• Культуролог в России больше, чем философ?
• I
• II
• III
• IV
• V

Культуролог в России больше, чем философ?

I

Культурология в ходу. Несть числа монографиям, учебникам и учебным пособиям по этой, ставшей ныне популярной, дисциплине. Мода институционализируется: открываются кафедры, отделения и диссертационные советы. Поэтому естественно задаться вопросом о существе этой дисциплины и специфике ее предмета. Почему для философского дискурса о культуре стали тесны рамки онтологии, этики и эстетики, истории и теории культуры, религии? Почему и чему не удовлетворяют более дисциплины «теория культуры» и «культуроведение»? Разве они говорят не о том же предмете? И, наконец, как возможен сегодня логос о культуре? Является ли культурология философской дисциплиной и что отличает культурологический подход от социокультурного, а также от подходов таких дисциплин, как теория и философия культуры, социальная и философская антропология?

Повсеместная ориентация на Запад дает здесь неожиданный сбой, так как там в перечне научных дисциплин культурология не значится, как нет ее в предметных указателях научных книг. Культурология как наука — и этим можно гордиться — продукт исключительно отечественного топоса. Ни во французской, ни англо-американской, ни немецкомй традиции такой науки, как культурология, нет. У немцев, например, имеет место “Kulturwissenschaften” (науки о культуре) — «редко употребляемый термин научной теории культуры, возникший в оппозиции к наукам о духе (Geistwissenschaft)».

Хотя само слово культурология существует, не неся, впрочем, исключительно уничижительного смысла. В книге Лесли Уайта (Leslie White. The concept of cultural Systems. The key to understenning tribes and nations. N-Y. — London, 1975) обращает на себя внимание посвящение автора: «математику, культурологу, другу». Здесь культурология выступает как синоним интеллигентности или то, что у нас в пору бурных споров физиков и лириков понималось под последними.

Сами термины «культурология», «культуролог» на отечественном гуманитарном горизонте возникли приблизительно 20 лет назад. Культурологами стали называть М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, А.Ф. Лосева, А.Я. Гуревича, В.Л. Рабиновича, В.В. Топорова, В.Вс. Иванова, В.В. Малявина и др. В Петербурге таковым в 70-80-е годы стали Т. Горичева, Б. Гройс, А.А. Грякалов, А.Т. Драгомощенко, П.В. Кузнецов, В.Е. Лапицкий, А.М. Панченко, И.П. Смирнов, Э.В. Соколов. Этих авторов объединяло по меньшей мере одно — все они размышляли и говорили о культуре вне академической среды, избегая марксистско-ленинских схем. Они заняли нишу, которая образовалась на стыке искусства, гуманитарных наук и того, что в ту пору понималось под философией. Для специалиста в конкретной области работы культурологов были слишком метафизичны, вне- и наддисциплинарны, а для философов — ненаучны, описательны, эссеистичны. В конце 90-х, к ним добавились: А.В. Демичев, А.Н. Исаков, А.Д. Митрофанова, А.К. Секацкий, С.Л. Фокин.

Не вдаваясь в детальное изложение истории советской философии этого периода, отмечу, что на рубеже 80-х была найдена форма выживания философии под видом нефилософии: культурология. Еще одна форма выживания в условиях диктата жестких схем по-сталински понятого марксизма — уход отечественных философов в историко-научную проблематику и логико-методологические исследования. Попутно замечу имеющий место парадокс: дело в том, что те же философы, которые являясь жертвами навязывавшегося извне образа философской науки, ускользнув от «идеологии» в логику, в теорию и историю науки, впоследствии дисциплинировались и стали исповедовать ту, в значительной мере вынужденную, форму мысли, представшей отечественным вариантом пост-позитивизма, которая стала для них единственно возможной и адекватной существу дела формой философии. В своей вынужденной форме существования они словно забыли о традициях русской философии, которая изначально тяготилась немецким её регламентом. Она словно бы подтверждает пословицу: «Что немцу здорово, то русскому смерть». Русская философия оставалась более эссеистичной, чем системосозидательной, скорее страстной и эмоционально неравнодушной, чем отстраненной и научной. Из всего многообразия мнений приведу, наугад, позицию В.Ф. Эрна: «Русская философская мысль… в противоположность этому рационалистическому стремлению к дурной отвлеченности была существенно конкретна, т.е. проникнута онтологизмом,… она достигает мировых всечеловеческих вершин в глубоко философском творчестве Тютчева, Достоевского, Толстого. Она же обусловливает любопытную черту: отсутствие систем» 1. Неистребимая по сей день тяга русского гуманитария к литературе, к мистике, к истине «уничтожающей разрыв между мыслью и сущим», к цельности восприятия с неизбежностью приводит к вопросам, которые затрагивала культурология на этапе своего конституирования.

