Пророком можешь ты не быть (виражи постсоловьевской пушкинистики)

[339]

Столетие назад Владимиром Соловьёвым были заложены начала как педантично-научного, так и богословски-ориентированного пушкиноведения. Дальнейшее обсуждение таких пушкинских шедевров, как «Пророк», «Поэт» и близких к ним невозможно без оглядки на анализ, проведенный философом. Характерно однако, что, несмотря на пиетет перед маститым автором, его идеи не стали общепринятыми; во многих случаях они страстно оспаривались (правда, без упоминания имени их открывателя).

В принципиальной статье 1 Соловьёв концентрирует свое внимание на семи произведениях («Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Моцарт и Сальери», «Эхо «, «Памятник»), в которых Пушкин раскрывает свои представления о «характере и значении поэзии, художественного гения вообще и настоящего призвания поэта» 2. Говоря, что они «представляют в сущности лишь вариации одной главной темы» 3, философ мыслит как заправский структуралист (выискивающий инварианты и трансформации).

Современный исследователь исключает из этого списка «Моцарта и Сальери» 4, представляющего иную — музыкальную — сферу. Тем интереснее аргументы Соловьёва, включившего драматическую сцену в основной состав. Для него важно, что к прежним характеристикам творческого гения («пророк», «жрец», «царь») добавляется четвертый — «гуляка праздный» 5. Последний тип, противостоя трем возвышенным образам, приближается к «детям ничтожным мира».

Наоборот, максимально широкий охват темы осуществляет Б. Гаспаров, две из трех частей книги которого называются: РОМАНТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ: ПОЭТ КАК МЕССИЯ и ПОЭТ — ПРОРОК 6.

На наш взгляд нельзя жертвовать ни одним отрывком, хотя бы таким: «Он так привык теряться в этом, / Что чуть с ума не своротил, / Или не сделался поэтом» (Евгений Онегин. 8.XXXVIII). Другое дело, можно ли [340] сопрячь мотив поэтического безумия с пророческим вещанием? Впрочем, по мнению Гершензона, Пушкин обрисовывал поэтическое вдохновение как «гармонический бред» 7.

Принципиально, что не вошло в очерченный Соловьёвым круг стихотворений. Это, в частности, ХIII строфа «Езерского» и первая импровизация итальянца из «Египетских ночей». Образы, создаваемые этими текстами, весьма далеки от пророческих. Строки «Гордись: таков и ты поэт, / И для тебя условий нет» тонко комментирует Гершезон: «Этим «гордись» Пушкин подрывает все основы нравственности и общежития» 8.

Адекватность понимания Пушкина во многом упирается в проблему его автобиографичности. Ранним поэтическим опытам Пушкина Соловьёв отказывал в праве быть «документом поэтического опыта» 9. Как энергично подчеркивал философ, «все, что изображено во второй половине стихотворения «Пророк», — не имело и не могло иметь у Пушкина прямого автобиографического значения» 10. «Несомненно автобиографическое» указание философ усматривает в другом — в том, что за порогом храма поэзии поэт «становится простым смертным» 11.

Вслед за Мицкевичем воспринимал «Пророка» как «автобиографическое признание» Гершензон. Он считал «показание Пушкина совершенно личным» — описанием «чуда, которое он сам пережил». Основной довод эссеиста — «Пушкин никогда не обманывал». Аргументом поменьше (лишенном литературоведческой компетенции) является наблюдение: «В «Пророке» рассказ ведется от первого лица». Гершензон как будто забывает, что подобное — типичный способ повествования. Еще один риторический прием литератора — апелляция к иллюзорной очевидности: «Очевидно, в жизни Пушкина был такой опыт внезапного преображения; да иначе откуда он мог узнать последовательный ход и подробности события, столь редкого, столь необычайного?» 12. Гершензон попросту отказывает Пушкину в праве на творчество, художественный вымысел.

Точку зрения, предложенную Гершензоном, в гораздо более сильном варианте высказывал С. Булгаков. Последний заостряет альтернативу: «В зависимости от того, как мы уразумеваем Пророка, мы понимаем и всего Пушкина. Если это есть только эстетическая выдумка, одна из тем, которых ищут литераторы, тогда нет великого Пушкина <…>». Сам Булгаков хочет считать Пророка «не только вершиной пушкинской поэзии, но и всей его жизни, ее величайшим событием», вехой «сокровенного его пути к Богу». Желает вычитать в стихотворении описание «видения божественного мира». В качестве аргументации мы вновь встречаемся со ссылкой на «правдивость и подлинность» поэзии Пушкина. В целом же доказательства заменяются пафосом: «Таких строк нельзя сочинить или взять в качестве литературной темы, переложения, да это и не есть переложение» 13. И все же червячок сомнения гложет богослова: «Не преобладает ли здесь [341] мастерство над духовной напряженностью, искусство над пророчественностью?» 14. Новацией является уподобление шестикрылого серафима Музе 15, работающее на слияние образов Поэта и Пророка.

