Своеобразной аксиомой современных психологических теорий стало признание того, что физическая изолированность человека не всегда соседствует с одиночеством. Изоляция есть поддающееся наблюдению состояние, регулируемое, и, в какой-то степени, контролируемое.
Многие люди испытывали мучительное одиночество не в изоляции, а находясь в каком-то сообществе — в кругу семьи или друзей в силу того, что конвейерное производство социально-психологических стереотипов, вкусов, оценок, форм поведения и восприятия уничтожает черты индивидуальных различий, фактически приводит личность к расколу.
Теоретическое и художественное осмысление одиночества имеет древние традиции, и было бы неверным связывать его лишь с издержками общественного строя или современностью. Еще в ветхозаветной книге пророка Екклесиаста даны свидетельства тому, как остро воспринималось людьми того времени это состояние: «Человек одинок, и другого нет; ни сына, ни брата нет у него; и всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством» (Ек. 4:8)
Эта проблема, поднятая в библейском тексте, хотя не всегда получала наименование «одиночества» и не всегда представала во всей глубине своего смысла, неизменно вплеталась в духовное развитие человека.
Экзистенциалисты пытались понять, как влияют на человеческое существование такие состояния как страх (в том числе страх смерти), депрессия, раздражение, отчуждение, комплекс вины. Путаницу, связанную с многочисленными эмоциональными переживаниями пытался упорядочить З. Фрейд, сведя к плоти все возвышенные и низменные манифестации человеческого духа. Но, несмотря на свою популярность для двух поколений, живущих в поствикторианскую эпоху, осознание того, что сексуальное вожделение вытесняется, доставляет гораздо меньше беспокойства, чем такие переживания, как отчужденность, безнадежность, алчность. Дело заключается, видимо, в том, что людей, осознанно уверенных в своем благополучии, но бессознательно лишенных надежды, намного больше, чем таких, для кого все наоборот.
Одна из самых ярких черт одиночества — чувство полной погруженности в самого себя. Оно ощущается не локально, а захватывает целостно. И в этом чувстве есть один познавательный момент — одиночество представляет собой знак собственной «самости», сообщающей свое место в контексте обширной, но нарушенной сети отношений и связей внутреннего мира личности.
Говоря о многоплановости природы переживаний, можно выработать более специальное определение одиночества и рассматривать его как переживание в различных измерениях, т.е. особых ориентаций на динамически развертываемые возможности структуры личностного мира. Но прежде, чем объяснить, каким образом одиночество, испытываемое в одном измерении, отличается от одиночества, испытываемого в других измерениях, следует отметить, что все типы одиночества имеют общее чувство, выражающее идею о самом себе. Каждый тип одиночества — это форма самосознания, свидетельствующая о разрыве основной сети отношений и связей, составляющих жизненный мир личности. И суждение об одном из этих звеньев в отрыве от остальных подобно примеру Ледбитера: если мы прикоснемся к поверхности стола кончиками пяти пальцев одной руки, то на ней будут только пять кружочков, и нельзя составить никакого представления о руке и о человеке, которому она принадлежала.
Космическое измерение одиночества, вероятно, наиболее сложно для объяснения, поскольку оно применимо, по крайней мере, к трем различным формам самовосприятия:
- постижению себя как цельной личности, благодаря чему человек сотносится с миром и природой;
- причастности к мистическим, таинственным аспектам жизни, предельно близким к Богу или к глубинам бытия;
- веры человека в уникальность своей судьбы.
Как правило, человека не пугает мысль, что его чувства, его сознание не будет существовать. А что именно и ужасает в смерти, так это возможность продолжения сознания, но в полном длительном одиночестве — не сократовской «ночи без сновидений», а осознание небытия, собственного индивидуального одиночества, изоляции, не отражающейся в другом сознательном существе. Стремление к общению с другим сознанием, наличие которого является взаимным подтверждением собственного существования, становится при этом оборотной стороной избавления от одиночества не только у отдельных индивидов, а у больших групп людей или даже отдельных эпох.
Философия все чаще сосредотачивает свое внимание на проблематике отношения между непосредственно воспринимающим, самосознающим «я» и его вероятностным знанием о внешнем мире и другом сознании. Так, Лейбниц устанавливал онтологическую и эпистемологическую монадологию, где единственная гарантия взаимодействия между множеством существенно различных центров сознания полностью зависима от предусмотренной гармонии, «где Бог — монада всех монад». Также и у Ницше в «Заратустре» мы находим утверждение, что со смертью Бога человек сразу же оказывается в положении окончательного одиночества.