II

Сегодня же, дело обстоит иначе. Пафос и идеологические интенции, которые питали культурологию, в новой исторической ситуации утрачены. Если отцам-основателям отечественной культурологии (оставим за скобками вопрос о самоопределении названных авторов, мне здесь важно не то, как они себя называли либо не называли, но то, что исполнялось этим понятием в самосознании отечественной культуры) было тесно в рамках традиционных гуманитарных дисциплин, которые, замечу, им были хорошо известны, то современные их последователи, вставшие под знамена культурологии, большей частью не могут выполнить ни условия строгости их дискурса, ни соответствовать философскому уровню анализа. Последнему типу культуролога чужды как научность конкреных дисциплин, так и метафизическая строгость. Таким образом, «патриархи» шли в культурологию от избытка, то массовый поход в нее продиктован зачастую недостатком культуры и дисциплины. Из эзотирической области она превратилась в профанную. По-видимому ощущая это, культурологи записывают своими предшественниками таких авторов как Г. Риккерт, Э. Кассирер, В. Дильтей, Э. Гуссерль, М. Вебер, К. Юнг, О. Шпенглер и др 2., которым, естественно, и в страшном сне не могло присниться, что они могут именоваться культурологами, тем самым специализирующиеся здесь пытаются придать респектабельность тому простору мысли, которое в западной традиции ограничено. Публициста, критика и свободного писателя трудно помыслить в роли философа.

Культурология 90-х, оформившись в самостоятельную науку и учебную дисциплину, потребовала своих учебников и учебных пособий, своей истории. Институциализируясь, она столкнулись с интересами преподавания и преподавателей истории партии и научного коммунизма, нашедших здесь себе применение. Как следствие — дискурс технологизировался. В том массовом виде, в котором культурология представлена сейчас, она отторгает мыслящую часть «культурологов»; они уходят либо в освободившуюся от прежних догм философию, либо в специально-научные дисциплины. Паравдокс, но с ростом популярности культурологии, уровень рефлексии современных проблем культуры падает.

Проанализировав предмет, методы и способы исследования, имеющие место в культурологии, можно сделать вывод о том, что по всем указанным параметрам они не являются специфичными и решительно отстоящими от традиционно философского дискурса; он не мыслим вне культуры, логоса, вне философской культуры. Посему у культурологии был, да, пожалуй, еще остается свой шанс — под видом отказа от философии (понимаемой как различные модусы западной рационалистической мысли) нелегально протащить мимо редакторской таможни русскую философскую традицию в ее реальном, а не историко-философском виде. Для этого ей приходится идти не по пути облегчения логоса, описательности и внешней эрудиции, не путем взвинчивания культурного пафоса и культурпросветительской установки, но по пути строгости топологической рефлексии. Ведь способ, каким может быть эта рефлексия, заявляет собой иной тип дискурса. В топологическую рефлексию — фундаментальным условием ее осуществимости — включается особенность топографии того объекта, который подвергается рефлексии, рефлексии, которая не столько учитывает специфику своего объекта, сколько специфическим образом разворачивается в пространстве его существования. Конкретные условия становятся онтологической предпосылкой рефлексии, ее принципиальной обусловленностью. Аккумуляция опыта отечественной мысли рождает сегодня способность познания, участвующего в познаваемом объекте и сопереживающего ему. Стоит также учесть, что логос, в котором определяет себя культура, не тождественен ratio (что убедительно было обосновано В.Ф. Эрном еще в 1910 г.). Он мог бы реанимировать те стратегии отношения к миру, которые были утрачены при переводе его в режим ratio, или что здесь едино актуальности. Трудно избыть желание привести мысль Хайдеггера: «Актуализм и морализм современного исторического сознания суть последние шаги полного отождествления природы и духа с существом техники» 3.

