«Логика смысла» Ж.Делёза и новая образовательная политика

• 1. Современность, образование — и при чем тут Делез?
• 2. В силу каких причин смысл становится проблемой?
• 3. Антиплатонизм и трещина
• 4. Обретение смысла
• 5. Делез как критик современного образования
• 6. Время киберпанков, или Любовники старого моста
• 7. Титаник снова идет ко дну

В свое время Делез вычитал в произведениях Льюиса Кэррола детально разработанную онтологию нового поколения. Складывается впечатление, однако, что настала пора учиться читать «Логику смысла» как своего рода воспитательный роман или педагогическую поэму — иначе говоря, читать, отложив в сторону чисто теоретические мерки и пытаясь задумываться о возможности воспринять данное сочинение как прямое руководство к действию. Возможно, выводы, которые удастся получить путем подобной трансконтекстуализации, будут ценны с точки зрения той извечной растерянности, что испытывается любой (в том числе и нашей) современностью перед лицом априори ужасающего будущего. Возможно также, что в этом случае и сам тон данного философского сериала окажется созвучен голосу самых сокровенных упований если не всех, то значительной части современников. Попытаемся обосновать заявленную позицию.

1. Современность, образование — и при чем тут Делез?

Существует два наиболее популярных ярлыка философского проекта Ж. Делеза. Первый связан с рассмотрением философа как клинициста цивилизации, что очевидным образом акцентирует необходимость взаимосвязывания «извечных» философских вопросов и «насущных» запросов современности. Философ должен разрушить ту иллюзорную (симулированную) вечность, которая делает настоящее бессмысленным и/или невыносимым. «Властью симулякров определяется современность. Но современность обращается к философии вовсе не для того, чтобы любой ценой быть современной, но и не для того, чтобы стать вне времени. К философии обращаются, чтобы выделить в современности нечто такое, что Ницше обозначил как несвоевременное, которое хотя и присуще нынешнему времени, [66] но должно также и обернуться против него — “пользу, я надеюсь, грядущих времен”» 1.

Второй ярлык нацелен на эксплуатацию общеизвестного факта, что в качестве кредо своей философии Делез избрал принцип творчества концептов. Тем самым напрашивается вывод о явном отказывании как метафизической вечности, так и историческому прошлому в пользу неопределенного будущего как залога «сверх-бытийности» живого настоящего. Однако, тут же возникает чисто жизненная проблема: насколько реально сегодня говорить о возможностях подготовки субъекта существавать в подобных условиях — в условиях мира, где правят законы идеальной игры 2? Другими словами, в мире, где истину надо суметь обольстить или вцепиться в нее зубами, чтобы (попробуй-ка спекулировать без «крыши»!) обрести мир как план имманенции, как пространство становления?

Что касается современности, то таковая в первую очередь предстает как перечень общих мест рассуждений о ней. Современность может определятся по-разному, но все ее определения в чем-то хороши и по крайней мере в одном схожи — ей неизменно присущ характер потрясения основ бытия традиционного субъекта. Таким образом, современность сразу же понимается как «наша», а «мы» — как «те-то и те-то». Так, если (привлекая наработки Фуко) «классической» можно назвать ситуацию, когда единичное тело независимо от воли и сознания воплощенного в нем индивида в пределе могло выступать поверхностью, способной вынести состязание двух принципиальных трансцендентностей — Власти и Преступления, то сегодня, во-первых, проблематичным становится сама возможность отделения материального от идеального, а во-вторых, образуемая человеческим бытием поверхность столь искривлена, что вместо классического агона мы наблюдаем мельтешение неопределенного [67] множества трансцендентных имманентностей и/или имманентных трансцендентностей — одним словом, «симулякров». Это не значит, что более невозможен собранный, классно упакованный субъект — скорее напротив: таковых сегодня преизбыток — отставших от жизни, выброшенных на обочину и методично отдающих себе отчет в уходящем в дурную бесконечность самораспаде.

Таково, например, т. н. «информационное общество», где cogito — не что иное, как страх пропустить важное сообщение, страх, что тебя обойдут, не заметят, забудут 3… Базовым принципом функционирования современной цивилизации, как показал Бодрийяр, оказывается производство и воспроизводство отходов — при этом «хуже всего не то, что мы завалены со всех сторон отбросами, а то, что мы сами становимся ими» 4. Испытывать информационный [68] голод, воспринимать все вокруг как потенциальные отбросы, бояться превратиться в отбросы самому (другими словами: ощущать, как вещи перестают о чем-либо говорить, а слова — что-либо значить) — такова симптоматика той неспособности сообщить бытию смысл, что с очевидностью запечатлена непосредственно в сущности «нас самих».