Концепцию автобиографичности не разделяет В. Ходасевич: «“Пророк” — отнюдь не автопортрет и не портрет вообще поэта. О поэте у Пушкина были иные, гораздо более скромные представления, соответствующие разнице между пророческим и поэтическим предстоянием Богу». Более того, «Пророк — лишь один из пушкинских героев, гениально постигнутый, но Пушкину не адекватный» 16.

Миф об автобиографичности Пушкина, казалось бы навсегда, рассеял В.В. Вересаев в статье, включенной в сборник «В двух планах» 17. Лучшим доказательством являются сопоставления описаний одних и тех же событий в стихах и непоэтических свидетельствах (письмах, воспоминаниях). «Если требовать от поэта биографической правды поэтических признаний, то нужно сказать, что Пушкин в данном случае <с госпожой Керн — В.К.> поступал весьма бессовестно и пытался надуть своих будущих биографов самым бесцеремонным образом» 18.

Однако соблазн автобиографизма Пушкина продолжал существовать. Ближе к концу ХХ века эстафету Гершензона и Булгакова подхватил В.С. Непомнящий, не помянувший (по соображениям цензуры?) добрым словом своих предшественников. Как бы предлагая дайджест работ своих великих предтеч, он пишет: «Невозможно избавиться от ощущения, что стихи эти родились не совсем так, как все другие, что с ними связано какое-то ослепительное озарение», <…>» 19, «целостное переживание откровения» 20.

Интереснейший пируэт делает идея автобиографичности в работе Л.М. Аринштейна. Он обращает внимание на поставленную под стихотворением «Пророк» дату 8 сентября 1826, «когда уставший, невыспавшийся, изнервничавшийся и уже готовый разделить участь декабристов опальный поэт неожиданно оказался воскрешен к полнокровной жизни и был щедро осыпан милостями нового государя. Это был поистине перелом судьбы, перепутье, эмоциональный шок, внутренняя потребность переосмыслить и нравственно переоценить многое <…>» 21. Оригинальная гипотеза раскрывает парадоксальное соединение жизненного материала и художественного метода его обработки.

Проблема автобиографизма Пушкина заостряется в связи с трактовкой «Пророка». Соловьёв разворачивает обстоятельную аргументацию отличия пушкинского пророка от библейского и коранического. Речь идет о несоответствии «исторического характера пророческого откровения» приобретенному пушкинским героем «знанию о морских гадах и прочем» и «судьбы избранного народа Божия», «отвлеченному универсализму» поэтического образа 22.

Итоговая мысль Соловьёва состоит в том, что пушкинский «Пророк» «есть чистый носитель того безусловного идеального существа поэзии, [342] которое было присуще всякому истинному поэту, и прежде всего самому Пушкину в зрелую эпоху его творчества и в лучшие минуты его вдохновения» 23. Для этого совершенного образа Соловьёв находит емкую формулу «поэт-пророк» 24.

Оправдывая прерогативу Пушкина «нарядить поэта в неподобающий ему библейский костюм», Соловьёв подчеркивает его право «изображать поэта поэтически», напоминает случаи, представляющие поэта «то как жреца языческого бога Аполлона, то как простое, обыкновенное эхо» 25.

Против смешения «двух принципиально различествующих понятий и типов» Пророка и Поэта восставал Вяч.Иванов. По его представлению, «избранник становится безличным носителем вложенной в него единой мысли и воли», а его сердце — «слепо горящим». Для поэта же характерны «прерывность вдохновения» и «негаданная новизна» 26.

В. Ходасевич, неявно возражая Соловьёву, заявляет, что пушкинский «пророк есть именно пророк, каких видим в Библии». Не опровергая аргументов философа, Ходасевич ссылается на «конкретность и реальность» Пушкина, его нелюбовь к аллегориям 27.

Критические замечания высказывают и современный автор: «В. Соловьёв отрицал библейское происхождение данных мотивов <…> Он как будто забывает, с чего начинается первая книга пророка Моисея <…> и чему посвящен 103 псалом пророка Давида. Он не принимает во внимание соответствующих мотивов в книге Иова <…>» 28.

