Соловьев как публичная фигура

• Философская позиция Владимира Соловьёва
• Специфика публичного пространства Российской империи в эпоху Владимира Соловьёва
• Владимир Соловьёв как фигура влияния

Философская позиция Владимира Соловьёва

Как философ он всегда говорил на общезначимые темы. Говоря это, мы отдаем отчет в том, что философствование — в любом случае выступление на общезначимые темы. Конечно, можно говорить о наличие специфического языка, специфических проблем и необходимости профессиональной подготовки в культивировании философского дискурса, но все это не отменяет общезначимое измерение философской проблематики. В противном случае мы обречены философию как еще одну профессию, а это уже не позволяет универсализации тем, сюжетов, проблем философского дискурса.

Однако и здесь существует дилемма осуществления себя в философском дискурсе. В философском дискурсе, с одной стороны, есть квалификационные философские работы, осуществляемые в отраслевых исследованиях, а, с другой стороны, есть философские работы, где демонстрируется позиция именно по общезначимым вопросам.

Владимир Соловьёв мог совмещать эти позиции. Его магистерская «Кризис западной философии. (Против позитивистов)» вроде бы проходила как квалификационная работа, осуществляемая в отраслевом дискурсе, но и ее он сделал как работу, где демонстрируется общезначимая позиция. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что в тот период публичность и гласность были основополагающими нормами самой защиты диссертации.

Первая тактика Владимира Соловьёва при решении проблемы признания — это публичные выступления. Я подчеркиваю, что Владимир Соловьёв в публичном пространстве выступал именно как философ, а не как гражданин. Он ставил философские проблемы на философском языке и при этом не выступал как хранитель эзотеричного знания.

Не в каждом обществе и не в каждую эпоху философам удается быть публичными фигурами. Можно с уверенностью сказать, что советский [235] философ не мог быть публичной фигурой. В связи с этим уместно сравнить выступления Владимира Соловьёва с выступлениями Мераба Мамардашвили в позднесоветское время. Мераб Мамардашвили стал публичной фигурой, потому что был признан как именно лучший философ, т.е. в силу значительного символического капитала, но не в силу самой профессии. Поэтому у Мераба Мамардашвили публичность синонимична популярности, точнее популярность, а вовсе не сама профессия, и сделала его публичной фигурой. Профессия философа в советский период не предполагала открытости ее носителя, ибо советский философ был включен в социальный процесс как хранитель эзотерического знания. В виду этого советские философы искали коммуникативной закрытости. Поэтому и сейчас у современных российских философов лучше складываются отношения с филологам и психологами, но не с социологами и юристами. Те же социологи участвуют в социальном процессе (политменеджмент, партстроительство, маркетинг) именно как социологи и юристы. В то время как филологи в рамках своей профессии ищут закрытости. Причина закрытости современного философского сообщества — неспособность включаться в публичный дискурс, ибо у современных философов нет, во первых, ни ресурсов, ни, во-вторых, должной стратегии. Специального (философского) знания для становления публичными фигурами не достаточно, это — не первый и не главный ресурс — прежде всего необходима интенция на открытую публичную аудиторию.

Если вернуться к Владимиру Соловьёву, то ему как пишет, В.В. Розанов: «постоянно нужна была аудитория…» 1. Его приход в 21 год на Высшие Женские курсы в Москве, куда приглашались лишь те преподаватели, что считались прогрессивными, и куда шли те преподаватели, кто искал признания и популярности, — это поиск своей аудитории и активное ее формирование. Очень важно заметить, что выступал он там перед слушательницами именно как философ (с лекциями о Платоне), а не как гражданин (с лекциями о женском равноправии).

То же самое было и с лекциями в Санкт-Петербургском университете: К.В. Мочульский указывает, что в этих лекциях, успех которых постоянно возрастал, Владимир Соловьёв «незаметно миссионерствовал» 2.

Но при этом в публичном пространстве, а чтение лекции в актовом зале Университета — публичное выступление, он искал не побед, а ответы на свои вопросы, ему нужна была именно истина. Поэтому можно сказать, что стратегия Владимира Соловьёва в публичном пространстве — это стратегия истинности, а не стратегия эффективности.

Его уход из университета это, конечно, — конец службы, но никак не конец карьеры: он явно пытался выйти на новый уровень влияния, разрабатывая проект соединения Церквей. При этом Соловьёв был не просто идеологически ангажирован, как ангажирован сейчас каждый философ, он был [236] политически ангажирован именно как философ. А это современным философам практически не удается. Современные философы, конечно, участвуют в политике, но не как философы, а как граждане.