В нынешнем контексте культура существует между двумя полюсами. На одном культура «нагружена» нравственно-этическими значениями — культурный значит нравственный, воспитанный, добропорядочный, дисциплинированный и т.д. На другом, культура понимается как специфический способ организации и развития человеческой жизнедеятельности. В ее понятии фиксируется отличие человеческой деятельности от биологических форм жизни. Разговор о культуре как таковой, ее определении, ее предмете и методе исследования, который велся на протяжении последних десятилетий, пронизан ощущением усталости от обязательных упражнений в категориальной виртуозности. Возможно, культурология обнаруживает — по инерции — желание «поиска неведомой нам прежде исследовательской парадигмы, которая наметилась в конце 80-х годов» 4. Но и этот запал гаснет. Сегодня культурология не оправдала надежд одних, так как «проявила свою несостоятельность в той мере, в какой она претендовала на научность, и вопреки всем попыткам, хотя поверхностным и конъюнктурным, вместить в себя принцип научности» 5, но других привлекает до сих пор — именно тем, за что ее критикуют: литературностью, описательностью, невниманием к абстрактным определениям культуры и игнорированием метафизических и теоретико-познавательных проблем культуры как таковой. Полагаю, однако, что культурологический дискурс словно бы взял на себя, а в лучших проявлениях (московский, сиречь общероссийский, рейтинговый лист открыт для заполнения) и сегодня, берет на себя труд воскресить те особенности русской философии, которые отметил В.В. Зеньковский: онтологизм, антропологизм, панморализм, синтетические устремления 6 и, как необходимое дополнение, противостояние системосозиданию как таковому, и признание познания «лишь частью и функцией нашего действования в мире» 7. Этой последней своей особенностью культурология может сохранить связь с традицией местной мысли и обрести собственное лицо в постсовременности.

Культура, если ее понять как некоторую органическую целостность, при всех изменениях сохраняет свои константы. Соглашаясь с Ф. Боасом, полагающим, что культуру нельзя описать строгими законами, считаю все же, что архаический Космос или, что то же, архаическая культура, как и вся культура в целом, подчинен фундаментальному закону симметрии ран. Рана, наносимая Земле, Лесу, симметрично наносится телу Рода в виде жертвы — закладной, военной, земледельческой. Там, где нет политической культуры, культуры труда, там интеллектуальные ставки исследователей культуры как таковой намного выше, а роль ее весомей. Деятели заметнее. То, что в других регионах означивается как Kulturwissenschaften или Geistwisseschaften у нас определяется не наукой, но логосом. В этом я вижу не только отрицательные моменты.

III

“Cultural Studies” (это название американской журнала и научной дисциплины так и не нашло русского эквивалента) 8 как наука, изучающая явления культуры очевидно не совпадает по методам исследования с культурологией, но соотносима с нею по объектам. Дисциплина сultural studies в лице своих основоположников заявляла себя как средство утверждения равноправия и равноценности культур. Она говорит от имени угнетенного меньшинства перед лицом аристократической культуры, культуры господствующей. Она по сути своей подозрительна, а по форме научна. Если отечественная культурология одержима пафосом поиска Правды и Смысла в размышлении о предельных основаниях жизни Духа и судьбы человека в их российском, т.е. вселенском, понимании, то сultural studies ведет речь о научном бесстрастном подходе вне ценностных предпочтений; она табуирует проявление политической некорректности. Культурология в момент ее возникновения есть дитя — реакция и следствие — тоталитарной системы идеологического воздействия. В споре Добра и Зла, атеизма и религии, тоталитаризма и гуманизма, коммунистической идеологии и буржуазной демократии, марксистской и немарксистской методологий она определена в своем выборе этими полюсами противостояния. Если сultural studies тяготеет к методам этнологии и культурной антропологии, то культурология — к философии, религии, к этике и эстетике. В 70-80 годах, являясь реакционным по отношению к марксизму и научному коммунизму течением мысли — так как отказывала господствующей культуре и идеологии пролетариата в равенстве с буржуазной идеологией (по тем временам несомненно более высокой), — культурология была прогрессивной, а в политической терминологии — левой. Сегодня же она стоит на распутье между образом западного ее варианта типа cultural studies и собственным путем, исходящим из традиции отечественной мысли.