Не стоит углубляться в детальное обоснование данного диагноза. Примерного абриса «достижений» в области эмпирической презентологии вполне достаточно, чтобы предположить следующее: потенциал для трансцендентального обоснования сути проблем, с которыми сталкивается современный субъект, принадлежит преимущественно образовательной сфере — ведь смысл недоступен только должным образом не образованному субъекту.

Под образованием — или, вернее, волей к образованию, — обыкновенно понимают стремление человеческого существа («вполне естественное», т. е. непосредственно проистекающее из экзистенциальной специфики его бытия) в установленный срок оформить себя в некое знаемое целое с целью сделать в дальнейшем возможным персональное присвоение всех мыслимых бытийных процессов (другими словами, реализовать себя). Отсюда обращение именно к делезовским идеям может быть легко объяснено: они, как будет показано, помогают не столько задним числом обосновать ту или иную образовательную программу, сколько радикально проблематизировать современный образовательный проект как таковой. Таким образом, речь придется вести о перспективе новой образовательной политики: новой хотя бы уже потому, что образование во всяком случае стремится опередить свое время; политики, поскольку «старое» не может быть во мгновение ока сброшено со счетов и потому должно быть проинтерпретировано в качестве сподручных средств в деле достижения финальной цели — готовности встретиться с чем-то принципиально иным. Но прежде надо еще суметь достичь того пункта, откуда может открыться подобная перспектива.

2. В силу каких причин смысл становится проблемой?

Для начала попробуем дать ответ в форме парадокса: смысл становится проблемой в силу его абсолютной онтологической беспроблемности. Смысл всегда, везде и во всем есть. Вслед за [69] Делезом можно связать эту парадоксальность с той исключительной поверхностностью (или еще «стерильностью», «световодозвуконепроницаемостью»), каковая есть искони присущее способу бытия смысла свойство. В результате смысл совершенно не может «утонуть» или «воспарить» (хотя вполне может быть утрачен, т.е. не удержан субъектом 5) и оттого вынужден «разбегаться в обоих смыслах-направлениях сразу» 6. Таким образом, все упирается в отсутствие механизма автоматического транспонирования онтологической гарантированности в гносеологическую разрешенность; в самом деле, пускай смысл заполняет собой любую поверхность — но как он это делает? Если равномерно распределяется, то на каком основании? Если размазывается, то как его концептуализировать? Если изобилует, то в какой мере? Если умещается, то насколько он уместен? Если уживается, то с кем или с чем? И т. д. Феноменология удерживает единство «как» и «что» путем бесконечно длящейся, на все распространяющейся описи; но возможна ли полнота переживания этого постулированного единства в ограниченный срок времени и на ограниченной территории, ведь именно таковы условия нашей жизни? «Как сказал Бергсон, мы не переходим от звуков к образам и от образов к смыслу: мы «с самого начала» помещены в смысл. Смысл подобен сфере, куда я уже помещен, чтобы осуществлять возможные обозначения и даже продумывать их условия. Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить. Без такого предположения я не мог бы начать речь. Иными словами, говоря нечто, я в то же время никогда не проговариваю смысл того, о чем идет речь. Но с другой стороны, я всегда могу сделать смысл того, о чем говорю, объектом следующего предложения, смысл которого я, [70] в свою очередь, при этом тоже не проговариваю. Итак, я попадаю в бесконечный регресс того, что подразумевается» 7.

Приходится прибегать к обходным маневрам, злоупотреблять метафорами, употреблять термины без строгой фиксации значения, все время идя «на обгон» только что сказанного. Только так возможно говорить о «топологии» смысла — он находится («обитает») на линии сгиба той мировой складки 8, по одну сторону которой находятся вещи и положения вещей, а по другую — предложения, их означающие 9; а также и о «сущности» смысла — различая в нем тот минимум бытия (на деле неизменно оказывающийся «сверх-бытием», т.е. синтезом возможного и невозможного), который является достаточным для того, чтобы «нечто=х» могло случаться с вещами и упорствовать в [71] предложениях 10 (благодаря чему, например, становятся возможны и необходимы экзистенциалы типа заброшенности и решимости, равно как и категории типа этости и чтойности).