Нельзя согласиться с Эрихом Соловьёвым, сказавшим, что Владимир Соловьёв — «первый из выдающихся деятелей русской культуры, который полностью отвечает понятию диссидента-правозащитника» 3. Тут ближе к истине Алексей Лосев, указавший на тот факт, что «публичное выступление Вл. Соловьёва в 1881 г. в защиту убийц Александра II сошло для него с рук вполне благополучно. После этого он продолжал жить и заниматься, где хотел, чем хотел и как хотел. И даже три французские книги нисколько не помешали его личному положению в русском обществе».

Да, в 1883 г. Св. Синод запретил Соловьёву чтение публичных лекций, что произошло, конечно, не без ведома К.П. Победоносцева, бывшего тогда обер-прокурором Св. Синода. Но уместно вновь процитировать А.Ф. Лосева: «Насколько можно судить, при всем его <Соловьёва> резко отрицательном отношении к К.П. Победоносцеву, последний, хотя и принимал против него некоторые политические меры, все же в конце концов расценивал его как шаловливого ребенка, за которым нужно послеживать, но которого не нужно слишком сильно наказывать» 4. Похоже, что таким же было отношение к Владимиру Соловьёву и у Александра III. В 1890 г. К.П. Победоносцев сообщал императору: «В Москве безумный Соловьёв вздумал собирать нечто вроде митинга для протеста против мер, принимаемых относительно евреев». Что Александр III? Он ограничился только одной пометкой на полях доклада: «Я уже слышал об этом. Чистейший психопат» 5. И никакого распоряжения о каких-либо репрессиях против Соловьёва не последовало.

Поэтому уход Владимира Соловьёва из университета это скорее признание исчерпанности этой площадки для публичных выступлений, а не конфликт с Властью. Он, в силу публичности своей позиции, быстро перерос университет. Университет, очевидно, не давал такого политического капитала и свободы маневра, к которым стремился Владимир Соловьёв. Показательно, что и некоторые современники указывали на Владимира Соловьёва именно как на политического мыслителя 6.

Драма Владимира Соловьёва состояла в том, что ему не было места в публичном пространстве не в силу того, что он говорил, а в силу специфики этого публичного пространства Российской империи.

Специфика публичного пространства Российской империи в эпоху Владимира Соловьёва

Если говорить кратко, то публичное пространство Российской империи этого периода было очень ограниченным в своих возможностях, в виду сильной зависимости от властных институтов и институций. И прежде всего это пространство зависело от чиновничьего аппарата, находившегося, естественно, — вне публичности.
[237]

Для понимания ситуации того периода уместно использовать следующую метафору: если все социальное пространство Российской империи можно уподобить большой квартире, то публичное пространство Империи располагалось в передней, в то время как все решения принимались в гостиной. Поэтому люди публичного пространства — это заведомо низко статусные люди, а людям высокого статуса нечего там делать, и они сразу проходят в гостиную, т.е. в административный аппарат, а там уже никакой публичности нет, там — институциональная закрытость. Это закрытость не предполагает открытой дискуссии и наличия разных и одновременно легитимных шкал оценки участников коммуникации. В институциональной закрытости действует критерий легальности, но не легитимности.

Именно потому, что в публичном пространстве империи не принимались решения, практика публичного участия была существенно ограничена в своей эффективности. В виду этого все публичные акторы вытесняются из этого пространства либо в институт чиновников, либо в подполье.

Когда стало очевидно, что император Империи — только высший чиновник? Это стало явным после 28 марта 1881 года, после запрета императора читать публичные лекции Владимиру Соловьёву. Этот жест обозначил Императора (Александра III) как чиновника и позволил выявить различие фигуры Императора и фигуры Президента. Президент сам по себе институция, и эта институция находится в публичном пространстве. Императив навыка риторической культуры обозначает Президента именно как агента публичного пространства. А никакой агент публичного пространства не решится запретить деятельность своему публичному оппоненту. Поэтому жест Александра III — это жест всего лишь высшего чиновника, ограниченного пространством административного аппарата. Проблема Империи была не в отсутствии Конституции, а в том, чтобы Император не ограничивался бы пространством административного аппарата. Административный аппарат, конечно, ограничивается критерием легальности, но высшее должностное лицо должно было признавать и критерий легитимности, т.е. становится публичным лицом и признавать и допускать формы свободного участия во Власти, ибо для агента публичного пространства очевидно, что должна быть форма свободного участия во Власти.