IV

Есть еще одна сторона проблемы, которую трудно обойти вниманием. Следствием культурологической невнятности стало несовпадение дискурсов, взаимное разочарование и отсутствие контакта философов с филологами, историками, искусствоведами и прочими гуманитариями, что, в частности, показали попытки наладить коммуникацию в различных регионах и различных ситуациях (будьто круглый стол в «НЛО» или научно-теоретический семинар «Коммуникации в культуре» в Петрозаводске (1996), — ряд при желании можно продлить до п.л.). Речь идет о том, что те критерии научности, которые прикладывают специалисты той или иной гуманитарной науки к концептам философов, оказываются убийственны для последних. Согласно критериям частных дискурсов, у философов нет научной строгости и обоснованности, а с позиции философии специалистам-гуманитариям недостает чувства жизни и самоиронии по поводу истины, которую они отстаивают. Дело доходит до взаимных обвинений: филологи — киллеры, философы, кажется, романтики.

Есть одно обстоятельство, которое мешает поставить точку и ограничиться констатацией коммуникационного тромба, лишь изредка пробиваемого взаимными инвективами. Это обстоятельство мы находим в истории взаимоотношений гуманитарных дисциплин с философией.

Надлежит вспомнить спор факультетов в Германии, в котором самое непосредственное участие принимал И. Кант. Именно ему принадлежит первенство в утверждении научности в гуманитарном дискурсе: «В каждом университете должен быть философский факультет. Он служит для того, чтобы контролировать три высших факультета и тем самым быть полезным им, ибо важнее всего истина (существенное и первое условие учености вообще); полезность же, которую обещают для целей правительства высшие факультеты есть лишь второстепенный момент… именно эта непритязательность, стремление быть свободным, а также не мешать другим свободно отыскивать истину на пользу все наукам и поставлять ее для любого применения высшим факультетам, — все это философский факультет должен рекомендовать самому правительству как находящееся вне всякого подозрения и, более того, как безусловно необходимое» 9. Что такое научная истина и насколько необходимо свободно пользоваться разумом сегодня хорошо известно. Свобода в рамках всеобщности, необходимости и повторяемости. Критерии научности, выработанные в лоне философии, были усвоены новоевропейской наукой, в том числе и гуманитарной.

Требуя, чтобы философская рефлексия соответствовала идеалам научности, современные частные науки осуществляют субтильную месть, возвращая философии то, что она декларировала два века назад. Однако критерии «истины», к которым пришла философская мысль в постсовременности, существенно отличаются от тех представлений, которые манифестировала философская классика. Посему — в споре киллеров и романтиков, — мы имеем не столько меж-, сколько внутридисциплинарные противоречия между классическим и постклассическим дискурсом: между теми, кто с некоторым опозданием и досадной нечуткостью к изменившейся ситуации отстаивает «безусловно необходимое» знание, и теми, кто решительно настаивает на его контекстуальности.

V

Противоречивая ситуация в отношении культурологии, надежды и разочарования ею порождаемые, имеют причины, которые своими корнями уходят в особенность исторического пути российского самосознания. Это мешает отнестись к ней исключительно негативно. Сумятица, царящая в умах и настроениях соотечественников относительно интеллектуальных лидеров нации: «властителями дум» побывали поэты, художники, писатели, режиссёры, публицисты, сегодня к ним добавим телеведущих, обозревателей, политических лидеров и юмористов, культуралы. В этом ряду не было, и в ближайшее время не предвидится, фигуры философа. Механизм наших предпочтений работает так, что в общественном сознании последние воспринимаются в лучшем случае нейтрально. Профессиональные философы, к сожалению, дают слишком много поводов для этого: заметно их отсутствие в спорах по актуальным проблемам жизни, в состязаниях специалистов красноречия. Кроме того, неопределённость в самоназывании интеллектуальной субкультуры, отражает её отсутствие в иерархии популярности, которая легко конвертируется во власть. Иные из этой ситуации выходят остроумным способом, называя себя на французcкий манер комментаторами 10. В этом случае они могут не раскрывать ни места, из которого произносится речь, ни идеологических предпочтений, ни источника средств к существованию.

Некоторые по-прежнему именуют себя культурологами, дистанцируясь от скомпрометировавшей себя на родной почве философии. Иные же называют себя культурологами, так как у них не хватает ни сил, ни призвания дисциплинировать себя в одном из традиционных дискурсов. Часть профессионального сообщества, не справляясь с настоящим, занимают себя историей культуры, родного края, литературы, философии.