Принцип изолированного существования свидетельствует также и о соответствующей модели индивидуальной свободы. Поскольку человек обладает единичным бытием, т.е. существует один, то его волеизъявления обособлены, он делает выбор в полном одиночестве.
Человек, таким образом, свободно творит Бога — существо, которое слышит его молитвы;; ад — не мучение, даже если это последний круг Дантова ада,, ибо тамм в конце концов все переносится вместе с другими людьми. Ад — это обреченность на полное одиночество. В этом и заключалась трагедия всех духовных исканий — мы не знаем, чего ищем. Это понимал Спиноза, когда говорил, что не может думать о боге, не зная его свойств…
Как следствие оторванности человека от многообразия окружающего мира выступает такой тип одиночества (описанный художественной литературой и гуманистической психологией), который заставляет человека сознавать, что один существенный аспект его личности упускается или развитие одной стороны «я» сводит на нет другие его формы.
Психология, как и любая другая наука, изучает универсальное в индивидуальном, т.е. общие закономерности. Это общее не лежит на поверхности, его нужно искать в глубинах. Под влиянием врожденных программ находятся не только элементарные поведенческие реакции, вроде безусловных рефлексов, но также восприятие, мышление, воображение. Нет ничего более удивительного в том, что с одной стороны, незнание специфики развертывания собственной программы, а с другой — пребывание в так называемом пассионарном поле (существование последнего следует принять за объективную реальность хотя бы на том основании, что она имеет огромное число аналогов в других интерпретациях как в западной, так и в восточной традициях) вызывает состояние потери ориентации. Как следствие этого — конфликт между основными, предписанными программой тенденциями, которые, как правило, не осознаются и остаются невостребованными, и спонтанно протекающим образом жизни, поддержание которого чередуется всплесками счастья и погружением в одиночество. Тем не менее, периодически посещающие человека интуитивные осознания стимулируют определенное развитие нужных аспектов его личности, но, поскольку эти проявления лишь фрагментарны, отсутствует систематичность этого движения, в результате чего происходит ощущение развития одной стороны за счет других, что также приводит к состоянию одиночества.
Одиночество в культурном измерении — частый гость мира ученых, пророков и реформаторов, особенно если они видят свои расхождения с основными культурными течениями, пытаясь прийти к ценностям, забытым или отвергнутым широкой публикой. Отсюда и развивается такой атрибут социальности, как возвеличивание человеческого эгоцентризма, на что указывал К.Г. Юнг: «Западный человек не нуждается в большем господстве над природой, внешней или внутренней, у него отсутствует ясное понимание неполноценности по отношению к собственной природе. Он должен научитьсся тому, что не может делать все, что ему заблагорассудится. Если он этому не научится, он будет сокрушен собственной природой. Он не ведает того, что против него восстает его собственная душа» 1.
Культурное одиночество проявляется также и в тех случаях, когда люди ощущают, что их связь с собственным культурным наследием порвана, или что общепринятая культура неприемлема для их внутреннего мира. Именно в этом контексте проявляют себя выводы, сделанные Юнгом в отношении позиции западного человека, не обремененного вынужденной культурной ассимиляцией из-за переезда в другую страну. Но раз проблема одиночества в такой же степени распространяется и на социум местного обитателя, то причины следует искать в подаче самих культурных ценностей и их качестве.
Априорное отрицание безграничного духовного мира приводит к тому, что красота уходит из жизни, заменяясь утилитарностью. Из рассмотрения выпала категория формы, призванная эстетизировать пространство, а в качестве символа утвердился прямой угол, олицетворяющий логическое дискурсивное мышление в любых своих проявлениях. И может быть, поэтому еще острее в европейской культуре стоит вопрос об экзистенции, поскольку, стремясь осмыслить проблему своего существования в трансфинитной шкале времени, европеец имеет дело с ценностями, говоря словами Н. Бердяева, «христиански недостроенными», которые, следуя эллинскому атомизму, распространяют дискретно-атомарное существование на трансфинитную шкалу времени. Но еще более печальным оказались последствия: от духовного голода люди часто обращаются к настоящим духовным помойкам в виде многочисленных секций и сект, рекламе, сенсациям, ажиотажу.