Разумеется, нелепо воспринимать «Логику смысла» как практическое руководство для поиска (обнаружения, концептуализации) смысла чего-нибудь 11. Работа «стерильна» по отношению к различиям и особенностям фактических «смыслов» — философия как-никак трансцендентальное предприятие! Если угодно, «имеет смысл» всякая ситуация, где нечто (положение вещей, сочетание слов) вполне законосообразное может быть обращено в нечто совершенно парадоксальное. Отсюда, наличие [72] смысла предполагает не умение ответить на вопрос «а в чем он заключается?», а неспособность рассмотреть ситуацию подобного вопрошания иначе как абсурдную.

3. Антиплатонизм и трещина

Здесь настало время сказать о пресловутом антиплатонизме Делеза. М. Фуко в своем комментарии к работам Делеза прав насчет того, что преодолеть платонизм — значит открыть его изначальную децентрированность 12, т.е. принять к сведению не только идеальную полноту истинного мира, но и его актуальную неполноценность, заключающуюся в том парадоксальном обстоятельстве, что говорить об Идее имеет смысл только в силу существования некоего сущего, данному «Абсолюту» совершенно непричастного.

Выскажем предположение, что характер делезовского антиплатонизма не столько концептуальный, сколько стратегический. Речь идет не о тотальном обличении содержания ряда традиционных философем, но о чем-то, что сродни сбрасыванию балласта, когда выявляется нередуцируемая связь традиционных формулировок с комплексом определенных историко-культурных инерций, от которых необходимо освободиться.

Если всякая философия — это еще и школа выживания, то платонизм заявляет о себе как обетование гарантированного выживания всякого субъекта, коль скоро он причастен некоторому особому роду. Поэтому, если Идея не может быть воспринята непосредственно (соответственно, без отнесения себя к роду), т.е. мы терпим нехватку в ней, то саму эту нехватку надо проинтерпретировать как однозначную (т. е. однозначно направленную) силу, которая бы четко разграничивала вещи (истинные подобия) и симулякры (ложные видимости). Сфера, окружность, прямая, точка — вообще, все паноптическое и геометрическое — вот стихия этой философии 13. Стремление же Делеза выпустить симулякры на поверхность можно объяснить [73] желанием осмыслить один незамысловатый, как и все философские, вопрос: а что будет, если однажды не достанет силы Единого удерживать в равновесии Иное?

Проблема платонизма состоит в том, что идеальное требует соответствующего своему духу реального — например, четкого и стремительного рассечения плоти мира лезвием мысли. Но именно тут платоник и попадает впросак: совершенство его жесту сообщено загодя уготовленной уловкой, в силу которой в сущем всегда уже что-то сброшено со счетов, лишено голоса, признано несущественным и оттого — неинтеллигибельным 14. Открой он на это глаза, и блестящий выпад превратится в ужимку тем более уродливую, чем более самонадеянную. Вот почему Делез ставит скорее не на совершенство формы изделия, а на «обезображивающую» его поверхность трещину. Трещина же по определению есть нечто незавершенное, но эта «неполнота» теперь не восполняется способом подпитки иллюзий, а концептуализируется как таковая. В результате же (идеальное) [74] различие между вещью и симулякром снимается — или, если угодно, само симулируется, становясь еще одним событием 15. «Только события идеальны. Пересмотр платонизма означает, прежде всего и главным образом, замену сущностей на события как потоки сингулярностей» 16.

С введением в оборот метафоры трещины мы достигаем кульминационного пункта в разработке базовой метафизической интуиции «Логики смысла»; вместе с тем, со всей отчетливостью раскрывается и педагогический потенциал выстраивающейся концепции.

Трещина есть единственно возможная форма осуществления смысла: ведь смысл — это всегда разыгрывающееся на поверхности событие, или, лучше сказать, разыгрывающееся по ту сторону как глуби тел, так и выси слов (стоит ли напоминать, что таковые находятся друг с другом в изначальном сговоре?), событие чистой поверхности. Дело, однако, в том, что поверхность (как и складка, граница, сгиб) — это всегда поверхность чего-то (чего-то внешнего), и оттого всякая претензия на поверхностность затребует в претенденте поистине сверхчеловеческих усилий; Делез предупреждает: «наблюдатель должен быть внимателен» 17 — ибо, добавим, вещи и слова суть соблазны.

Поэтому, если угодно, стремление удержать себя в событии-имеющегося-смысла всегда уже само дало трещину 18, и отсюда логика смысла может быть рассмотрена как в прямом смысле слова общеобразовательная дисциплина — причем, по сути дела, единственная, имеющая право так квалифицироваться, — поскольку в ее задачи входит подготовить человеко-субъекта [75] обрести свою человеческую подлинность в акте непременной утраты своей субъективности.

