Агрессия: так называемое добро

[53]

Порой поражает сугубо отвлеченный, лишенный практической значимости характер нашего образования. Это в полной мере касается и преподавания философских дисциплин как концентрирующих свое внимание на субстанциях и их атрибутах без акцента экзистенциальной значимости философских парадигм. У нас принято твердить, что армия является школой жизни. Но не будем забывать, что подготовить человека к жизни должны, прежде всего, институты системы образования. Так, чтобы их выпускник, столкнувшись с реальностью, не поражался бы тому, что в жизни все совсем не так, как его учили в средней и высшей школе. Считается очевидным, что философия учит «духовности», добру, логике, а самыми жизненно практическими ее разделами являются этика, философия культуры, социальная философия. Однако многие острые и парадоксальные аспекты практической философии связаны с дискурсом философии жизни, недостаточно задействованными в учебных дисциплинах и курсах. Мы живем в жестоком и агрессивном мире, поэтому наша адекватность жизни требует серьезной тематизации этих феноменов в образовательном процессе.

Термин агрессия ассоциируется с насилием, причинением ущерба, безжалостностью, одним словом, с рядом признаков, очень далеких от качеств моральных. Однако однозначно негативная оценка агрессии неадекватна. Полемизируя с Конрадом Лоренцем в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», Э. Фромм не отождествляет агрессию с разрушительностью человеческого поведения. [54] Он разделяет агрессию на два аксиологически противоположных типа — доброкачественную и злокачественную, т. е. оборонительную (включающую в себя и импульс к атаке, и импульс к бегству) и деструктивную или жестокость как таковую. Поскольку оборонительная агрессия имеет и наступательный характер, ее название не совсем точно. Принципиальное различие между доброкачественностью и злокачественностью агрессии у Фромма двояко. Во-первых, оборонительная агрессия служит задачам выживания индивида и рода, а злокачественная не имеет никакой биологически адаптивной цели. Во-вторых, программа агрессивной самозащиты — это филогенетический продукт дочеловеческой истории, в то время как жестокая деструктивность свойственна только человеку, отсутствует у всех других млекопитающих и обусловлена социально-исторически.

Ницшеанский дискурс агрессивности тематизирует добрый и злой характер агрессии, прежде всего, как оптическое различие позиций, критериев оценки, а не как дифференциацию двух видов поведения. В этом смысле оправдать агрессию (дать ей положительную оценку) можно только с точки зрения жизненных, но не традиционно моральных ценностей. Речь идет в ницшеанстве не о полезных функциях агрессии, а о смене ценностных координат, об адекватном выборе божества: «Некогда божество представляло собой народ, мощь народа, все агрессивное и жаждущее власти в душе народа — теперь оно только лишь благое божество» 1. Либо сакральна жизнь, либо священно моральное добро как нечто противоположное жестокости и агрессивности жизни. В такой позиции есть дихотомическая жестокость, которой хочет избежать последующая философская мысль.

Так Фромм подчеркивает полисемантизм понятия «агрессия», которое обозначает «действия, направленные на разрушение, действия, предназначенные для защиты, и действия, осуществляемые с конструктивной целью» 2. Агрессия амбивалентна: она конструктивна и деструктивна, танатична и эротична, активна и реактивна по своей сути. Позитивность оценки агрессивного строится чаще всего на идее ее биологической функциональности, целесообразности. Полезности. Агрессивное оценивается как созидательное, а не разрушительное, когда оно отождествляется с самосохранением, с самозащитой, с выживаемостью и приспособляемостью.

Жизнь агрессивна и поэтому агрессия жизненна, есть проявление жизнеспособности. Это является уже бесспорным. Однако понимание агрессивности производно от философского взгляда [55] на сущность жизни. Поскольку жизнь синонимична опасности, риску, жизненные стратегии (или Habitus’ы, говоря языком современной социальной мысли) конституируются либо как бегство от опасности, направленное на спасение, либо как устремленность навстречу ей, как сознательный риск, ставящий жизнь на кон, как интенсификация возможности гибели. В двойственности этих стратегий представлены два разных лика жизни. Жизнь как мужество перед лицом неизбежной гибели и жизнь как страх перед смертью и реализация бегства от нее. Жизнь как сила и жизнь как слабость, неспособность к проявлению сущности жизни, а не продлению ее времени.