Однако в сфере публичности наиболее логична стратегия эффективности, а не истинности, ибо нельзя в рамках газетной публикации решать вопросы истины. Поэтому любому, руководствующемуся стратегией истинности, с какого то момента становится тесно в рамках публичного пространства, и он должен выйти за его пределы. Что и произошло с Владимиром Соловьёвым — уход из Университета, церковные проекты, поездки за границу — это все шаги за пределы публичности. Эти шаги совершенно логичны и предсказуемы, но здесь мы видим опять парадокс: возвращение Соловьёва в публичность в 1891 году, чтение в Московоском Психологическом обществе реферата на тему «Об упадке средневекового мировоззрения». (Тяга к публичности отнюдь не исключительно [238] особенность персоны Владимира Соловьёва. Публичность не мешает никакому философу, т.к. встраивается в его профессиональные практики. Жан-Поль Сартр — классический случай публичного философа уже в ХХ веке.) Возможно, что, последовавший запрет на публичные выступления, после этой лекции, показал неэффективность выбранной тактики, и к середине 90-х годов Владимир Соловьёв меняет тактику. Он начинает интегрироваться в истеблишмент.

Владимир Соловьёв как фигура влияния

Ирина Роднянская и Рената Гальцева пишут об одиночестве Владимира Соловьёва, о его изоляции среди современных ему враждующих партий 7. Вряд ли так можно говорить, ибо тогда общество в политическом плане было намного более аморфным, и процесс партийного строительства был в зачаточном состоянии. Но самое значимое, то, что в 1890-е годы Владимир Соловьёв входит в контакт с весьма влиятельными фигурами российского истеблишмента того периода. Друг философа последних лет Николай Энгельгардт писал в своих воспоминаниях, что Соловьёв постоянно выбирал для своего проживания в Петербурге отель «Англетер», потому «что здесь его окружали все высшие установления империи: Государственный Совет в Мариинском дворце, Сенат и Синод; в Галерной улице находилась редакция «Вестника Европы». В перерывы заседаний или после них к философу заходили члены этих установлений, крупные люди, и сообщали ему различные начинания, толкуя события наверху. Лишенный кафедры опальный профессор-философ пользовался дружбой и уважением наиболее просвещенных сановников; его слушали. Ему казалось, что так может он влиять на политику страны» 8.

Борис Межуев в своем великолепном исследовании о политическом окружении Владимира Соловьёва в 1890-е годы указывает на две персоны, достойные внимания в первую очередь: кн. Э.Э. Ухтомский и кн. А.Д. Оболенский. Первый был редактором «Санкт-Петербургских ведомостей», второй — товарищем министра внутренних дел с 1897 года, а впоследствии, с 1905 года, обер-прокурором Святейшего Синода. Оба они были близки к Витте — министру финансов. Наконец показателен сам факт встречи Соловьёва с Витте, в 1896 году, где в личной беседе философ указал влиятельному министру на значение еврейского вопроса для современной ему России.

И если между геополитическими позициями Ухтомского и Соловьёва еще можно провести различие, то, как свидетельствует племянник философа С.М. Соловьёв, «Оболенский разделял все взгляды Соловьёва, и принимал его без критики, сочувствуя и его идее соединения церквей, которая была для большинства русских друзей Соловьёва камнем преткновения» 9.

Поэтому прав Борис Межуев, писавший, что «Соловьёв в 1890-е годы находился в центре российской политической жизни. Более того, он был в какой-то мере душой той части петербургского общества, которая исповедовала близкие Соловьёву «либерально-имперские» и «христианско-экуменические» воззрения» 10.
[239]

Конечно, «… поведение Владимира Соловьёва в повседневности мало кто мог назвать гармоничным» 11, но как публичная фигура он вел себя достаточно адекватно и был так или иначе признан некоторыми влиятельными чиновниками госаппарата. Борис Межуев обращает внимание на такую тонкую деталь: «На похоронах Соловьёва присутствовал товарищ министра иностранных дел В.Н. Ламздорфа… В.С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий. О его тесных отношениях с покойным философом говорит хотя бы то обстоятельство, что после отпевания Соловьёва Оболенский выносил гроб с его телом из церкви» 12.

Владимир Соловьёв имел связи в истеблишменте, имел навык общения по вопросам власти и мог так формулировать свою интеллектуальное кредо, что оно становилась понятным самым разным людям. Вот почему можно сказать, что Владимир Соловьёв был фигурой влияния и у него был политический капитал.