдивым святым идиотом князем Мышкиным.

Экзистенциальная обусловленность лжи. Существование внутренней закрытой сферы обусловлено, разумеется, не только тем, что это склад чужих тайн, не только потребностями внешних субъектов или внешнего бытия личности, но и — главным образом — ее внутренней необходимостью. Анализ структуры этой сферы требует специального исследования, поэтому укажу лишь на один, но, наверное, важнейший, момент.

Закрытая область субъективной реальности — это область пребывания наиболее значимого в ценностном отношении, область бытия не просто сокрытого, а сокровенного, которая должна быть сохранена не только от поругания, но даже и от просто безразличного, бестрепетного прикосновения. И хотя в редкие моменты что-то из рассматриваемой области может обнажаться избранному Другому, психоаналитику или — безопаснее всего — Богу, повседневно она должна быть надежно защищена.

Ложь в функции оберегания сокровенного атрибутивна осуществлению наиболее глубокой составляющей родовой человеческой сущности — ценностного, смыслового творчества. Смыслы, под знаком и во имя которых живет человек, мучительно вынашиваются им именно в области сокровенного. Будучи сформулированы или хотя бы относительно сформированы, они могут и открываться наружу, даже выставляться, подаваться в виде рекламируемого блюда с тем или иным словесным гарниром. Но напряженный, видимо, всегда трагический путь их становления остается в тени, а наиболее болезненные его моменты (которые как раз и играют обычно ключевую роль) тщательно маскируются. Исключение — случаи публичной исповеди, не показной или заказной, а подлинной, граничащей с покаянием. Но их смысл как раз и состоит в отречении от прежнего Я, потому и выносится на обозрение все, прежде потаенное. Духовный эксгибиционизм кающегося связан с тем, что прежние тайники души, оскверненные общедоступностью, уже никогда не смогут восстановиться в качестве экзистенциальных опор личности.

Природа самообмана. Наряду с обманом других бытию индивида атрибутивен и самообман. Он был бы невозможен при монолитности Я. Но рассмотренные выше раздвоения обусловливают формирование внутри единого субъективного пространства ряда относительно автономных, в том числе нередко конфликтующих друг с другом, «я». Характер этих «я» — относительно цельных образований, выполняющих в тех или иных обстоятельствах субъектные функции — различен: ситуативные, ролевые, консолидирующие в субъект отдельные стороны личности и т.д.

Понятие самообмана фиксирует один из капитальных фактов внутренней жизни человеческого Я — обман ценностным (смысловым) «я» когнитивного. Самообман близок к тому, что, отличая от когнитивной ошибки, Фрейд называл иллюзией, считая ее характерной чертой происхождение из человеческого желания 3. Факт и фундаментальность природы такого обмана, отрефлексированы в философии давно. Бэкон, например, относя его к «идолам рода», писал: «Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти… Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает» 4.

Когнитивное и ценностное «я» обеспечивают существование индивида, но — по-разному. Задача когнитивного — адекватная репрезентация субъекту условий его жизни. Смысловое же «я» ориентирует человеческую жизнь безотносительно условий, в абсолютном измерении. Утрата смыслового ядра личности, обеспечивающего скрепленность человека с бытием, выбивает у него почву из под ног и является основной причиной нежизнеспособности, в том числе — самоубийств 5. Смысловое ядро — это трансцендентальное условие единства действующего, в том числе — познающего, субъекта. Поэтому если бесстрастная активность когнитивного «я» угрожает системе ценностей, особенно высших, то неизбежна мощная защитная реакция, включающая стимулирование тех мыслительных процессов, которые поддерживают реноме смыслов, и вето на противоположные, подобного же рода цензуру на информацию, поступающую извне, и т.д.

Самый простой случай влияния ценностного «я» на когнитивное — предпочтение субъектом более желательной интерпретации из числа равновероятных. Если вас подвел близкий человек, то вы гораздо легче примете версию о чрезвычайных обстоятельствах, чем ваше ему безразличие. Однако ценностное «я» порой кладет когнитивное на обе лопатки и в куда более трудных для себя ситуациях. Слепота фанатизма, часто беспредельная суггестивность (не конформизм!) по отношению к мнению большинства — тому свидетельства. Особый интерес в философском и психологическом отношении представляет отношение человека к собственному прошлому.

Образы прошлого в полной мере подпадают под ценностную цензуру, нередко работающую здесь мягко и незаметно. Прошлое индивида — это не только и не столько внешние события, сколько сопровождающие их внутренние процессы. Но последние не имеют внешних объективаций и остаются лишь в памяти. Память же — ненадежный свидетель даже сама по себе. Что уж говорить, когда ее неуверенный лепет оказывается под могучим напором, например, потребности в самоуважении? «А был ли мальчик?» Прошлое не только можно изменить, его нельзя не изменить.