Сущность жизни — это ее фатальная обреченность на гибель. Она также есть шанс проявить силу, волю, энергию, мужество, т. е. агрессивность. Агрессивность не оборонительную, самозащищающуюся, а ту, что синонимична самой жизни как воле к власти. Жизнь трансгрессивна — она себя ярко растрачивает, а не упорно сохраняет. Агрессивный человек не борется за жизнь. Он ее осуществляет, а не сохраняет, продлевает. Он постоянно вступает в соперничество и противоборство. Он всегда стоит на краю гибели. Очень наивно думать, что слабые гибнут первыми, а сильные выживают. Воплощением агрессивности являются мужественность, наступательность, воинственность, инициативность, сознательное столкновение с трудностями и опасностями, а отнюдь не страх, бегство и практицизм самосохранения. Условно можно было бы персонифицировать рыцарский воинский дух и буржуазное стремление к безопасности, к тотальной застрахованности существования фигурами Дон Кихота и Санчо Панса. Конечно, Дон Кихота трудно назвать агрессором в привычном смысле слова. Для персонификации идеи ницшеанской жизненности он слишком идеалистичен, романтичен, недостаточно витален. И, тем не менее, он все время рвется в бой. Его рыцарское воинское поведение противоположно плебейской осторожности и миролюбию Санчо Панса. Ответ на вопрос — кто из них рвется навстречу собственной гибели? — очевиден.

Жизнь, конечно же, есть борьба, но не за существование. Борьба как столкновение силы с силой, как поединок, как состязание. А всякое состязание агонально, содержит в себе соревновательный и игровой характер. Примечательно такое определение жизни: «Жизнь — игра азартная, с ничтожными шансами. Будь она пари, никто б не принял» 3. А это значит, что есть только одно, что невозможно в жизни сделать — это выжить. Поэтому всякая жизнь, поставленная на выживание и самосохранение, есть заранее проигранная партия. И понимать агрессию только в духе функции самосохранения жизни недостаточно.
[56]

Как живут не для того, чтобы выжить, так и играют не для того, чтобы выиграть. Первое невозможно, второе легковесно. «Я люблю того, — говорил Заратустра, — кто стыдится, когда счастье сопутствует ему в игре, и вопрошает себя: «неужели я нечестный игрок?»». Недоброкачественность именно удачи, а не невезения, есть нежелание иметь противника слабого и недостойного, есть боязнь неправомерной легкости существования. «Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не желают иметь даром, всего менее жизнь» 4. Жизнь, следовательно, есть не дар судьбы, а индивидуальное завоевание, постоянное усилие. И в ней победа как проявление предельного напряжения силы существенно отличается от выигрыша, приза, награды. Жизнь в принципе ничем не вознаграждается. Именно в этом смысле позднее Жан Бодрийяр и скажет, что шулер не умеет играть, не знает, что такое настоящий игрок и страсть к игре.

Агрессивное поведение всегда характеризуется применением силы. Агрессивность противоположна кротости, милосердию, поэтому ее важным компонентом является жестокость. Именно жестокость создает негативную коннотацию термина агрессия. Совместимы ли сила и жестокость с теми ценностями, которые, как правило, им противопоставляются — с ценностями добра и любви? Социально-психологическая литература дефинирует агрессивное поведение как применение силы, имеющее целью причинение вреда другому лицу. Любовь, напротив, понимается как желание и причинение добра объекту любви. В чем заключается сила и слабость любви? Ницшеанский ответ на этот вопрос гласит: «всякая великая любовь выше всего своего сострадания» 5. Сила и слабость любви заключаются соответственно в способности и неспособности к жестокости или к безжалостности.

Персонификациями по-мужски сильной, безжалостной и по-женски слабой, мягкой и сострадательной любви служат у Ницше врач хирург и сестра милосердия. Задача первого спасение жизни и здоровья пациента через причинение ему боли. Стратегия второй противоположна — это жалостливое милосердие как уменьшение и снятие всяческого страдания. Причем, неспособность вынести чужое страдание, проявленная доброта могут оказаться в отношении противоречия с добром. Скажем, большая потеря крови иной раз сопровождается мучительной жаждой, но тот, кто проявив доброту, даст утолить эту жажду, создаст угрозу чужой жизни. В таком философском дискурсе жестокости доброта предстает как неспособность спасти, а добро как любовь, способная к безжалостности. Счастье всего человечества может быть и не стоит [57] слезинки ребенка, но вот его собственное благополучие вполне этого стоит. И любая родительская любовь включает в себя трансгрессию жалости, способность подвергнуть любимое существо неприятному лечению или справедливому наказанию, без чего не может быть достигнуто ни его физическое, ни его нравственное здоровье. Истинный гуманизм и человеколюбие не сводятся к жалости в чистом виде.

Агрессия и жестокость могут существовать как абсолютно деструктивные, лишенные всяческого жизненного смысла, любви, добра и справедливости. Но вот могут ли, наоборот, справедливость, добро и любовь построить себя без участия определенной меры жестокости, некоторой меры безжалостности? Очевидной проблемой мира, в котором мы живем, является избыточность жестокости и агрессивности. Однако другая парадоксальная часть истины заключается в том, что в критических ситуациях жестокости может и недостать для осуществления мужественного и сильного варианта любви и спасения.