Сущность поэта тесно связана с проблемой творчества. Точное описание этого процесса дается по предположению Соловьёва в X и XI строфах стихотворения «Осень»: «Этот отчет поэта о процессе своего творчества говорит сам за себя; никто, я полагаю, не усомнится в его полнейшей правдивости». Он называет его «гениально простым свидетельством Пушкина». Ему мнится, что «сама поэзия свидетельствует о себе устами своего любимого сына <…> это показание эксперта» 29.

К сожалению, в этом суждении Соловьёв присоединяется к мнению об автобиографичности Пушкина, которую сам же критиковал по другому поводу. Свое понимание характера творчества философ развивает следующим образом: «…свободном, значит, не придуманном, не сочиненном. Тут поэт уже ничего не ищет: все — и звуки, и образы — приходит к нему само собой» 30. Соловьёв отказывает пииту в «заранее обдуманном выборе и намерении создавать поэтические произведения». На самом деле, подобное утопичное представление не имеет ничего общего с действительностью. Оно опускает творца до уровня одноклеточного существа, способного лишь абсорбировать готовое. Хотя понятно, что Соловьёв не знал итоговых слов о работе поэта: «В грамм добыча — в год труды» (подтверждаемых грудами пушкинских черновиков) и не читал руководства «Как делать стихи».
[343]

На наш взгляд, характеристика «свободный» означает не детерминированный извне и не навязанный свыше. А кроме того способный варьировать не только форму, но и содержание, смысл. Заключительные слова «Осени» (единственная строка XII строфы) могут означать не подчиненность высшей силе (на что намекает Соловьёв), а иное развитие поэтической мысли — без руля и без ветрил — в импровизационном ключе.

В теоретическом плане в качестве «первой эстетической аксиомы» философ выставляет положение: «Поэт не волен в своем творчестве». Заметим, что термин «аксиома» двусмысленен. С одной стороны, он указывает на нечто очевидное. С другой — принимаемое изначально в качестве основы, на веру. Соловьёвский тезис не самоочевиден, и поэтому должен восприниматься как попытка построения «неевклидовой» поэтики.

Соловьёв не приемлет общепризнанный феномен работы над словом. Реальный творческий процесс он называет «подделками под поэзию», насилием над музой. В сущности, философ ведет разговор на языке метафор 31, которые весьма сложно понять конструктивно. Ему кажется, что поэтические образы, мысли, звуки «сами, свободно приходят в душу». Соловьёв даже ставит под сомнение способность поэта «сочинять свои произведения» 32. Инстанция, берущая на себя технические проблемы версификации — это нечто «данное свыше, а не задуманное или придуманное умом» — «надсознательная область, которую сама душа тут же признает иною, высшею, и вместе с тем своею, родною» 33.

Подлинному творчеству противостоит, по Соловьёву, «формальное стихотворческое искусство», порождающее «разные эпиграммы, шутливые послания, альбомную лесть дамам и девицам» 34. Его разновидностью выступает «намеренное сочинительство» 35, описанное, как представляется, Соловьёву в стихотворении «Зима. Что делать нам в деревне? Я скучаю…»: «Беру перо, сижу, насильно вырываю / У Музы дремлющей несвязные слова».

Предложенное толкование не вполне точно. Творческий упадок на самом деле является следствием общего состояния героя, определяющегося характеристиками: «Тоска!» и «стесняясь, сердце ноет / По капле, медленно глотаю скуки яд».

«Формальное словесное искусство» мыслится Соловьёвым как результат умствования. Философу претят «тонкие изобретения и сложные комбинации огромного ума» 36. По его мнению, «Искусство ума человеческого может из простой глины сделать прекраснейший горшок, но вложить в глину живую душу — не его дело». Ум не в силах воплотить в нескольких словах захватывающий душу образ 37. Соловьёва отталкивают «стихотворцы от ума <…>, иногда принимаемые за поэтов» 38. У самого же Пушкина отношение к уму было несколько иным: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».

Соображения Соловьёва корректирует Гершензон: «Пушкин различает два вида сознания: ущербный, дискурсивный разум, который, ползая во [344] прахе, осторожно расчленяет, и мерит, и определяет законы, — и разум полноты, т.е. непосредственное интуитивное постижение. Ущербный разум — лишь тусклая лампада пред этим чудесным узрением, пред “солнцем бессмертным ума”». Гершензон от имени Пушкина отождествляет «ум» с вдохновением, а не «“ложной мудростью” холодного, расчетливого ума» 39.

Пушкинские работы Соловьёва за прошедший век не потеряли своей прелести и актуальности. В явной или завуалированной форме они содержат широчайший круг идей — от структурного анализа до деконструкции. Продолжают провоцировать как многочисленные подражания, так и вызывать решительные отповеди.