Итак, трещина не является средним между порядком (целостность) и хаосом (осколки), но нейтральной стороной по отношению как к их формальному противостоянию, так и диалектическому союзу — стало быть, стороной, именно в силу своих претензий на потусторонность обреченной на формальное поражение. «Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе — ведь трещина вне восприятия, — бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки — от одного к другому, — обладающей разным ритмом. Все происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путем, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего — пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Все это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула ее края» 19.

Таким образом, нет противоречия в том, что смысл мыслится как прямая, но воспринимается — как трещина. Дело в том, что поле возможных восприятий уже оккупировано Сущностью (Идеей), осуждающей всякого, кто якшается с изгоями, т.е. относится серьезно к россказням о существовании симулякров, придает значение пустой видимости и т.п. Смысл, чтобы оставаться собой, вынужден быть двусмысленным: он — всегда диверсант на территории, контролируемой Идеей. Можно привести наглядный пример. Безусловно, когда под ногами раскалывается лед, то это событие, имеющее жизненно важный смысл (всяк, переживший подобное, поручится за это). Однако, хотя событие это явно принимает вид трещины, смысл его далек от такой по(ту)сторонней интерпретации. Скорее, этот смысл может быть описан следующим образом: каждая белая точка находящейся под ногами поверхности вдруг по кратчайшей устремилась к тому, чтобы стать черной. Кто понимает это иначе, про того можно сказать, что он либо уже мертв, либо его жизнь оказалась совершенно не затронута данным [76] событием. Аналогично обстоит с молнией, которая имеет вид огненного зигзага (т.е. опять-таки, трещины, «разряда»), но смысл которой заключается в молниеносном выхватывании из темноты всего-всего, даже самых мельчайших подробностей, каждой былинки 20.

4. Обретение смысла

Вот почему стерильность смысла выражает лишь одну из сторон его парадоксальной организации, в то время как другой стороной является его генетическая способность. Первое: смысл всегда задан как дефицит на стороне означаемого (в каждой вещи есть некая невысказываемая глубь) и как избыток на стороне означающего (каждым предложением сказано больше того, что «имелось в виду»). Однако, есть и второе: всегда конкретно данные, дефицит и избыток должны быть сопряжены с неким сингулярным событием, в свете которого возможно обретение смысла. Таким образом, главная проблема «Логики смысла» заключается в том, чтобы «отыскать нечто безусловное, которое осуществляло бы неоднородный синтез условия в автономной фигуре, совмещающей в себе нейтральность и генетическую силу. …Как совместить и утвердить два одновременных обстоятельства: и то, что смысл производит те самые [77] положения вещей, в которых он воплощается, и то, что он сам производится этими положениями вещей, действиями и страданиями тел (непорочное зачатие)?» 21. Стерильность смысла не только дана, но и задана; отсюда вопрос: как достичь в нашем мире этой стоической отрешенности, если все, что у нас есть под руками — это нормы здравомыслия и «аномалии» безрассудства (исключения, лишь подтверждающие правило)? В мире, где нечто уникально лишь «в своем роде»? Иными словами, как превратить навязчивую трансцендентность смысла в начало развертывания своего собственного плана имманенции?

Идея Делеза состоит в том, что «сам» смысл (дабы не превратиться во всегда очередные вещь и предложение) не дан как нечто идентифицируемое, самотождественное, целокупное и т.п 22.. Понятый так, смысл отвечает двум условиям: а) высказываться о нем можно только косвенно и б) владение им всегда составляет проблему. Кроме того, можно приписать ему два квази-атрибута — растянутость и хрупкость: согласно первому, обретать смысл можно только стремясь максимально сообразовать порядки слов и вещей; согласно второму, претендовать на смысл значит рисковать утратить его то ли в (всегда излишне) «корректном» проговаривании, то ли в (всегда хоть сколько-нибудь приоткрывшейся) «недифференцированной бездне» вещного мира — [78] иначе говоря, либо помешательство («говорить значит есть»), либо здравомыслие («есть значит говорить»).

Отсюда, пребывание в «сингулярной точке» одаривающего смыслом события, или «умение быть на поверхности», может означать только одно: так задействовать слова и так использовать вещи, чтобы по обе стороны разделяющей их линии складывалось впечатление (ибо слова и вещи суть воплощение «человеческого, слишком человеческого»: подозрительности, трусости, зависти и проч. «точек зрения»), что ты где-то не здесь — не тут и не там, а в некоем «третьем» (не-)месте.