Но с тех пор, как человек оказался одинок, он не перестает искать выход из этого состояния, независимо от того, какие формы приобретает поиск. И в этом во всей глубине раскрывается вопрос о существе человека — ведь именно человек, который преодолевает свое одиночество и при этом не теряет к нему интереса, указывает путь к ответу на поставленный вопрос. Тем самым делается вывод, что перед человеческим мышлением поставлена задача, условие которой состоит в том, что человек, желающий постичь самого себя в изменившейся жизни, мыслит исходя из уже данной ситуации.
По мнению М. Бубера, результатами одиночества становятся два типа жизнепонимания: современный индивидуализм и современный коллективизм, несмотря на их кажущееся различие. Это состояние характеризуется слиянием космической и социальной бездомности, мировым и жизненным страхом. Если мироощущение «домашних эпох», по Буберу, характеризуется чувством защищенности и безопасности и связано с античностью и христианством Средних веков, в частности, с космологией Аристотеля и теологией Ф. Аквинского, то наступление «эпох бездомности» Бубер видит уже в открытиях эпохи Возрождения, хотя непосредственно под космической и социальной бездомностью имеется в виду конец XIX в., начиная с которого происходит распад «старых органических форм» и возникает угроза со стороны техники.
Но ни одиночество, ни общность сами по себе не являются основополагающими фактами человеческой экзистенции. И то, и другое, рассматриваемое само по себе, всего лишь абстракция. Одинокий человек — это факт экзистенции, ибо он вступает в жизненное отношение с другим одиноким человеком. Коллектив также есть факт экзистенции, поскольку он строится на основе жизненных отношений между людьми. Однако, по Буберу, основополагающим фактом человеческой экзистенции является состояние «человека с человеком», характеризуемое тем, что между существами происходит что-то такое, аналога чему нельзя отыскать в природе. Эту сферу Бубер называет сферой «между», которая не будучи вспомогательной конструкцией, становится носителем межличностной событийности. Не обнаруживая в себе, в отличие от индивидуальной души и окружающего мира, простой континуальности, она не привлекает к себе особого внимания, но вместе с тем заново конституируется по мере человеческих встреч.
Сущность происходящего можно усмотреть и в мельчайших, мгновенных, едва проявляющихся в сознании процессах. Бывают случаи, когда между людьми устанавливается почти неуловимая в какой-то удивительной и беспричинной взаимности связь, которая не больше этого длившегося мгновения. Она аналогична тем случаям, когда мы опережаем высказанное желание другого, или когда оба спонтанно совершают одинаковые действия, произносят одну и ту же фразу, ощущают присутствие другого, даже если оно физически не обусловлено в данный момент.
Человек, соприкоснувшись с этими уровнями своей психики, естественным образом вырабатывает новое мировоззрение, в котором духовность становится необходимым элементом существования.
Отсюда следует, что механистический и материалистический подходы к миру и существованию отражают глубокое отчуждение от сердцевины бытия и от подлинного понимания себя. Усеченное же отношение к самому себе и к существованию идентифицируемое лишь с частным аспектом природы — телесным Эго, чревато, в конечном итоге, ощущением тщетности жизни, ненасытными потребностями, состязательностью, тщеславием, не имеющими предела.
Становится ясно, что, в конечном счете, для философской науки о человеке в этой реальности дан исходный пункт, отправляясь от которого, она должна продвинуться вперед: с одной стороны, к изменившемуся пониманию личности, с другой — к изменившемуся пониманию общества. Любая серьзная попытка разделить единство существования философски, идеологически, социально-политически и духовно на независимые отдельные единичности с противоположными интересами кажется поверхностной, близорукой и, в конечном счете, саморазрушительной. Новые же ценности естественным образом переключают стратегию потребления психологию расходования и накопления к «добровольной простоте», по выражению Д. Элджина 2.
Лучшим решением было бы признание общечеловеческого характера этой проблемы с последующим определением перспектив, которые были бы удовлетворительными для всех, кто в этом заинтересован. Глубокое осознание единства с остальным миром способно открыть путь к истинному пониманию разнообразия и терпимости к различиям. Культурные, расовые, сексуальные и другие предрассудки кажутся абсурдными и детскими в свете нового понимания реальности, куда включено и трансцендентальное изменение, а понятие человеческого существования как борьбы за выживание на грани смерти уступает место новому представлению о жизни — как о проявлении космического танца или божественной игры.
Добавить комментарий