О культуре как самообмане. Субъекты (они же и адресаты) самообмана различны. Как глобальный самообман может рассматриваться сама культура. Трактовка культуры как лжи (отчастии самообмана), конечно, не является пионерской. Этот мотив в различных вариациях присутствовал в философии Ницше, Файхингера, в прагматизме, конвенциализме и некоторых других направлениях. Разумеется, он не безоснователен, и самое общее основание, на мой взгляд, следующее.

Присутствующее в культуре содержание должно эффективно выполнять функцию консолидации надындивидуального целого. История показывает, что возможно не единственное консолидирующее содержание, но оно не может не быть сакрализовано. Глубочайший парадокс, ложь, самообман культуры состоит в том, что она может существовать лишь через сакрализацию, то есть через полагание общеобязательным, неприкосновенным, несомненным, не подлежащим постановке под вопрос, того или иного (!) содержания — всего лишь одного из вариантов.

Эффективный самообман культуры, как и индивида, возможен лишь благодаря сложному, опосредованному и нежесткому характеру связей между репрезентирующей и репрезентируемой реальностями. Культура всегда содержит пласт представлений, более или менее мета-физических, то есть практически не верифицируемых и не фальсифицируемых в рамках данной культуры. Тем самым их сакрализация оказывается неплохо застрахованной. «Находясь за пределами опыта, можно быть уверенным в том, что не будешь опровергнут опытом» 6. Однако практическую регулятивную роль играют не сами метафизические абсолюты, а их конкретизации, в отношении которых, как это ни странно звучит, видимо, можно говорить о мере сакральности.

Границы самообмана — его регулятивные возможности. Как только общество приходит в тупик, сталкиваясь и не умея справиться с тем или иным противостоящим ей бытием, пелена старых абсолютов спадает, и в муках рождается новая фикция. Самообман, как и всякая ложь, оказывается в своей сущности актом воздействия, а именно — актом приведения (сохранения) адресата в состояние, эффективно обеспечивающее его существование. Правда, что касается индивида, то он нередко остается при старых фикциях, даже если они ведут его к гибели. Самопожертвование во имя самообмана — это то, на что (возможно, к счастью) способна личность, но на что, хочется надеяться, все же не способно человечество.

В заключение несколько слов о природе негативной нравственной оценки лжи. Не каждый лгущий — лжец. И хотя изредка возникает проблема границы, в целом это очевидно. Никто не назовет лжецом пойманного и лгущего на допросе шпиона или скрывающего смертельный диагноз врача (даже если не принимать позицию последнего). Непоколебимое осуждение лжи в своей инвариантной относительно различных социокультурных систем части касается лишь лживости и лжеца. И тем не менее, при столь глубокой укорененности лжи в культуре жесткость и однозначность такой оценки может показаться парадоксальной. Хотя обстоятельный разбор этого парадокса здесь невозможен, укажу на причину, представляющуюся мне основной.

Моральный вердикт относительно лжи связан с зыбкостью самого мира культуры. Культура не имеет под собой никакого безусловного основания. Конвенционально не только ценностное ядро всякой культуры. Ее общим основанием является конвенциональный язык. Абсолютное большинство специфически человеческих взаимодействий опосредуется реальностями, которые порождаются субъектами в процессе коммуникации, которые нематериальны, иллюзорны, не обладают действительностью сами по себе. Их действительность — субъективна, она имеет место лишь постольку, поскольку ее принимают в этом качестве действительные субъекты. Коммуникация посредством конвенционального языка возможна при наличии не только семантической, но и прагматической конвенции — конвенции доверия. Ложь есть нарушение, а тем самым и разрушение этой фундаментальной конвенции, без которой невозможна не только специфически человеческая коммуникация, но и специфически человеческое взаимодействие, а значит, и сам человеческий мир.

Всякая конвенция имеет гаранта. В силу вне и надситуативности абсолютного большинства специфически человеческих коммуникаций и взаимодействий таким гарантом не может выступать наличная действительность. Хотя в развитых обществах множество конвенций гарантируется юридически, то есть через государство, исходным и базовым гарантом конвенции доверия является сама человеческая личность. Лжец — индивид, который не может выступать таким гарантом, и с которым, следовательно, невозможно культурное, то есть специфически человеческое, взаимодействие. Более того, в нем персонифицируется угроза разрушения социокультурного мира. Однозначное отторжение лжеца — исторически выработанная форма самозащиты культуры во всех ее формах и на всех уровнях.

Исследование выполнено при поддержке Российского гуманитарного фонда. Проект N 95-06-17750