5. Делез как критик современного образования

Как известно, Делез вводит два возможных способа понимания сущности времени — как Хроноса и как Эона. Принцип Хроноса: «Всегда есть более обширное настоящее, вбирающее в себя прошлое и будущее» 23; принцип Эона: «Вместо настоящего, вбирающего в себя прошлое и будущее, здесь прошлое и будущее делят между собой каждый момент настоящего, дробя его до бесконечности на прошлое и будущее — в обоих смыслах-направлениях сразу» 24. Соответственно, сущность современности может быть проинтерпретирована двояким образом.

С точки зрения Хроноса основная проблема состоит в том, чтобы суметь адекватным образом воспринять некую качественную специфику настоящего, каковая превращает определенный отрезок времени в современность постольку, поскольку способна наполнить его. Отсюда, подход к образованию современного субъекта должен вырабатываться исходя из точной идентификации сущности того, что именно теперь имеет место быть. Сразу отметим реактивизм, присущий подобной установке.

Характеризуя современные тенденции в образовательной политике, обычно выделяют функционализм и прагматизм в качестве содержательной подосновы критериев результативности процесса передачи знания 25. Такая «неклассическая» установка, очевидно, [79] ничуть не менее предполагает возможность усмотрения некоего эйдоса современности, чем «классическая»: в самом деле, подготовка профессионала ничуть не менее, нежели воспитание гражданина, требует постижения «духа времени». Далее, активно пропагандируемая сегодня конкуренция двух образовательных моделей — традиционной, руководствующейся идеологией узкого профессионализма и, соответственно, глубокой компетенции, и либеральной, исповедующей ценности междисциплинарности и диалогизма (эти ценности можно назвать «постнеклассическими» 26), благодаря чему предполагается достичь умения гибко реагировать на изменения [80] конъюнктуры рынка занятости 27, — разыгрывается все в том же загодя сформированном поле.

Но, по всей видимости, возможно предположить и существование радикально иной установки в отношении образования, свободной от всякой спущенной сверху резолюции относительно духа времени. Речь не идет о некоем абстрактном предположении насчет какой-то потусторонней духовности, напротив: лишь исчерпывающая рефлексия вполне «имманентистских» толкований современности (как то постиндустриализм, посткапитализм, постмодернизм и т.п.) дает основание противопоставить сколь угодно обширному отрезку все равно проходящего (т.е. разрушающегося под напором «трансцендентной вечности») времени всегда присутствующее (и оттого в определенном смысле вневременное) «теперь», т.е. форму «имманентной вечности» (поскольку любое прошлое и будущее мыслимы лишь как эффекты вечно ускользающего, «пробегающего по ним» настоящего). Это и означает: Эон вместо Хроноса («соотнести минимум времени, разыгрываемого в мгновении, с максимумом времени, мыслимом в Эоне» 28); чем же окажется подобное образование?

Формула, предлагаемая Делезом, проста: необходимо волить только то, что имеет форму события, или: лишь событие, ставшее предметом воления, предполагает выражаемый смысл. Событие есть то, что существует благодаря вещам и положениям вещей, но никогда не совпадает с таковыми — так сказать, «бестелесный эффект»; смысл есть то, что выражается в предложениях, но не исчерпывается ни денотацией, ни манифестацией, ни сигнификацией — логический атрибут, выражающий нечто безличное, до-индивидуальное, без-основное («четвертое лицо единственного числа»). А значит, субъект современности должен стать мудрецом-стоиком (не обязательно путем «вживания» в конкретный историко-философский персонаж — ибо есть еще Эпикур, Дзен, Алиса и др., каждый из которых лишь указывает со своей стороны на возможность собственного самоосуществления, добавляя тот или иной [81] своеобразный оттенок) — с тем, чтобы не заключать себя в скобки «своей» (т.е. вмененной ему) современности, но совладать с современностью всякой (т.е. выйти на некую неидентифицируемую «извне» линию зрения, пронизывающую насквозь любой пред(по)лагаемый сценарий). Стоический мудрец «понимает чистое событие в его вечной истине — независимой от его пространственно-временного осуществления — как то, что всегда вот-вот произойдет или уже произошло на линии Эона» 29.

Такая стратегия предполагает два важнейших «правила метода». Во-первых, необходим переход от порядка причин к порядку квази-причин. «Квази-причина ничего не создает вновь, она «делает» и хочет только того, что само происходит» 30. Во-вторых, слияние с квази-причинностью происходящего 31 предполагает отказ от принципа осуществления (того или иного «проекта») в пользу принципа контр-осуществления (когда всегда уже произошедшее вовлечение в тот или иной проект рассматривается как событие случайное и внешнее, а значит, дистанцируемое и дистанцирующее). Конечной целью будет формирование в субъекте способности «грамматически» выразить себя посредством инфинитива, а «онтологически» — освоить событие как специфический способ бытия, т.е. научиться рассматривать себя как квази-причину всего происходящего в мире и желать контр-осуществления для всего, осуществленного собой 32. [82] «Бредущий, стреляющий, падающий, взлетающий или, может быть, скользящий, истощенный, умирающий — тот, кто движется, попадая в собственное движение как в мировую линию, “сам не свой”» 33, — вот идеал.

6. Время киберпанков, или Любовники старого моста

Одним из возможных способов предотвратить опасность, что все вышеизложенное оставит впечатление какой-то новой схоластики, может послужить попытка проиллюстрировать концептуальное содержание доктрины на примере какого-нибудь показательного художественного произведения. Подходящий случай представляет только что переведенный на русский язык роман Уильяма Гибсона «Виртуальный свет» 34.
[83]

С формальной точки зрения, лежащая в основе повествования интрига является вполне типовой — жизненные пути главных героев, Райделла и Шеветты, совершенно независимо от их собственных устремлений, словно в силу какой-то роковой предопределенности неожиданно пересекаются; результат — классическое соединение «родственных душ», вследствие чего обоим удается избежать смертельной угрозы, нависшей над их жизнью. Подобная «классичность» навряд ли кого может сбить с толку, ибо лишь подчеркивает, что вся «соль» заключена в деталях и фоне происходящего.

Важно, что не только с нашей, читательской точки зрения отдельные фрагменты виртуозно выписанного футуристического «пейзажа» едва ли могут быть связаны в единую картину, но и в головы персонажей, похоже, не вложено ничего, что могло бы претендовать на точку, из которой становится обозрим «горизонт» (их) современности. Похоже, их мир состоит из сплошных обломков — не только прошлого, но и настоящего (так, Райделл равно удивлен и вывеской «GAP» на допотопном молле, и новомодным домом-сиськой, где ему удалось немного пожить благодаря короткому роману с адвокатессой из «Влипших копов»). Символом этой шизоидной современности выступает знаменитый мост в Сан-Франциско, утративший вследствие землетрясения свое функциональное назначение и превратившийся в своего рода альтернативный квартал, населенный теми, кого сегодня еще можно было бы по старой памяти назвать анархистами 35. (Кстати, заезжий японский студент, [84] уцелевший после нашествия Годзиллы, счел этот мост лучшим томассоном в мире 36). Здесь-то и происходит встреча.

Что же нам изначально известно о Шеветте и Райделле? Во-первых, каждый из них имел какую-то идиосинкразическую привязанность (для Шеветты это ее велосипед, внешним придатком которого [85] является курьерская служба, да и все прочее в ее жизни, включая любовника и приютившего ее мостового старожила Скиннера; для рентакопа же Райделла — видение обнаженной японки с восклицательным знаком на интимном месте, которое он разделил со своим напарником во время патрулирования окрестностей). Во-вторых, оба они совершили по странному, ими самими едва ли объяснимому поступку, повлекшему за собой роковые последствия (Шеветта совершила бессмысленную кражу, в результате чего стала предметом охоты спецслужб; Райделл по ходу работы неожиданно для себя решил сымпровизировать, за что был временно отстранен от службы и в конце концов оказался в числе преследователей Шеветты). В-третьих, подобная перемена участи привела к тому, что оба лишились своих «талисманов»: выслеживающий Шеветту Райделл встречает в «Когнитивных диссидентах» (название бара на мосту) толстуху Джози, забавляющуюся проецированием танцующей японки, которая оказывается простой голограммой; арестованная Шеветта навсегда расстается со своим двухколесным другом.

Как и положено классике жанра, события романа сплетаются вокруг вещицы, исключительная значимость которой состоит в том, что она чисто механически (без проникновения «вглубь») может свести воедино некие несовозможные миры. Таковы очки, украденные Шеветтой: записанный в них план выращивания новых домов, принадлежащий могущественной Санфлауэр Корпорейшн, может стать причиной катастрофы, если о нем сообщить не менее могущественным хакерам Державы Желаний, сентиментально настроенным в отношении доброго старого Фриско. Что и делает Райделл.

Но что понимается здесь под катастрофой? В данном контексте катастрофической является ситуация, где вовлеченная в него Система сталкивается с возможностью незапрограммированного исхода (такова постмодернистская «нередуцируемость различий» или классическая «утечка информации»). Тогда приключение жизни (оказывающейся в неминуемой оппозиции Системе) состоит в том, чтобы переключить работу последней на такой канал, где соотношение ее внутреннего и внешнего пространств станет неравновесным, т.е. недостаточным в одной серии и избыточным в другой.

Подобно всякому роману, роман Гибсона повествует о жизни. Но, заметим, не о жизни, являющейся чем-то и принадлежащей кому-то, а о жизни как событии, т.е. о том, что имеет в основе [86] нечто абсолютно неосновательное — «простую сингулярную точку». Это может быть чудесное видение, которое оказывается опошлено прямо у тебя на глазах; это может быть прекрасный велосипед — обученный двум-трем трогательным фразам, с рамой, готовой размокнуть от дождя или слез; нога, жмущая на газ когда ни попадя — и рука, берущая то, о чем ее не просили; очки и мост, пародирующие избитую оппозицию реального и виртуального. Но и нечто еще, позволяющее понять следующее: жизненные миры, сгруппированные вокруг каких-то содержательно наполненных точек (так сказать, идеальных центров — таких как работа, интересы, власть, прибыль и т.п.), оказываются необычайно непрочны, сразу же покрываются трещинами, как только оказываются на линии жизни; напротив, удивительная несокрушимость жизненной энергии (не путать с хрупкостью ее репрезентаций!) обретается тогда, когда она управляется принципом номадизма, а не подчиняется идеалу оседлости — производя короткое замыкание, сталкивая две разнородные серии в равно чуждом каждой из них пространстве, жизнь в последний момент выносит на поверхность того, кто умеет сделать ее предметом воления.

Двадцать третья глава, в которой Райделл безо всякого сговора удирает с Шеветтой, носит характерное название: «Была не была»; не менее показательны ее последние строки:

 — Господи…  — Шеветта говорила медленно, недоуменно, словно только что проснулась и не совсем еще воспринимает окружающее. — Что это ты делаешь?
Райделл не знал, что он делает, он просто делал 37.

Что же касается ее начала, то оно, похоже, помогает прояснить роль т.н. эзотерических слов, которым посвящена седьмая серия «Логики смысла». Эзотерические слова осуществляют в поле речи разноплановое взаимодействие (а точнее: коннекцию, конъюнкцию и дизъюнкцию) разнородных серий, посредством чего и происходит выражение смысла, который предстает как некий эффект «сверх-бытия». Во время ареста Шеветты в сознании Райделла всплывает слово «Миранда», означающее знаменитую формулу: «Вы имеете право молчать. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в качестве доказательства. Вы имеете право на совет адвоката», — причем [87] всплывает совершенно к месту, ибо арестованной действительно не зачитали ее прав. Становится понятным, что эзотерическое слово — это не обязательно некий «бармаглот», им может быть и вполне приличествующее факту имя 38. Однако в сознании Райделла это слово как бы срывается со своего места. В точке «факта» на деле сходятся именно две разнородные серии: в первой из них Райделл окунается в далекое прошлое (похоже, его жизнь такова, что самыми «розовыми» оказались воспоминания о годах учебы в провинциальной полицейской академии) и одновременно представляет себе некое недостижимое будущее (символически представленное страстным желанием принять душ); во второй на его глазах происходит едва ли законное задержание едва ли виновной девушки (ее досье как совершенно невменяемое прошлое?), в которой он через мгновенье распознает «родственную душу», производимое ненавистными русскими громилами (ее судьба как ужасающее в своей очевидности будущее?). В результате, «миранда» начинает означать не просто хронически невыносимое настоящее, но еще и выражать его несовозможность только что родившемуся миру — миру их встречи с Шеветтой, произошедшей здесь и сейчас, но менее всего в эти здесь и сейчас укладывающейся (один из русских специально снабжен «говорящей» фамилией Шитов, возможно, не только подчеркивающей настоятельную потребность в душе, но и анаграмматически оттеняющей благозвучное «Шеветта»). Таким образом, формула «была не была» обозначает отключение от Хроноса и подключение к Эону.
[88]

Вот и оказывается, что помимо двух «легальных» фигур — профессионала, имеющего за плечами «большой» университет и с серьезной миной осваивающего вдоль и поперек некую привилегированную зону, и новомодного культурала, выпускника «малого» колледжа, с иронической усмешкой предлагающего свои услуги как по слиянию, так и по разукрупнению имеющихся в наличии зон, — в «досье современности» имеется третья, «иллегальная»; здесь, с учетом приведенного примера, ее можно окрестить киберпанком (от таковых все равно не убудет) 39 — у него нет собственного диплома, отсутствует и своя визитная карточка, ведь выступает он, как правило, под маской (часто — первых двух). И существует (как давно? — вопрос для «историков современности», буде такие всегда найдутся), наверное, немало «заведений», волей-неволей осуществляющих подготовку «специалистов» подобного профиля; не будем приводить примеры того, с чем (по крайней мере, извне) знаком каждый из нас. Цель? — Сделать возможным абсолютную имманентность в мире, где всякая мелочь — вещь ли, симулякр ли, — трансцендентна в силу своей принадлежности той или иной «сети» 40. Современная [89] политика в области образования, не учитывающая это, едва ли будет реалистичной.

7. Титаник снова идет ко дну

Антиплатонизм Делеза в результате предстает как платонизм, проводимый в жизнь наиболее радикальными средствами. Трансцендентность Единого здесь («пустые небеса, Эон») не только упражнение для ума, но и задание для воли: не делать предметом воления ничего, что не имеет форму чистого события. «Единое», таким образом, — это единственно существенное с онтологической точки зрения требование создать концепт и пережить его в плане абсолютной имманенции — т.е. поместить всего себя в такую ситуацию, где все фактически осуществляемое (аналог существующего Единого) является одновременно залогом своего же контр-осуществления (аналог Иного).

Только не надо воспринимать императив контр-осуществления на манер вульгарной антитетики. Если корабль оказался Титаником, не следует любой ценой убеждать себя, что это Ноев Ковчег — это как раз таки и будет одним из сценариев вполне здавомысленного осуществления. Скорее, целью здесь должна быть попытка становления тонущим кораблем. Мы ведь не говорим о наиболее эффективном пути к абстрактному выживанию, но о стратегии придания смысла конкретно происходящему (смысла, которого легко можно лишиться в случае чисто физического спасения). Уцелеют обломки, целое погибнет — как в случае судна, так и в случае пассажира. Поэтому необходимо различать становление обломками и становление «становлением-обломками» (в первом случае [90] происходит абстрактное, фатальное разрушение заданного целого, во втором — это разрушение становится «продуктивной» моделью «радостного» различения 41). Два смысла «вечного возвращения»: можно вечно отбрасываться к одному и тому же пути, ведущему к шлюпке, переживая его как некую несводимую целостность (каждый шаг ничем не отличается от предыдущего, ибо путь проходится только для того, чтобы начать его сначала — как в кошмарном сне); и можно вечно отбрасывать этот путь как уже пройденный, как бы стараясь свернуть с него (в том смысле, что каждый следующий шаг по-своему спасает и отказывает в спасении, когда спасение всякий раз выступает как новый ракурс бесконечно длящейся катастрофы, — так бывает, когда усилие вспомнить приснившееся выводит на свет без того едва ли появившиеся фантазии). Вспомним известный рассказ Э.По, повествующий о том, как путь к спасению жизни оказался эффектом события становления-Мальстремом, на линии которого удалось удержаться главному герою. Гигантский водоворот описывается не как природное явление, но, скорее, как некое существо-событие — будучи увлекаемый вглубь себя тайной собственной бездонности, он в то же время постоянно отбрасывается ею назад, к поверхности (где существо этой тайны «записывается» в виде закономерного распределения судеб различных объектов, основанием чему служит игра их внешних, геометрических форм).

Трактат Делеза заканчивается замечательной своим назидательным пафосом фразой, адресованной всем тем, кто ощутил себя, наконец-то, в эпицентре события понимания (ведь смысл — это то, что надо понять): «Конечно, такое событие быстро обрастает повседневной банальностью или, наоборот, страданиями безумия» 42. Напоминает библейское «Ибо время близко» — или слова известного персонажа Вирджинии Вульф: «Стоит зазеваться, и человеческая природа одолеет тебя». Собственно, по логике Герцогини из всего сказанного должна быть извлечена своя мораль, вот она: «Это — уже осуществлено. Контр-осуществляйте, если сумеете».